Маршрут: Ноль

Глава 2 °Cнова Ноль

Туман сгущался, вжимался в уши, как вата. Машина двигалась вслепую, и всё же я знал точно — мы на месте. В груди было странное чувство: не сердце билось, а метроном отсчитывал такт в такт колёсам.

Впереди проступил тёмный силуэт. Нечто громоздкое, перекошенное, обугленное временем. «Волга». Та самая.

Я резко затормозил. Колёса не скрипнули — звук будто отрезали. Туман расступился ровно настолько, чтобы явить: машина стоит поперёк дороги, как мёртвый зверь, давно истлевший, но всё ещё не рухнувший. Лобовое стекло пробито, крыша вмята, металл пережжён ржавчиной.

Я открыл дверь и вышел. Воздух был густым, им приходилось давиться. Каждое движение давалось с трудом, но ноги сами понесли меня к «Волге».

Внутри — труп.

Я застыл, вцепившись в дверцу. На водительском сиденье сидел я сам. Волосы короче, куртка из девяностых, джинсы «Монтана», на ногах — кеды, помнящие школьный двор. Лицо поблёкшее, но своё. Щёки ввалились, глаза закрыты. Руки на руле, на котором засохли чёрные корки крови.

Я шагнул ближе. Труп наклонился вперёд, будто собирался тронуться. Нос уткнулся в треснувшее стекло, на губах застыла тонкая полоска улыбки — слишком усталая для живого.

Я поднял руку, хотел дотронуться до плеча. Внутри всё сопротивлялось, но я должен был. Должен был убедиться.

Секунда — и я отдёрнул пальцы. Холод пробежал по коже, хотя я ещё не коснулся. Я понял: стоит дотронуться — и круг замкнётся.

Позади послышались шаги. Ольга вышла из машины и остановилась рядом. Она смотрела на труп спокойно, как на неизбежность.

— Это конец? — спросил я. Голос дрогнул, словно сорвался с эха.

— Это начало, — ответила она тихо.

— Я мёртв?

Она ничего не сказала. Только протянула руку к разбитой «Волге», и её пальцы прошли сквозь металл, будто сквозь дым.

Я смотрел на неё, пытаясь найти хоть каплю объяснения. Но вместо этого её лицо начало таять. Черты поплыли, словно дождём смыло краску. Волосы разметались и растворились в воздухе, кожа стала прозрачной, как плёнка.

— Подожди! — крикнул я. — Ты обещала довести!

Она улыбнулась. Её губы уже были призрачными, и голос прозвучал так, будто шёл одновременно издалека и изнутри меня:

— Я довела. Дальше — сам.

И она исчезла. Сначала волосы, затем руки, затем глаза, а последним — голос, шепнувший:

— Проснись.

Туман сомкнулся. Осталась только «Волга». И я — стоящий напротив себя самого.

Я стоял перед машиной, будто перед зеркалом, в котором отражение слишком устарело, чтобы быть твоим. Внутри «Волги» сидел я — тот, кем я когда-то был или кем должен был стать. Его руки прилипли к рулю, кровь на них превратилась в сухую корку, чьи трещины напоминали карту дорог, ведущих в никуда.

Я тянул руку к телу, но пальцы предательски дрожали. Внутри что-то рвалось наружу, сопротивлялось. Казалось, невидимая сила шепчет: не прикасайся. Но магнитом тянуло сильнее. Словно всё вокруг существовало лишь ради этого момента: я и он, два Марка, разделённые временем и смертью.

Я почти коснулся. Между нами оставалась тонкая плёнка воздуха — и вдруг мир содрогнулся.

Туман вспыхнул ослепительным белым светом, как вспышка старой фотокамеры. Воздух над дорогой задрожал, словно огромный экран. В ушах — звон, похожий на треск порванной магнитофонной ленты. Камера, которую я держал в руке, ожила сама собой. Красный индикатор замигал, и объектив медленно повернулся на меня.

На дисплее я увидел себя — не того, что в «Волге», а другого. Сидящего за столом, постаревшего, с проседью в волосах. Он что-то говорил, но звука не было. Только губы шевелились, складываясь в слова: «Не делай этого».

Я отпрянул, сердце гулко ударило в рёбра, и в тот же миг раздался глухой хлопок. Дверца «Волги» распахнулась сама собой. Труп — мой двойник — пошевелился. Голова медленно поднялась, глаза открылись. Зрачки были чёрными, как провал в шахту. Он посмотрел прямо на меня.

— Поздно, — сказал он моим голосом. Только искажённым, будто прорывающимся сквозь треснувший динамик.

Я отступил. Камера выскользнула из рук и упала в пыль, но её красный глазок продолжал гореть. Из динамика послышался шум, и в его хаосе проступили слова: «Круг… петля… проснись…»

Я хотел закричать, но горло сдавило невидимой петлёй.

Двойник поднялся из «Волги», встал рядом с машиной. Его движения были рваными, будто он преодолевал невидимое сопротивление. По щекам тянулись дорожки засохшей крови. Он шагнул ко мне.

— Ты не понимаешь? — продолжил он. — Всё уже случилось. Ты лишь догоняешь свою же тень.

— Замолчи, — прошептал я, пятясь. — Ты… ты не я.

— Именно я. Тот, кто остался. Тот, кто смирился. — Он протянул руку, и я заметил на запястье выцветшую татуировку с координатами — точь-в-точь как у меня.

Мир вокруг начал выцветать. Дорога стала чёрно-белой, небо превратилось в серую, мутную плёнку. Деревья за обочиной распались на штрихи, будто их набросали углём. Даже мои собственные руки потеряли цвет.

Я вцепился взглядом в «Волгу». Она одна оставалась реальной. Её краска была мёртво-серебристой, но хотя бы сохраняла глубину. Внутри — пусто. Труп исчез. Теперь я был один, и в то же время — не один.

Шаг за шагом я подошёл ближе и заглянул в салон. На пассажирском сиденье лежал красный зонт. Мокрый. Капли воды стекали по ткани и исчезали, не оставляя следов. Но дождя не было и в помине.

Я взял зонт в руки. Он был тяжёлым, будто в нём заключили всю влагу этого проклятого тумана. Я развернул его — и в этот миг мир качнулся. Дорога пошла волнами, небо пронзили трещины. Я услышал смех Ани. Тонкий, детский, но такой явственный, что я невольно обернулся.

На обочине мелькнула её фигурка с зонтом. Но в следующее мгновение это была уже Ольга. Потом — мама. Потом снова я сам.

Голоса налетели со всех сторон:

— «Ты должен выбрать…»

— «Не подходи…»

— «Сынок…»

— «Проснись…»

Я зажал уши ладонями, но они звучали прямо в черепе, разрывая его изнутри. И тогда до меня дошло: это не голоса. Это я сам, разбросанный во времени, как осколки разбитого зеркала.

Я уронил зонт. Он коснулся асфальта — и растворился, словно его и не было.

В салоне «Волги» блеснул металл. Я нагнулся. На сиденье лежали часы. Те самые, что подарил Странник. Стрелки неистово вращались назад, упрямо возвращаясь к одной точке — к девяти тридцати. К моменту аварии.

Я поднял их. Холод металла обжёг ладонь. И тут же услышал голос, похожий на свой, но с прокуренной хрипотцой, будто доносящийся из старого диктофона:

— «Ты ещё можешь разорвать круг. Но цена — ты сам.»

Я сжал кулак. Мир вокруг трещал и сыпался, как старый кинематографический экран, который вот-вот погаснет.

И я понял: финал близко.

Туман гудел низко и навязчиво, как перегруженный трансформатор. В этом гуле угадывались слова, но я различал лишь обрывки: «круг… петля… девяносто третий…». «Волга» стояла, развернувшись открытой пастью к дороге; в паутине трещин на лобовом стекле поблёскивал идеальный кружок — ноль, оставшийся от удара, словно клеймо.

Я снова заглянул внутрь. На коврике — стеклянная крошка, похожая на лёд. На пассажирском сиденье — часы Странника, стрелки по-прежнему шли назад, против времени. На руле — отпечатки ладоней. Моих. И я уже не понимал, уговаривал я себя не касаться или, наоборот, торопил этот момент; чувство было такое, будто всё это уже давно отснято, а я лишь договариваю забытую на площадке реплику.

— Ладно, — выдохнул я. — Без касаний.

Я обошёл «Волгу» и остановился у задней двери. На стекле изнутри отпечаталась детская ладонь, свежая, с влажными разводами. Я провёл пальцем — след тут же поплыл, как акварель по мокрой бумаге, и сложился в круг. Второй, третий. Кружки поплыли вверх, растворяясь в тумане.

— Аня, — вырвалось у меня само собой. — Если это ты…

Ответом был лишь тихий, понимающий смешок. И пустота.

Камера у моих ног снова ожила — без малейшей моей команды. Объектив повернулся к «Волге», зум вгрызся в салон. На экране проступила надпись, словно кто-то выводил ногтем по изнанке стекла: НЕ ПОДХОДИ. Буквы затряслись, поплыли — и на их месте вспыхнул знакомый титр: ПРОСНИСЬ.

— Попозже, — машинально бросил я, и только потом осознал, что повторяюсь.

Я поднял часы. Холод металла пронзил ладонь ледяным ожогом. Стрелки дёрнулись, на миг застыли на 9:30, потом рванули назад, и по циферблату пробежали невозможные деления: 12:93 — как шрам, как неправильная дата на могильной плите. В висках кольнуло. Из темноты, будто с другой стороны бытия, донёсся сиплый — мой же — шёпот: «Цена — ты сам».

— Скидок не будет? — попытался усмехнуться я. Получилось жалко.

Фары моей машины, оставленной поодаль, щёлкнули и разом погасли. Туман стал тотальным, абсолютным, как белый экран смерти. «Волга» вырезалась из него чётким контуром, будто нарисованная карандашом. И в этом контуре возникло движение — со стороны пассажирской двери вышла Ольга. Я не видел, откуда она появилась — она просто была. Спокойная. С тем самым неумолимым лицом проводника, который знает маршрут лучше заблудившегося пассажира.

— Ты вернулась, — сказал я, чувствуя, как звучит это глупо.

— Я не уходила, — ответила она. Её голос был ближе, чем воздух. — Я здесь, пока ты не выберешь.

— Снова выбор, — я кивнул в сторону «Волги». — Прикоснуться или нет?

— Остаться или отпустить, — поправила она. — Это одно и то же.

Она прошла мимо меня к водительской двери, заглянула в салон, и туман внутри колыхнулся, как тяжёлая портьера. На секунду мне померещилось, что в глубине сидит уже не я из девяностых, а тот другой — постаревший, с пустыми глазами. Но, моргнув, я увидел лишь пустой руль.

— Ты говорила, что доведёшь меня, — сказал я ей в спину.

— Я довела, — Ольга обернулась. В её зрачках плясали блики несуществующего света. — Здесь — ноль. Точка входа и точка выхода совпадают.

— И что именно я должен отпустить? — спросил я. — Отца? Себя? Тебя?

— Камеру, — сказала она неожиданно. — И привычку смотреть на всё через её объектив.

Камера в моих руках дёрнулась, словно услышала. Снег на экране сменился на картинку — я, мальчишка, накрытый одеялом, под ним фонарик и широкий, до дна испуганный взгляд в темноту. В углу — смутное шевеление. В кадре я шепчу «папа…», и звук обрывается. Я выключил. Не выдержал.

— Это не поможет, — тихо сказала Ольга. — Отключение не равно просыпанию.

Я глубоко вдохнул. В горле хрустнуло от холода. Я положил камеру на капот «Волги», на тонкий, колкий иней. Красная точка REC мигнула в нерешительности и погасла.

— И что дальше? — спросил я. — Мы сядем? Повторим дубль?

— Дубль уже был, — сказала она. — И ты его довёл до конца. И ещё доведёшь — если захочешь. Но у тебя есть другой жест.

— Какой?

— Не трогать, — ответила она просто.

Я стоял перед открытой дверью, перед рулём, стрелками, осколками, перед своими же отпечатками — и понял, что этот жест действительно невозможнее любого другого. Пройти мимо, не коснувшись. Признать, что «тогда» не исправить «сейчас». И отпустить круг, не замкнув его ладонью.

— Справлюсь? — спросил я, честнее, чем когда-либо.

— Если перестанешь путать память с жизнью, — сказала она.

Снова зашевелился туман. На самом краю света поднялась маленькая тень — тонкие колени, торчащие локти, узкий силуэт с зонтом. Я уже открыл рот, чтобы назвать имя — то самое, которое нельзя произносить, — и Ольга едва заметно качнула головой: нет. Тень растворилась, не оставив следа.

— Одна просьба, — сказал я. — Скажи правду. Кто ты?

Она задумалась дольше обычного, словно подбирая слово, которое не рассыплется при произнесении.

— Переход, — произнесла наконец. — Для тебя. Для них — нет.

Я кивнул. И вдруг понял, что больше не хочу спорить. С ней, с лентой, с петлёй, с кровью и зеркалами — ни с кем. Хочу — просто сделать тот самый жест, который сделает меня хоть на миллиметр свободнее.

Я отступил от «Волги». На шаг. На второй. На третий. Не касаясь. Руки — по швам. Горло — сухое. Глаза — уставлены в дорогу, которая уже и не дорога вовсе, а белая полоса в проявочной кювете.

Часы в моей руке щёлкнули, стрелки на миг замерли точно на 9:30 — и… остановились. Не пошли ни вперёд, ни назад — просто застыли, словно кто-то выдернул время из розетки.

Где-то над плечом мягко, как пальцем по инею, прошептало: «Сынок…» — и я не обернулся. Пусть. Пускай будет голос. Пускай будет любовь. Но — без касания.

Ольга улыбнулась впервые по-настоящему тепло — почти по-человечески. Этот миг согрел щёку, как прикосновение ладони, и я понял: запомню его, даже если загружу память ещё сотней «правильных» кадров.

— Ну? — спросил я. — Теперь что?

— Теперь я ухожу, — сказала она.

— Куда?

— Туда, где не нужен проводник, — ответила она так, будто говорила «домой».

Туман вокруг неё потянулся, вбирая в себя. Волосы Ольги распались на струйки света и дыма; край плаща — если это вообще был плащ — стал прозрачным; кожа потеряла последние признаки плоти. Я рефлекторно шагнул к ней — и тут же замер. «Не трогай» — звучало теперь не как запрет, а как единственное возможное спасение.

— Спасибо, — сказал я. — За всё, что не сказала.

— За это и просили, — шепнула она. — Не говорить.

Её черты последние мгновения держались упрямо, как трава на сильном течении. Потом распались. Никакой театральной магии — просто стало меньше линий, меньше света, меньше всего. И — совсем ничего.

Туман сомкнулся. Там, где только что стояла Ольга, остался лишь лёгкий дымчатый провал — как след от чашки на старой фотографии. Ноль.

Я остался один. «Волга». Часы. Белая дорога. И звук, который приходит в конце любого фильма, чтобы отрезать зрителя от экрана. Голос — мой, отца, радио, диктофона, дороги — всё сразу, изнутри и снаружи:

— Проснись.