Маршрут: Ноль

Глава 17. Кровь на руле

Сначала я подумал — просто вспотели ладони. Дорога была пустая, мотор урчал ровно, Ольга молчала. Но в этой звенящей тишине я вдруг ощутил нечто липкое и густое под пальцами. Рука сама соскользнула с руля, оставив за собой тягучий, тёмный след.

Я посмотрел вниз.

На руле темнели разводы. Крови. Настоящей. Тёплой, свежей, с тем самым знакомым железным вкусом воздуха. Она проступала прямо из кожи руля, будто машина вдруг ожила и начала истекать из невидимых ран.

— Что за… — я рванул руку, вытер её о джинсы. Алые пятна расплылись по ткани, и сердце забилось так, будто молотком били изнутри по грудине.

— Ты это видишь? — я почти выкрикнул, повернувшись к Ольге.

Она оторвала взгляд от окна, посмотрела на меня — спокойно, без тени удивления. Её глаза были пустыми, как два озера, затянутых непроглядным туманом.

— Что именно?

— Руль! — я ткнул пальцем в кровавую слизь. — Ты что, ослепла?!

Она склонила голову, прищурилась — будто вглядывалась в пустоту.

— Там чисто. — Её голос звучал так, будто она устала повторять это тысячу раз. — Обычный пластик.

Я снова посмотрел вниз. Кровь не исчезла. Наоборот — её стало больше. Она стекала тяжёлыми каплями на колени, на коврик, и каждая капля отдавалась в висках глухим щелчком затвора.

— Хватит! — я сорвался, вцепился ей в плечо. — Ты врёшь! Ты всё врёшь!

Машину качнуло. Я ударил по тормозам, прижал Ольгу к двери. Внутри поднималась такая чёрная, густая ярость, что казалось — разорву её сейчас же, если она снова выдавит что-то своим ледяным, безжизненным тоном.

— Скажи правду! — я крикнул, и рука сама сорвалась — ударила её по лицу.

Звук был глухой, странный — будто ударил не по плоти, а по туго натянутой резине.

Ольга откинулась на подголовник, волосы рассыпались по плечам. Она медленно повернула ко мне лицо, и я замер.

Ни синяка. Ни ссадин. Ни намёка на боль. Щека не покраснела, губа не дрогнула. Словно удара и не было.

А кровь на руле исчезла.

Я сжал его обеими руками — теперь он был сухой, холодный, мёртвый. Лишь на джинсах темнели пятна, но, прикоснувшись, я ощутил лишь обычную влагу. Вода? Пот? Не знал.

— Ты… — я задыхался. — Что ты такое?

Ольга долго смотрела на меня. Потом медленно, с бездонной, нечеловеческой жалостью произнесла:

— Я — не та, кого ты хочешь видеть. И не та, в кого ты хочешь ударить.

Я отвернулся, уткнулся взглядом в собственное отражение в зеркале заднего вида. Но оно не повторяло моих движений. Оно смотрело на меня спокойно и пристально, как судья.

Я дёрнул ручку бардачка — нужно было занять руки, отвлечь мозг. Там лежал тот самый дневник, с «Волги». Я схватил его, раскрыл наугад.

На фотографии, вклеенной в страницу, было лицо.

Моё лицо.

Я не помнил, чтобы оно было там раньше.

И в этот миг до меня дошло: если дневник переписывает себя сам, значит, он знает то, чего я ещё не совершил.

И это знание было страшнее любой крови на руле.

Дневник пах странно — не бумагой и не плесенью, а чём-то средним между фотолабораторией и бензоколонкой. Я листал его дрожащими пальцами, и страницы шуршали так, будто это не бумага, а магнитная лента, которую кто-то протягивает между катушками.

На фото — снова моё лицо. Не случайный кадр, а аккуратный портрет, словно на пропуск в режимный объект: взгляд в лоб, губы сжаты, тот самый вихор над ухом. Под снимком — подпись моим же почерком: «М.Г.» И дата, которой не было минуту назад: сегодня.

— Этого не было, — сказал я, глупо надеясь, что слова могут отменить факт.

— Ты запоминаешь только то, что не страшно, — отозвалась Ольга. Её голос был ровным, неживым, как у диктора, зачитывающего сводку потерь.

Я перевернул страницу. Чернила поплыли ровно в тот миг, когда я на них взглянул, складываясь в новые строки. Почерк — мой, но будто бы из-под палки, как если бы меня с детства заставляли вести «дневник успеха»:

«Не верь картинке. Она дружит с ними. Звук — твой. Если увидишь кровь — считай до шестидесяти. Если захочешь ударить — посмотри в зеркало.»

— Очень мило, — пробормотал я. — Сам себе психотерапевт, сам себе пациент. Бесплатно и без очереди.

Секундная стрелка на панели тикнула — первая нормальная вещь за долгое время — и я машинально начал считать.

На «тридцать семь» пятна на джинсах потускнели. На «пятьдесят девять» от крови на пальцах осталась лишь сухая

соль. На «шестьдесят» не осталось ничего. Даже запах железа будто вырезали из воздуха лезвием.

— Сказал же, — тихо добавил дневник — или мне лишь показалось.

Я снова взглянул на Ольгу. Ничего. Ни красноты, ни дрожи, ни тени обиды. Лишь крошечная звёздочка инея на скуле — будто вместо синяка проступил хрупкий узор морозного стекла. Я невольно коснулся — и узор рассыпался белой пылью. Холод тут же впился в кожу, дойдя до кости.

— Это нечестно, — выдохнул я. — Когда бьёшь реальность, она должна отвечать.

— Она ответит, — сказала Ольга. — Но не там, где ты ждёшь.

Я захлопнул дневник. Тот тут же сам раскрылся на другом развороте, будто у него был свой внутренний режиссёр: «не эта сцена — вот эта». На левой странице — детская схема: круг, внутри машина, рядом человечек с камерой. Подпись:

«Ноль — это узел, а не цифра». На правой — вклеенное фото поля, того самого. В небе — ни облачка. На обороте, поверх клея, проступили слова: «Не подходи к себе».

В салоне повеяло сыростью. Красный зонт на заднем сиденье капнул — но капли не падали; они поднимались, маленькие стеклянные пузыри, и зависали под потолком, складываясь в древний, наскальный рисунок. Получился ноль. Затем ещё один. Ещё. Рой нулей, словно стая медуз, поплыл к зеркалу и растаял.

— Они метят твой маршрут, — сказала Ольга, чуть тронув уголком губ. Улыбка вышла усталой и бесконечно далёкой.

— Чтобы ты не свернул.

— То есть, я всё время иду по стрелкам, только эти стрелки не любят признаваться, что они стрелки?

— Почти, — кивнула она. — Здесь любят говорить «случайность», когда всё уже давно расписано.

Я снова уткнулся в дневник. Чернила на следующей странице зашипели, будто их ошпарили кипятком. Строки проступили сами, быстро, как печатающаяся телетайп-лента:

«Ты ударил её. Не потому что враг. Потому что зеркало ближе. Не бей. Смотри. Если будет кровь — это монтаж. Если не будет — это память.»

Внутри поднялась знакомая волна — не злости, а стыда. Отвратительного, правильной, почти что выточенной формы. Я загнал его обратно, как плохой кадр, и спросил:

— Зачем ты молчишь? — я впился в Ольгу взглядом. — Когда надо говорить — ты молчишь. Когда молчать — шепчешь загадки. Ты на чьей стороне?

— Я — на твоей, — сказала она так спокойно, что снова захотелось ударить, чтобы выбить хоть какую-то искру. — На стороне, где ты остаёшься живым настолько, насколько здесь возможно.

— Живым? — я фальшиво рассмеялся. — Ты видела мой дневник? Здесь я уже давно просто бумага.

Она вдруг наклонилась ко мне. Так близко, что я увидел в её зрачке отражение… пустого сиденья. Будто меня и не было вовсе.

— Тебя нет там, где ты пытаешься ударить, — прошептала Ольга. — Там — только картинка.

Прошла секунда. Другая. Я взял дневник, как щит, снова уткнувшись в «правду, выведенную шариковой». На полях кто-то (спасибо, конечно же, я) угловато вывел: «Если начнут стучать — не открывай». Рука сама подрисовала мел — белые круги, как делала Аня. Я моргнул — и понял, что этих кругов не было секунду назад. Они появились только что.

— Ты что-то вспоминаешь, — сказала Ольга. — Это опасно.

— Уже слышал. — Я захлопнул дневник и сунул под сиденье. — Всё опасно, кроме как быть тупым.

Мы тронулись. Руль был сухой, будто никаких кошмаров и не было. Но на внутренней стороне ладони отпечатался тонкий красный полумесяц — след от невидимого кольца. Я стёр его, он исчез, как надпись маркером на стекле.

Ехали молча. Потом радио без проводов откашлялось и выдало короткий, как укус, шёпот: «…не подходи…» — и тут же умолкло. Я глянул в зеркало — и заметил на виске тонкую красную царапину, будто от ногтя. Не помнил, чтобы её оставлял. Она исчезла, пока я моргал.

— Ладно, — сказал я. — Выходит, новый режим: всё, что течёт — монтаж; всё, что не течёт — память; всё остальное

— Ноль.

— Ты быстро учишься, — кивнула Ольга.

— В школе я плохо учился, — парировал я. — Но здесь репетиторы куда убедительнее.

Сзади шевельнулся зонт. Ткань расправилась сама собой, раскрылась и закрылась — точь-в-точь диафрагма объектива. На внутренней поверхности вспыхнуло слово «ЖДИ» и тут же погасло. Я перевёл взгляд на приборку — стрелки замерли на 9:30, как часовые на посту.

— Чего ждать? — спросил я пустоту.

Ответ пришёл не словами, а звуком. Тихим, как капля в глубокой трубе. Тук.

Я вздрогнул, но машинально добавил газу. Ольга повернула голову — впервые за всю эту сцену в её глазах мелькнул тонкий огонёк тревоги.

— Не открывай, — сказала она.

— И не собирался, — буркнул я.

Тук.

Ближе. Словно из двери. Или из стекла. Или из-под сиденья. Звук не выбирал направление — он выбирал меня.

Я сжал руль. На секунду померещилось, что под кожей снова проступает кровь — но нет. Ладони сухие. Пульс — огненный и мокрый.

— Если это Аня, — сказал я, не узнавая собственный голос, — пусть подождёт. Сегодня приёма нет.

Ольга не улыбнулась. Она медленно отвела взгляд к боковому стеклу. И тогда на нём, изнутри, отпечаталась детская ладонь — крошечная, идеальная, в разводах влаги. Ладонь задержалась на мгновение, оставив на стекле те самые меловые круги, и исчезла.

— Ты начал вспоминать, — прошептала Ольга. — Это очень опасно.

— Знаю, — ответил я. — Но память у меня дырявая. Приходится восполнять пробелы.

Тук.

На этот раз — прямо у моего уха. Будто кто-то вежливо, но настойчиво стучится изнутри в кость моего черепа:

«Можно?»

Я не ответил. Уперся взглядом в дорогу, где чёрная лента впереди снова завязывалась в тот самый привычный нуль на горизонте.

— Не открывай, — повторила Ольга.

— Не открою, — пообещал я. — На этот раз — точно.

И мысленно добавил: пока не придётся.

Тишина растянулась, как старая жвачка под подошвой. Лишь мотор гудел внизу, и каждый его вибрация отдавалась в груди, словно сердце перешло на дизельный режим. Но тот «тук» продолжал звучать — негромко, в такт, то справа, то слева, то прямо под кожей. Я уже не понимал: это мир стучит в меня или я сам в себя.

Ольга сидела недвижимо, глядя в окно. Но я видел, как мелко-мелко дрожат её пальцы на коленях. Она не любила показывать страх, но он выдавал себя этими крошечными предательствами.

— Говори, — сказал я. Голос мой охрип, будто я наглотался этого дорожного тумана. — Кто стучит?

— Ты знаешь, — ответила она слишком уж быстро. — Просто не хочешь признать.

— Знаю? — я фальшиво рассмеялся и тут же замолк, потому что смех прозвучал чужим и пустым, как удар ложкой по консервной банке. — Если я знаю, то зачем я спрашиваю?

Ольга не ответила.

Я вцепился в руль. И снова ощутил — липкость. Мгновенную, вязкую. Опустил взгляд: кровь вернулась. Много. Она струилась из-под моих же пальцев, заливала обшивку, капала на коврик. Я ждал этого — но от этого не стало легче. На этот раз кровь текла не из руля. Она текла из меня.

— Смотри! — я выкрикнул, сунув окровавленные руки прямо перед лицом Ольги. — Это не монтаж, чёрт возьми! Это настоящее!

Она медленно подняла на меня глаза. И совершенно спокойно произнесла:

— Я ничего не вижу.

Я зарычал, схватил её за плечо и встряхнул так, что ремень безопасности лязгнул. Внутри копилось нечто чёрное и безымянное, будто я распахнул дверь в комнату, которую не убирали всю жизнь.

— Хватит! — заорал я. — Скажи, что происходит! Скажи, зачем я здесь?!

И ударил её снова.

Удар был сильнее, отчаяннее. Но снова — ничего. Ни крови, ни боли, ни отклика. Лишь оглушительная, давящая тишина.

Я сидел, тяжело дыша, и вдруг осознал: весь руль чист. Ни пятен, ни намёка. Ни на коврике, ни на моих руках. Лишь багровые полумесяцы на коже — но они исчезли, едва я моргнул.

И тогда я понял главное: кровь не исчезает. Она просто меняет место.

Я посмотрел в зеркало. И обомлел.

В отражении за рулём сидел я. Но не я — какой-то другой, старший, с пустыми глазами. И по его виску струилась густая, тёмная кровь. Он улыбался — не зло, а устало, почти что с благодарностью. Будто я наконец-то дошёл до сути.

— Чёрт… — прошептал я. — Это всё… со мной?

Ольга наклонилась ко мне, прошептала прямо в ухо, ледяным дыханием:

— Это всё — и есть ты.

Я дёрнулся, выхватил дневник из-под сиденья. Он сам раскрылся на новой странице. Там была вклеена ещё одна фотография. Снова моё лицо. Но теперь — с рассечённой бровью и свежими потёками крови по щеке. Подпись гласила:

«Не бей зеркало».

Сердце провалилось в бездну. Я захлопнул дневник, но звук щелчка разнёсся по салону, будто я захлопнул тяжёлую дверь в бункер.

Радио ожило. Без проводов, без антенны — просто вспыхнуло красным и заговорило. Голос был мой, но глухой, приглушённый, будто из-под толщи бетона:

— Ты уже сделал это. Ты уже ударил. Ты уже оставил след. Теперь смотри.

Экран на панели вспыхнул. На нём я держал руль обеими руками. И кровь, густая и жирная, текла прямо сквозь мои пальцы, заполняя экран до краёв.

— Доволен? — спросила Ольга. — Ты так хотел доказательств.

— Это монтаж, — прошептал я. — Это должен быть монтаж…

— Монтаж и память — одно и то же, — сказала она. — Разница лишь в том, кто смотрит.

Внезапно всё стихло. Ни радио, ни «туков», ни капель. Абсолютная, могильная тишина.

И тут я заметил «Зенит» на пассажирском коврике. Он включился сам, хотя плёнки в нём не было уже сто лет. В его чёрном зрачке-объективе я увидел своё отражение. И кровь. Но не на руле, не на руках — на лице. Всё моё лицо было залито ею, и глаза из-под этой маски смотрели прямо на меня, полные немого ужаса.

Я попытался отвернуться, но не смог. Взгляд был прикован.

— Видишь? — прошептала Ольга. — Вот почему нельзя было бить. Ты расколол не меня. Ты расколол самого себя.

Я сорвался, ударил камеру ногой. Пластик разлетелся на осколки, но красная точка REC продолжала гореть на одном из них, как дьявольский глаз.

Я закрыл глаза, вцепившись в руль. Машина неслась вперёд, но казалось, что мы стоим на месте.

— Хватит, — сказал я сам себе. — Хватит крови. Хватит зеркал. Хватит лжи.

И тут дневник сам открылся на последней странице. Там не было фото. Лишь одна-единственная строка, выведенная моим почерком:

«Если видишь кровь — это последний дубль.»

Я выдохнул. Пальцы дрожали, сердце колотилось, пытаясь вырваться наружу.

И тогда до меня дошло: кровь исчезнет, Ольга не ответит, дневник перепишется. Но дубль останется. И этот дубль — и есть я.

— Значит, я и есть последний дубль, — сказал я в полную, беззвучную пустоту.

Ответом мне стало зеркало заднего вида. В нём я по-прежнему сидел и улыбался. С пустыми глазами. С лицом, залитым чужой кровью. С моим лицом.