Маршрут: Ноль

Глава 19. Разрушение времени

Дорога больше не была дорогой. Она превратилась в блеклую линию, тонкую и зыбкую, словно её нарисовали карандашом по выцветшей бумаге. Асфальт потерял цвет. Сначала — серый, потом и вовсе растворился в белёсой пустоте. Мир вокруг будто обескровили, выкачав краски до последней капли.

Я моргнул — и понял, что не помню, куда еду.

— Ольга, — сказал я. — Куда мы направляемся?

Она повернулась, и её губы зашевелились. Но слова… нет, это не были слова. Это был хруст, скрежет, странный напев, похожий на перевёрнутую запись старой кассеты. Я напряг слух, но в голове раздавался только звон, будто кто-то раскручивал пружину прямо в моём черепе.

— Что ты сказала? — крикнул я.

Ольга смотрела спокойно — даже слишком спокойно. Её зрачки разрослись, заполнив глаза целиком, и теперь они были как два чёрных омута. Она повторила фразу, и я понял: это язык, которого я не знаю. Или… не помню?

Я схватил камеру, словно она могла подтвердить, что реальность всё ещё на месте. Но экран показывал только рябь. Статичное шипение, белый снег — как на телевизоре, поймавшем несуществующий канал.

Я бил по кнопкам, открывал крышку, проверял кассету. Всё было на месте. Но на экране — только пустота.

— Нет, нет, нет… — пробормотал я. — Ты должна показывать! Ты всегда показывала!

В ответ — тишина и снег.

Машину начало уводить в сторону. Я резко дёрнул руль — и заметил: руки мои дрожат, как чужие. Морщины на пальцах, которых раньше не было. Или они были всегда?

— Кто я? — спросил я вслух.

Сначала тихо, потом громче, уже крича:

— Кто я, чёрт возьми?!

Память стала крошиться. Имя. Лицо. Отец? Мать? Аня с зонтом? Всё рассыпалось, как старая плёнка, перегоревшая от лампы проектора.

Ольга протянула мне что-то. Я взял. Пустая фоторамка. Внутри — не фотография, а зеркало.

В отражении я не узнал себя. Лицо смазанное, размытое, словно его стерли ластиком. Я вглядывался до боли, пока глаза не заслезились.

— Это не я, — прошептал я. — Это не может быть я.

Но отражение улыбнулось первым.

Я отшатнулся, сердце колотилось, дыхание сбивалось. Ольга приблизилась. Её губы дрогнули в странной, холодной улыбке.

И тогда она поцеловала меня.

Её губы были холодными, как лёд. Холодными настолько, что у меня свело челюсть. Я попытался оттолкнуть её, но пальцы мои не слушались.

Всё, что я мог — почувствовать, как вместе с этим поцелуем из меня вытаскивают остатки памяти.

Я зажмурился. Когда открыл глаза, дорога исчезла. Мы зависли в пустоте. Мир больше не был миром. Только чёрное и белое, как плохо проявленная фотография.

И я понял: время разрушилось. А я — вместе с ним.

Цвета уходили дальше, чем глаза. Сначала побледнели руки — стали серыми, как газетная бумага; затем исчезла рыжина пыли на коврике, затем сгладился блеск хрома. Я поймал взглядом красный зонт — он ещё держался, тёплый, как уголь под пеплом. Миг — и всё. Полотно потемнело, из него вытекла последняя капля алого, оставив аккуратный набор градаций «между».

— О… л… — я попробовал позвать и внезапно понял, что забыл, как заканчивается её имя.

Она ответила — тем же хрустом плёнки, тем же вывернутым языком, где слова не строятся, а складываются назад:

— …ла — т храд мэ нэ, илен ом…

Я закрыл глаза, будто это поможет вернуть звук в привычную сторону. Не помогло.

Камера в моих руках продолжала выдавать снег. Не изображение — белые хлопья на чёрном, без конца. Я поднажал на «Menu», «Rec», «Play» — пальцы всё помнили, и это пугало сильнее, чем пустота экрана: тело помнит, голова — нет. Я откинул крышку кассеты, посмотрел внутрь. Лента была, как лёд — матовая, бесцветная.

— Кто я? — спросил я тише. — Назови меня.

Ольга — если это ещё было её имя — наклонилась. На языке, которого я не знал, она произнесла что-то, в чём вдруг проступило одно понятное русское слово, как чёрная косточка в сером желе:

— …ра…к…

Марк. Но я не узнал себя в нём.

Я распахнул бардачок — диктофон лежал там, как якорь. Нажал «Play». Шорох. Никаких голосов. Даже моего. Прошлый отец — будущий я — все растворились, как сахар в кипятке.

— Дай хоть что-то, — сказал я миру.

Мир дал пустую фоторамку. Ольга вложила её мне в ладони, и на тусклом стекле — вместо фотографии — отразился человек. У него были мои очертания, но лицо, как у плохой мазни: нос и рот сползли, глаза расплылось в две тёмные кляксы.

— Это не я, — сказал я убеждённо. И отражение кивнуло — согласилось.

Я провёл пальцем по стеклу — и понял, что это не стекло. Холодный, как лёд, редкий блеск — зеркало было… глубиной. Не поверхностью, а шагом. Внутри, чуть в глубже слоя, мелькнул крошечный круг — ноль.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я у Ольги.

Она ответила длинной фразой, где каждое слово было чужим, как чужая обувь. В конце — короткое, понятное:

— Жди.

— Чего? — я сжал рамку так, что она жалобно треснула. — Я не помню, кого жду!

Она посмотрела на меня сочувственно. Медленно, почти нежно наклонилась и коснулась губами моих губ. Холод ударил под кожу, как игла с морозом. Я почувствовал, что изо рта тянется тонкая нить пара — не в воздух, а внутрь неё, и по этой нитке утекают имена. Одно, второе, третье. «Оль… О—…» — звук развалился.

Я отпрянул.

— Не надо… — сказал я чужим голосом.

Она тоже отпрянула, и на её губах не осталось следа — ни влаги, ни цвета. Только белое касание.

Я попытался зацепиться за привычное. Посчитал до десяти — забыл восемь. Назвал дни недели — на «среде» впал в туман. Потянулся к ритуалам: завязал на ремешке узел — он тут же превратился в аккуратный круг, ноль, скользнул и развязался без моей помощи.

— Хорошо, — сказал я, стараясь держаться за сарказм, как за поручень. — Тогда сыграем в «угадай предмет». Это… — я ткнул в руль, — круг. Это… — коснулся рамки, — прямоугольник. Это… — посмотрел на себя в зеркало и не нашёл слова.

Камера на коленях жила своей, снежной жизнью. Белый шум бил в уши не звуком — воспоминаниями. Где-то в треске мне послышалось: «Не подходи…» — но, возможно, это была привычка к шёпоту. Иногда привычка громче смысла.

Дорога исчезла окончательно. Машина стояла — или плыла — в пространстве, лишённом горизонта. Границы салона стали условными, как пунктир, который можно сдвинуть. Я вытянул руку к лобовому — стекло было не стеклом, а холодной плёнкой, и пальцы оставили на ней белёсый след. На секунду появилось слово Я, и тут же распалось в два тонких нуля.

— Ты хотел знать, кто ты, — сказала Ольга на своём холёном, чужом. — Ты — между.

Я впервые понял её без перевода. Не головой — телом. «Между» — как застрять в дверном проёме, где обе комнаты одинаково пустые.

— Между чем? — спросил я, упрямо удерживая вопрос, как горячую кружку.

Она повела пальцем по стеклу. Лёд под её пальцем чертил линию, тонкую, строгую. Слева — круг, справа — круг. Между ними — маленькая палочка.

— Между нулём и нулём, — произнесла она уже по-русски. Так ясно, что у меня свело зубы.

Меня затошнило от этой ясности. Я снова открыл рамку, поднёс к лицу — в глубине отразился мальчик лет семи с фонариком под одеялом. Он шевельнул губами, и я прочитал: «Папа, включи…» — и дальше — тишина, съеденная шипением камеры.

— Не подходи, — сказал я мальчику шёпотом. — Пожалуйста.

Он кивнул и погас, как лампочка.

Снаружи — если «снаружи» ещё что-то значило — мимо проплыла табличка. Без цвета, без букв. Чистая доска в чистой пустоте. Я поймал себя на желании наклониться и мелом написать на ней хоть что-то — «Я здесь», «Не влезай, убьёт», «Повтор дубля три». Но мел в кармане оказался серым прахом.

В бардачке тихо зашелестело. Я заглянул — дневник сам собой перелистнулся на чистую страницу. Чернила выходили на свет без моего участия:

«Если забудешь — это шанс. Если вспомнишь — это петля. Не выбирай память, выбирай выход.»

— Какой выход? — спросил я у пустоты. — Где он, если даже дверь — зеркало?

Ольга подняла на меня глаза. В них снова был цвет — едва уловимый серо-зелёный, как у стеклянной бутылки, которая пережила два пожара. Она вытянула руку, коснулась моего виска — холодом, аккуратно — и произнесла одно-единственное слово, тоже по-русски:

— Позже.

— Мне нужен сейчас, — упрямился я.

Она пожала плечами, и её плечи едва заметно крохнули, как лёд на реке. Прежний язык вернулся, и в нём я вдруг услышал ритм, как в детской считалке, только сыгранной задом наперёд.

Я положил камеру на приборку. Снег на экране вдруг сменился гладью. Не картиной — ровной, безликой поверхностью, как у пруда в январе. Я наклонился — и понял, что смотрю не в монитор, а в ещё одно зеркало. В нём у меня не было лица. Только контур.

— Ладно, — сказал я, как говорят перед прыжком с моста, — допустим. Я — между. Камера — снег. Рамка — дверь. Ты — холод. Имя — чужое. Что дальше?

Она медленно наклонилась, коснулась лбом моего лба. От холода у меня звенели зубы. Она сказала три слова — на своём, но так, что я понял:

— Не. Спеши. Помнить.

Я закрыл глаза — не от страха, от переизбытка белого. Когда открыл, из мира исчезли даже тени. В такой пустоте легче поверить в любую форму, которую предложат.

И где-то очень близко, уже не в радио и не в диктофоне, прозвучало привычное, как удар метронома:

— Проснись.

— Позже, — ответил я в никуда. — Сначала — вспомнить, как не помнить.

Ольга кивнула — и, клянусь, это был единственный раз, когда она улыбнулась без холода. Совсем на миг. Как вспышка лампы в тёмной проявочной.

Белый шум заполнил всё — уши, лёгкие, щели между зубами. Даже собственные мысли шуршали, как снег по стеклу. Я попробовал зацепиться за имя и понял, что в голове пусто, как на чистой кассете: место есть, записи нет.

— …к…р… — выдавил я и понял, что говорю не по-русски, а просто ломаю воздух.

Ольга что-то ответила своим вывернутым языком. Слова шли задом-наперед, скобками, и только в конце выпало короткое, понятное:

— Жди.

— Не умею, — сказал я и сам удивился: голос ещё мой, а имя — уже нет.

Камера не сдавалась — показывала ровный снег, идеальную пустоту. На миг в ряби всплыло что-то круглое, как печать, — ноль, — и тут же растворилось.

Я достал пустую рамку. Внутри лежало зеркало, но стекло было не плоским — глубина, как вода в колодце. В отражении — контур меня. Без лица. Я провёл пальцами по краю, и трещина побежала по раме, тонкая, как волос, складываясь в знакомую цифру: 0.

— Кто я? — спросил я у рамки.

Отражение пожал плечами.

Я вытащил из бардачка ручку — она тоже стала чёрно-белой — и на ладони попытался написать хоть что-то. Палец вывел М — буква тут же съехала, распалась на два тонких кружка и полоску. Всё возвращалось в нули.

— Хорошо, — сказал я пустоте. — Буду нулём. Хоть честно.

Ольга легонько коснулась моего виска. Губы — лёд. От холода у меня дрогнули веки, будто кто-то щёлкнул выключателем. Я понял, что после её поцелуя забываю быстрее — как будто объём памяти уменьшили до вмещающего кадра.

— Пожалуйста, — прошептал я. — Не сейчас.

Она отстранилась и — впервые за всё время — произнесла без чужого акцента:

— Скоро.

Снаружи вместо дороги — белая плёнка. Но в этой пустоте начали проявляться знакомые пятна, как на фотографии в проявочной. Сначала — километровый столб. На нём мигала цифра. 93 → 39 → 0. Потом — обвод «Волги», гладкий, как контур в карандаше. Потом — тонкие кружки мелом прямо по асфальту. Сами. Без руки. Я знал, как они рисуются, хотя не помнил — кем.

Я включил мотор. Звук был без цвета, но держал форму — как линия на кардиограмме. Машина послушно скользнула вперёд по белому листу. Руль под руками — сухой, без крови, без прошлого. Только круг. Круги — везде.

— Куда? — спросил я, но вопрос был детский.

Ольга показала на рамку. Я поднял её к лобовому. И зеркало, вместо моего лица, показало дорогу чуть дальше, чем видели глаза: в тумане, в чёрно-белом, как в фильме, вырастал силуэт разбитой «Волги». Всё точно. Даже трещина на стекле — круглая, как ноль.

— Это впереди? — спросил я.

— Да, — сказала она на своём. И я понял.

Камера продолжала шуметь. Я нажал «Rec» просто чтобы уцепиться за ритуал. На экране по снегу поползли полоски, сложились в строчку — не буквы, а чужая метка, как царапина: 23.09.93. И сразу — обратно в белое.

Имя снова попыталось всплыть. Я поймал его, как мяч в бассейне, — скользящий, чужой. М… ар… — сорвалось. Не удержал.

— Если я забуду всё, — сказал я Ольге, — кто поведёт?

Она ответила длинно и холодно, но в середине фразы вспыхнуло русское, как лампа в тамбуре:

— Я.

— Ты? — Я криво улыбнулся. — А ты кто?

Она задумалась на долю секунды. Снежный язык в её устах зазвучал мягче, и из него вытаяли ещё два понятных слова:

— Твой проводник.

— В ад или из ада? — не удержался я.

Она не ответила. Вместо ответа — снова коснулась губ. Лёд. Вены скрутило тонкими узлами, которые тут же превратились в нули и развязались сами.

— Ладно, — сказал я. — Снимаем дубль без имени.

Я повёл машину. Мир вокруг окончательно стал двухцветным — чёрные стволы, белые поля. Ни одного оттенка. Даже страх — серый. Даже шутки — серые. Только цифры на столбах то появлялись, то исчезали, и каждый раз, когда я моргал, где-то на грани зрения вспыхивала надпись НЕ ПОДХОДИ. Я моргал реже.

Рамка на коленях тянула взгляд, как яма. Я заглянул ещё раз: в глубине зеркала дорога уже дошла до «Волги». Внутри неё — пусто. Или наоборот — слишком много. На сиденье лежал мой диктофон. На руле — мои руки. В зеркале — не моё лицо. Я отдёрнул взгляд, словно обжёгся.

— Я — между, — напомнил я себе. — Между нулём и нулём.

— Почти, — сказала Ольга.

— Почти — это где?

Она посмотрела прямо, туда, где туман на секунду стал гуще, — в зенит белого. И прошептала на русском:

— Там, где ты перестанешь выбирать.

Я хотел возразить, но в этот миг камера выдала звук. Не шум — паузу. Плотную, как глыба. А за ней — детское:

«Папа…» И тишина. Белая, как на фото без проявления.

Я прижал педаль. Километровый столб слева чисто показал 0. Второй — тоже 0. Третий — 0. Мир упростился до идиотизма: ноль, ноль, ноль. Любая попытка найти единицу — смех.

— Мы там, — сказал я. Даже без имени — я знал. — Мы у Ноля.

Ольга закрыла глаза. На ресницах метнулся ледяной иней. Я подумал: сейчас она скажет своё «позже» — и мы опять застрянем между. Но она наклонилась ко мне — последнее прикосновение, ещё холоднее прежнего, как печать на конверте, и внятно шепнула одним дыханием:

— Дальше — без меня.

Я кивнул. Странно — без имени — но я понял, что это и есть ответ, которого я всё время хотел. Впереди туман перекатывался плотными валиками; в глубине тумана в зеркале рамы — разбитая «Волга» уже распахнула дверь.

Камера щёлкнула сама собой и показала только одно слово, чёрным по белому, как титр: ПРОСНИСЬ.

— Позже, — машинально сказал я. И впервые услышал, как это «позже» звучит не как отсрочка, а как команда старту.

Машина въехала в молоко. Мир схлопнулся в абсолютную беззвучность. Даже сердце перестало хлопать — просто поставило точку.

Ноль.