Маршрут: Ноль

Глава 15. Голос в радио

Радио вернулось без предупреждения. Сначала — привычное шипение. Потом хрип, будто старую кассету тянут за плёнку. И вдруг — мой голос. Чистый, без помех, с той раздражающей ухмылочкой, которую я всегда вырезаю на монтаже:

— Не верь ей. Она не настоящая.

Руль дёрнулся в руках — будто тоже услышал. Ольга не моргнула. Потянулась под панель, разжала тонкими пальцами проводку и одним движением выдрала жгут из магнитолы. Две искры — усталые светляки — и тишина обрушилась в салон, тяжёлая, как мокрое одеяло.

— Зачем? — выдохнул я. — Это же… я.

— Это не ты, — сказала она без эмоций. — Это то, что притворяется тобой.

— Отлично. Осталось выяснить, кто из нас лучше на эту роль.

Она промолчала. В её зрачках не отражалось ничего: ни я, ни дорога, ни панель — лишь пустота чёрного стекла ночью. Меня подташнивало от эха моего же голоса. Он звучал слишком идеально, слишком уверенно — будто кто-то выучил мою роль наизусть.

Я прижался к обочине. Пульс стучал в висках — как в старой колонке. Я знал: дашь сну малейший шанс — и он поглотит всё.

— Я не усну. Ни на секунду.

В багажнике нашлась верёвка — толстая, шершавая, пропахшая пылью и маслом. Подарок из прошлого: когда-то снимал сюжет о спасателях и не вернул реквизит. Ирония судьбы.

Продел петлю через спинку кресла, обмотал торс, пристегнул себя к рулю в два витка. Узел затянул на совесть — «мокрый», как учили в детстве в турклубе. Для верности — контрольный штык на запястье. Вышло убого, но надёжно. Дёрнул — держит.

— Если попробую уснуть или выйти — верёвка не даст, — сказал я, больше для протокола. — Механическая совесть.

Ольга смотрела на меня, как на ребёнка с поделкой из пластилина.

— Ты привязываешься к креслу, чтобы не привязаться к сну. Но у снов верёвки иные.

— Могла бы и поддержать.

Она наклонилась. Холод от её кожи впился в меня, как игла.

— Хорошо. Ты держишься. Пока.

Я тронулся. Дорога — белый тоннель в свете фар. Дворники отбивали такт. На заднем сиденье лежал красный зонт — сухой, аккуратно сложенный, как флаг после парада. После каждого стыка асфальта он сдвигался на сантиметр, будто прислушиваясь.

Спустя три минуты я почувствовал, как напряжение на груди ослабло. Глянул вниз: узел ползёт назад, развязываясь в обратном порядке. Петля развивалась, как киноплёнка на перемотке. Кончик верёвки бесшумно скользил по ткани, оставляя ворсистый след, и вскоре лежал у меня на коленях аккуратным клубком. Контрольный штык на запястье распустился одним лёгким движением.

— Ты это видела? — спросил я, и мой голос прозвучал неестественно спокойно.

— Видела, — сказала Ольга. — Здесь любые узлы временны. Время любит развязывать.

Я завязал снова. Туже. Кожа на пальцах загрубела. Сделал лишний узел — «на дурака». Через минуту верёвка дёрнулась — и все узлы оказались завязаны иначе, чужой рукой. Не так, как я умею. Безупречно, симметрично, будто по учебнику для моряков. Я стиснул верёвку зубами, пытаясь распороть её, — узлы исчезли. Верёвка мягко обвила рулевую колонку, вытянувшись в идеальный круг — ноль. Я сглотнул матерное слово.

— Ладно, — сказал я вслух и криво улыбнулся. — Следующий номер — кляп для судьбы.

Радио, казалось, умерло. Но из пустой панели всё равно шёл тихий гул, как у телевизора на паузе. Я ударил по пластику ладонью, и из щели выпала кассета. Чёрная, потертая. На бумажной вставке размашисто: «Для М.Г.».

— Ух ты, фан-почта, — хмыкнул я, хотя ладони взмокли.

Проверил — внутри ни сантиметра ленты. Лишь прозрачные бобины, в которых, как отблеск, угадывался мой собственный, бледный и круглый глаз. Вставил кассету в мёртвую магнитолу по привычке — проводов-то нет. Щёлк — стрелки не дрогнули (их и не было), но головка пискнула. Бобины зловеще провернулись на пол-оборота, будто облизнулись, и замерли.

— Очень смешно, — прошептал я. — Выкрасили пустоту под мой формат.

— Не трогай, — Ольга дотронулась до кассеты. На пластике выступил иней. Под ним, словно под стеклом, проступили бледные буквы: «Проснись».

— Я пытаюсь, — огрызнулся я. — Кажется, кто-то против.

— Они, — сказала Ольга почти беззвучно. — Они не хотят, чтобы ты проснулся.

— «Они» — это кто? — нервный смешок сорвался в хрип. — Режиссёры? Лаборанты? Ноль? Мы?

— Те, кто делает из твоей памяти маршрут, — ответила она. — Те, кто держит дверь приоткрытой, чтобы ты видел свет и шёл к нему вечно.

Слова провалились в меня, как монеты в щель — звякнули где-то на дне. Я снова обмотал грудь верёвкой, зафиксировал локти. Смешно, нелепо, но дерзко. Повернул ключ — мотор отозвался. Дорога поплыла навстречу.

Мой голос вернулся без радио. Он шёл отовсюду — из вентиляции, из металла, из самого асфальта.

— Не верь ей. Она не настоящая.

— Смотри на узлы.

— Смотри на ноль.

— Если это ты — докажи, — крикнул я в пустоту. — Скажи то, чего никто не знает!

Тишина задержалась на вдохе. Потом глухо, почти стыдливо:

— Ты в детстве прятал билет в обивку сиденья. В «Ласточке». Думал — спрячешь время.

Я выругался шёпотом. Такого я не рассказывал никому. Никогда.

— Видишь? — голос улыбался моей же ухмылкой. — Не верь ей.

Ольга закрыла глаза. С ресниц слетела крошка инея — словно пепел.

— Верёвка снова развяжется, — сказала она. — И снова. Они не дают зафиксировать кадр.

— Значит, будем переключаться, — упрямо сказал я и затянул петлю так, что пальцы онемели.

Верёвка дёрнулась в ответ, как живая, и… стала длиннее. Лишний метр выполз из-под сиденья, будто кто-то из недр машины подавал её мне: «На, мучайся». Я засмеялся — коротко, глупо, страшно. В зеркале этот смех выглядел чужим.

Кассета «Для М.Г.» лежала на ладони. Перевернул. На обороте проступили цифры, сложенные из отпечатков:

23.09.93. Сжал пластик. Он был холоднее Ольги.

— Скажи честно, — не глядя на неё, спросил я. — Ты бы вырвала провода, если бы голос в радио сказал: «Верить ей можно»?

— У них нет такой реплики, — ответила она.

— У кого?

— У тех, кто пишет.

За окном туман сменился редкими лоскутами чёрного леса. Между стволами что-то шевелилось — может, воображение, а может, монтажёр. Верёвка на груди ослабла и снова натянулась — будто дышала со мной в такт. Я поймал в зеркале взгляд зонта: его ткань мелко дрожала, и в этой дрожи складывалось слово, которое я уже знал: ЖДИ.

— Долго ещё? — спросил я пустоту.

Ответ пришёл не словами. Узел на запястье сам перепрыгнул выше — будто чья-то невидимая рука поправила кадр.

Сердце стукнуло с перебоем.

И в этот момент радио, лишённое проводов, сердца и права на жизнь, ожило. Шипение накатило волной. И мой голос, теперь ближе, чем когда-либо:

— Марку. Остановись у столба. Проверь под обивкой. И уходи.

Ольга наклонилась, и её шёпот упал прямо в ухо — ледяной, как игольчатый дождь:

— Не останавливайся. Они не хотят, чтобы ты проснулся.

Столб как столб: бело-чёрный, облезлый, с цифрой, что любила менять значения — то 93, то 39, то просто пустота. Радио-не-радио бубнило из глубины кузова:

— Остановись. Проверь под обивкой. И уходи.

— И как с вами спорить? — вздохнул я. — У меня с самоубийственными подсказками сложные отношения.

Ольга приблизилась — ледяная тень дыхания:

— Не останавливайся. Они хотят, чтобы ты вышел из машины.

Я всё равно включил поворотник. Верёвка тут же натянулась, пытаясь удержать: петля на груди сдавила рёбра, но стоило мне дотронуться — расплелась в идеально ровный моток.

— Не злись, — сказал я верёвке. — Ты старалась.

Откинул спинку, полез на заднее сиденье. Подушку я помнил с детства — серый дерматин в трещинах, запах пыли и летних поездок. Пальцы поддели край. Крошево пенопласта, ржавая скоба, невидимый песок. И вдруг — что-то гладкое, липкое, словно мокрая змея.

Лента. Настоящая магнитная лента, тонкая, чёрная, скомканная в комок и перехваченная детской синей резинкой. Дёрнул — она шевельнулась, будто живая, и легла на ладонь.

— Прелесть, — сказал я. — Мой внутренний архивариус счастлив.

На сиденье лежала пустая кассета «Для М.Г.». Я поднёс комок к её отверстию — лента сама устремилась внутрь, миновала ролик, обежала бобины и намоталась за минуту, будто репетировала это всю жизнь. Щёлк — крышка захлопнулась. На бумажной вкладке проступило: НЕ СПИ.

— Плохая новость: я бодр как никогда. Хорошая: есть саундтрек.

— Не надо, — тихо сказала Ольга. — Они слышат и через молчание. Но через звук — быстрее.

— Тогда потанцуем, пока нас не вырезали, — попытался пошутить я и вставил кассету в мёртвую магнитолу.

Головка скрипнула. Бобины повернулись, как глаза. Звук вошёл в салон не через динамики — через металл, через руль, через зубы.

— Марку, — сказал я себе. Голос мой, но из другой груди. Спокойнее. Тяжелее. — Если ты это слышишь — значит, память удержала. Под сиденьем — лента. Молодец. Теперь слушай.

За фразой захрипело, как море, и поверх лёг другой слой — та же интонация, но с ржавчиной:

— Не верь ей. Она не настоящая.

— Тихо, — прошептал я магнитоле. — Дай одному из меня договорить.

— Лаборатория — сектор двенадцать. «Зеркало». Оператора ты знаешь. Она молчит, потому что ты попросил, — продолжил первый голос. — В «Волге» в бардачке — диктофон. Не свой. Его. Батарейки сели, но запись идёт. Возьми — и уходи из кадра. Повтори: уходи из кадра.

Я взглянул на Ольгу. Та застыла, будто в её кадр вставили паузу. В глазах — ни отражения, ни света, только матовый зелёный цвет бутылочного стекла.

— Если будка зовёт — не подходи. Если я машу — не подходи. Если петля просит — не затягивай, — голос сбился, будто плёнку зажевало, и вернулся. — Ты любил прятать билеты. Но это — не билет. Это ключ. Он откроет не дверь, а время. Не вздумай…

Шорох, пустота. Второй голос влез, как нахал:

— Верёвка — ноль. Ноль — узел. Узел — дом. Смотри на ноль.

Верёвка на груди ожила и… свернулась в идеальный круг. Ноль на рёбрах. Ноль у руля. Ноль на бобинах. Ноль в голове.

— Прекратите дизайн-сессию, — процедил я. — Это отвлекает.

Кассета щёлкнула:

— Марк. Если услышишь «проснись» — не подчиняйся сразу. Сначала посмотри в зеркало. Если там — не ты, жди. Если там — ты, жди дольше.

— Прости, — едва слышно сказала Ольга. — Это опасно.

Пустая панель, лишённая проводов, вспыхнула тусклым угольным светом, будто внутри кто-то прикурил. Мой голос стал интимнее, ближе:

— Они не хотят, чтобы ты проснулся. Потому что когда ты проснёшься — кончится кино. А они любят кино. Слишком.

Ольга дёрнулась, словно от удара. На щеке нерастаявший иней сложился в слово: ЛЖИ — и тут же растёкся.

— Кто «они»? — спросил я, не отрывая рук от руля.

Ответ дала дорога. Впереди, на изгибе тумана, зажглись габариты белой «Волги». Она стояла поперёк полосы, как зверь, легший отдохнуть на тропе.

Кассета тихо, будто сквозь ладонь:

— Вот она. Бардачок. Диктофон. «Если ты это слышишь…»

— Дальше не слушай, — прошептала Ольга. — Пожалуйста.

— У нас дефицит данных, — сказал я. — А по моей статистике, гибнут обычно от их избытка. Рискнём.

Я прибавил газу. Верёвка дёрнула грудь, пытаясь удержать, и на секунду в глазах поплыло — узел переметнулся на шею. Я сдёрнул петлю резким движением. Верёвка жалобно зашуршала и рассыпалась, как паутина.

— Марку, — повторил голос. — Когда возьмёшь диктофон — не смотри на стрелки. Они пойдут назад. Это нормально. Ненормально — если увидишь время «12:93». Тогда…

В эфире раздалось шипящее «хи-хи», будто кто-то царапал ногтем по микрофону, и слова оборвались. Бобины провертелись вхолостую. На вкладыше проступило: ПОКА НЕ СПИ.

— Я и не собирался, — сказал я, чувствуя, как сжимается горло.

Габариты «Волги» приблизились. Хром блеснул, как лезвие. По стеклу — ни капли, но кузов лоснился влагой. Как зонт. Как голос. Как всё здесь.

— Если это ловушка, — сказал я Ольге, — то очень артистичная.

— Ловушки всегда красивые, — ответила она. — И почти всегда — твои.

Я отпустил тормоз. Ночь согнула спину. Магнитола втянула кассету обратно, будто передумала делиться. На секунду воцарилась абсолютная тишина — ни мотора, ни дыхания, ни шёпота шин. И в этой тишине, как игла в старой пластинке, прозвучал единственный щелчок:

— Проснись.

Я не подчинился. Сначала посмотрел в зеркало. Там был я — здесь и сейчас — и за моей спиной пустое пассажирское кресло. Ольга — словно отражение без оригинала.

— Ждём, — сказал я. — Как велели.

Верёвка на полу свернулась в ещё один ноль. «Волга» впереди мигнула аварийкой. И я понял: дальше — либо запись, либо жизнь. Выбирать нужно сейчас.

«Волга» стояла, уткнувшись в туман, словно зверь, высунувший морду на дорогу. Свет фар подрагивал, будто лампы питались ударами моего сердца. Я впился в руль так, что пальцы занемели. Внутри гудело эхо последнего слова — «Проснись».

Я не послушался. Я ждал.

В зеркале заднего вида была пустота — Ольги не было. Салон казался просторнее, вывернутым в иную геометрию. Красный зонт валялся на полу, мокрый, с растёкшейся тканью, будто его только что отряхнули после ливня. Но дождя-то не было.

— Отлично, — сказал я себе. — Призраки не любят скуки.

Выдохнул и вышел.

Холод ночной трассы ударил в грудь. Воздух был густой, вязкий, будто его разлили из канистры. «Волга» манила, как магнит. Сделал несколько шагов — и услышал сзади шорох. Верёвка сама выползла из салона и поползла за мной по пятам.

— Что ж, будь поводырём, — пробормотал я.

Подошёл ближе. Хром бампера отражал меня искажённым: лицо старше, глаза пустые. Вспомнил предупреждение: «В бардачке — диктофон. Не смотри на стрелки.»

Дверь открылась легко. Внутри пахло бензином и старым плюшем. Салон был сухим, но на сиденье отпечатались мокрые следы от ладоней. Я сел и открыл бардачок.

Диктофон был там — «Электроника» с облезшей краской. Кнопка «Запись» утоплена, стрелка индикатора мёртво светилась. Вынул его. На кассете внутри — надпись шариковой ручкой: «Марку. 23.09.93».

Нажал «Стоп». Щёлк — стрелка дёрнулась влево. Потом поползла назад. Секунды таяли. 01:12… 00:59… 00:14… 00:00. И затем — нелепая цифра: 12:93.

Я замер. «Ненормально — если увидишь 12:93».

Воздух в салоне задрожал. В зеркале заднего вида — я, но не с пустым взглядом. Наоборот: глаза горели, как у загнанного зверя. Он беззвучно шептал, и губы складывались в слова: «Ты уже здесь.»

Диктофон взвыл. Лента внутри бешено закрутилась, но вместо звука я услышал лишь стук крови в висках. И тогда на пассажирском сиденье материализовалась Ольга. Мокрые волосы, капли на щеках, зонт на коленях. Она посмотрела на меня устало:

— Я же просила не слушать.

— Это был я, — прохрипел я. — Мой голос. Он говорил…

— Неважно, что он говорил, — перебила она. — Важно, кто слушает.

Я сжал диктофон. От него шло тепло, будто в руках пульсировало живое сердце.

— Это ключ, — сказал я. — Так он сказал.

— Это ловушка, — ответила она. — У ключей всегда есть замки. Но не каждый замок ведёт к выходу.

Верёвка, что ползла за мной, обвила ноги. Петля за петлёй, спиралью. Я рванулся — поздно: она уже затянулась. И я понял, что она держит не меня — она держит саму дорогу. Асфальт подо мной сжался, превратившись в узкий мост из тьмы.

Кругом — пустота. Лишь свет фар «Волги» и собственное дыхание.

Диктофон щёлкнул, и голос — мой, но надорванный — произнёс:

— Ты всегда хотел кадр, который объяснит всё. Вот он. Но плёнка кончится, если не выберешь. Останешься — замрёшь. Уйдёшь — потеряешь. Решай.

Ольга положила руку мне на плечо. Лёд пржёг кожу.

— Если проснёшься, — сказала она, — меня не будет.

Я посмотрел на неё. На зонт. На воду, что капала из ниоткуда. На отражение в зеркале, где я уже стал кем-то другим.

И понял: это и правда последний дубль.

Я поднёс диктофон к лицу и нажал «Запись».

Шипение заполнило всё, дорога дрогнула. Узел верёвки вокруг ног развязался сам — будто реальность отпустила хватку.

Мир качнулся.

Ольга улыбнулась и растворилась в воздухе, как дым.

Остался я. «Волга». И диктофон в руках.

— Проснись, — сказал голос из аппарата.

И я закрыл глаза.