Маршрут: Ноль

Глава 13. Письмо, которого не было

Я остановился у обочины — не потому, что устал, а потому что внутри всё заскрежетало, как старая коробка передач. Если бы поехал дальше, разорвался бы прямо за рулём. Машина дышала тяжело, мотор сипел, словно старый астматик, — и это странно совпадало с моим собственным дыханием.

Я потянулся к рюкзаку за водой, но застыл: молнии были расстёгнуты, хотя я их точно застёгивал. На самом верху лежал конверт — жёлтоватый, плотный, будто из другой эпохи. На нём размашистым почерком было написано: «Вскрыть после моей смерти».

— Очень смешно, — пробормотал я. — Прямо хоррор девяностых. Не хватает VHS-кассеты с проклятой девочкой.

Ольга повернулась ко мне. В её взгляде не было ни удивления, ни страха — только усталая жалость.

— Не открывай, — сказала она тихо.

— И что мне теперь? — усмехнулся я, чувствуя неприятный холод в груди. — Хранить до конца жизни, а потом завещать племянникам?

— Просто… не открывай.

Естественно, я вскрыл.

Внутри оказалась фотография. Чёрно-белая, выцветшая, с неровными краями. На ней — мои похороны. Я лежал в гробу, с венками и крестом, среди мрачных лиц родственников, которых даже не узнал. Внизу стояла дата: «23.09.1993».

Снимок выпал из рук, будто обжёг.

— Ну и шуточки, — прошептал я скорее в пустоту, чем к Ольге.

— Это не мои, — отрезала она. — Это твои.

— Мои? — я рассмеялся слишком громко и фальшиво. — Да я даже такие даты не пишу — у меня почерк уровня врача после дежурства.

Ольга молчала. Костяшки её пальцев побелели.

Я поднял фото — и оно изменилось. Теперь я не лежал, а стоял рядом с гробом, держал «Зенит» и снимал собственные похороны. Объектив смотрел прямо на меня.

Я жадно сделал глоток воды — и едва не вывернулся. Жидкость была густой, маслянистой и на вкус как бензин. Запах заправки мгновенно наполнил салон.

Я закашлялся, брызнув на сиденье.

— Отлично, — прохрипел я. — Смерть от «Святого источника» со вкусом девяносто пятого.

Ольга закрыла глаза.

Я швырнул бутылку на пол. Она ударилась о коврик и разлетелась на осколки стекла, хотя мгновение назад была пластиковой.

Мир становился всё больше похож на чью-то злую шутку.

Я снова достал конверт. Теперь внутри лежал пропуск — ламинированная карточка с фотографией без лица, будто его стерли. Имя же читалось отчётливо: В. Грошев.

— Это… отец? — выдохнул я.

Ольга отвернулась.

— Отвечай! — я схватил её за руку. — Ты знала?!

Она молчала. По щеке скатилась тонкая слеза.

— Ты сам просил меня не говорить, — прошептала она.

— Когда я это просил?

— Тогда. В ту ночь.

Мир поплыл. Голова закружилась. Всё внутри кричало: или я схожу с ума, или начинаю вспоминать.

Я снова взглянул на фотографию. Теперь там не было ни гроба, ни людей — только пустое поле в тумане. Подпись гласила: «Скоро».

Я сунул пропуск обратно в конверт — бумага сопротивлялась, липла к пальцам, пахла бензином. Я опустил стекло, вдохнул сырой воздух — и понял, что запах идёт не снаружи. Он тянулся изнутри: из конверта, из фотографий, из меня самого.

— Говори всё, — вытер я рот, где стоял металлический привкус. — Кто ты. Что было с отцом. Почему мой почерк там, где его не могло быть. Почему вода стала бензином, а фото — монтаж из преисподней.

— Если начну говорить, — тихо ответила она, — они услышат.

— Кто «они»?

— «Они» — это когда ты не успел, — сказала Ольга. — Когда выбор не сделан. Когда кадр завис.

— Отлично, — фыркнул я. — Значит, нас преследует недомонтаж и плохой режиссёр.

Конверт дрожал на коленях. На клапане проступили буквы: НЕ ОТКРЫВАЙ. Я усмехнулся и перевернул его. С обратной стороны светилось новое: ПОЗДНО.

— Ты знала про дату? — спросил я. — Про похороны? Про пропуск?

— Я не знала, — прошептала она. — Я каждый раз это помню впервые.

— Прекрасно, — буркнул я. — У нас тут «День сурка», только вместо будильника — 23.09.93.

Радио ожило: «Сектор 12. Допуск № 3. Попытка синхронизации. Оператор — Оле…» — слово растворилось в тишине.

— Ты была оператором? — я вскинулся. — На «Зеркале»?

— Была. И не была.

Она повернулась ко мне — глаза зелёные, почти чёрные.

— Марк, в ту ночь ты сам сказал: «Если забуду — не говори. Если вспомню — не мешай».

Вкус бензина стал сильнее. Перед глазами вспыхнул коридор, белый свет, металлическая арка, запах озона. Чей-то смех рядом.

— Чем тогда всё закончилось?

— Ничем. Поэтому мы здесь.

Я снова достал фотографию. На сей раз поверхность вела себя, как жидкая: в середине зашевелилось пятно, сложилось в кадр. Пустое поле сменилось дорогой. Я узнал колею, этот облезлый километровый столб — 93. На обочине стояла «Волга». У руля — мужчина в плаще. Он поднял голову, и сердце у меня сжалось в кулак: мои черты, но старше, выжженные ветром и чем-то похуже ветра. Мужчина улыбнулся — ровно той улыбкой, из которой вытаскивают зубы. И прошептал — я видел движение губ, хотя фото было немым: «Не подходи к будке».

Я выглянул в окно. Там, метрах в тридцати, темнела телефонная будка с выбитым стеклом — точь-в-точь, как на старой заправке. Я ждал, что плоть реальности дёрнется и на место сядет глюк, но будка не исчезла. Она просто стояла, как пунктир между «можно» и «нельзя».

— Чего он там забыл? — пробормотал я. — Кроме здравого смысла.

— Ты, — ответила Ольга. — Забыл себя.

Я повернул ключ. Мотор отозвался с пол-оборота — покладисто, как будто в нём поселился новый, очень дисциплинированный гном. Фары полоснули по будке. На стекле проступил круг, жирный, маркерный. Внутри — один-единственный ноль. Тот самый, кровяной шрифт из «Прогресса».

— Едем, — сказал я. — Пока «они» листают наш сценарий.

— Не смотри в зеркало, — без интонации произнесла Ольга. — И не считай столбы.

— Понял, — кивнул я. — Считать — вообще не моя сильная сторона.

Мы мягко выехали на трассу. Дождь будто выключили, звук в салоне стал блеклым, ватным. Я поймал себя на том, что слежу за её грудной клеткой — поднимается ли. Не поднималась. Стоило мне моргнуть — и привычный вздох возвращался, как синхрон в плохом эфире.

— Если я открою конверт до конца, — сказал я, — всё станет хуже, да?

— Станет точнее, — поправила она. — А точность здесь смертельна.

— А расплывчатость — спасает?

— Иногда.

Я сунул конверт в бардачок. Тот щёлкнул, как сейф. Сразу же из динамика донёсся мой собственный голос — с тем легкомысленным хрипотцой, которую я терпеть не мог слышать на монтаже: «Марку — открыть после моей смерти». Я сжал руль так, что занемели пальцы.

— Забавно, — сказал я. — Получается, я сам себе почтальон Печкин из ада.

— Не из ада, — Ольга покачала головой. — Из «между».

На стекле со стороны пассажира, изнутри, выступил иней — тонкий, ветвистый, как нервные окончания на учебном плакате. Ветви сложились в слово: ЖДИ. Я провёл по нему пальцами, и мороз рассыпался, словно пепел.

— Ненавижу инструкции без руководства пользователя, — буркнул я.

Свет фар впился в туман. Дорога стала однотонной, как белый лист. В такие моменты мозг сам рисует на нём всё, что боится увидеть. Мне привиделся красный зонт — точка, пляшущее пятно впереди. Я отогнал картинку, почти физически.

— Марк, — сказала Ольга внезапно. — Если ты уснёшь — не выходи. Не открывай дверь. И если увидишь себя — не подходи.

— Наконец-то понятная инструкция, — улыбнулся я уголком губ. — Думаешь, клон не оценит объятия?

— Он будет очень убедителен, — ответила она. — Ты — всегда убедителен для себя.

На секунду я захотел ей верить полностью — без вопросов, без иронии. Но привычка подсовывать сомнение, как клин под дверь, пересилила.

— И всё же, — спросил я после паузы, — зачем мне это письмо? Кто его действительно написал?

— Тот, кто всегда пишет, — мягко сказала Ольга. — Тот, кто боится, что забудет.

— То есть я.

— То есть ты.

Мы ехали, и цифры на приборке мигали, как рождественская гирлянда психа: 23:09 → 19:93 → 09:23. Я перестал пытаться придавать этому смысл. Смысл здесь был топливом — чем больше его, тем жарче горит петля.

Усталость навалилась, как мокрое одеяло после стиралки. Веки стали тяжёлыми, дорога — гипнотической. Фары встречной «Волги» распластались в молоке и исчезли, как рыбьи кости в белом супе. Я отвёл взгляд, чтобы не провалиться.

— Не спи, — сказала Ольга. — Ещё нет.

— А когда можно?

— Когда поймёшь, где просыпаться.

— Спойлеров не будет?

— Только один, — она посмотрела прямо перед собой, туда, где мир делался гуще. — Ты сам попросил меня молчать.

Слова легли, как печать. Снаружи темнота стала плотнее, и мотор вдруг кашлянул, сбившись с ритма. Я тронул газ — педаль ушла в пол, как в губку. На секунду показалось, что мы стоим, хотя спидометр показывал движение.

Радио шевельнулось последним усилием и выдало шёпот, очень близкий, будто говорящий сидел между нашими креслами: «Марку. Вскрыть. Сейчас.»

Бардачок щёлкнул сам. Конверт лежал сверху — ровный, аккуратный, как только что запечатанный. На клапане, под слоем типографской пыли, трепетало новое: ПРОСНИСЬ.

— Видишь? — сказала Ольга. — Мы подошли к краю.

— К какому именно?

— К тому, где ты решаешь, кто из нас двоих сегодня настоящий.

Я втянул воздух, будто его стало меньше. Мир снаружи сгладился до единственного тона, и этот тон зазвенел в ушах. Я понял, что миг моргнуть и миг провалиться — одно и то же.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда держись крепче. Если я усну — это будет специально.

— Не забудь главное, — прошептала она.

— Не выходить. Не подходить. И… не включать камеру?

Она кивнула.

Я положил ладонь на конверт — тот был холодным, как зеркало. И в этот холод легла ладонь Ольги — ледяная, но вдруг живее всего на свете.

— Ты сам попросил меня не говорить, — повторила она уже совсем тихо. — Я просто исполняю.

Глаза закрылись ненадолго — как мигает лампочка перед тем, как перегореть. Когда я их открыл, дорога стала ровной белой полосой, как постельный простынь: чистый, без единой складки, зовущий лечь.

Я моргнул ещё раз — и понял, что следующая сцена начнёт сниматься без моего участия.

Мир погас не сразу, а будто отдался эхом — как лампочки в подъезде, когда кто-то играет с рубильником. В глазах плыло молоко, внутри гудела пустота, и только руль под ладонями ещё держал меня в реальности.

— Ты спишь, — сказал кто-то рядом.

Голос был мой.

Я дёрнулся, повернулся — на пассажирском сиденье сидел я сам. Такой же, только чуть моложе, чуть наглее. Сигарета «Ява» в зубах, улыбка кривая, глаза уставшие, но весёлые. Он выглядел, как я на старых кассетах: студент, хулиган, вечно в погоне за кадром.

— Вот и встретились, — сказал «я». — Давненько, братец.

Я сглотнул и обернулся к Ольге. Она не исчезла — сидела на своём месте. Но её лицо было закрыто вуалью тумана, как будто я смотрел на неё сквозь матовое стекло.

— Что это значит? — спросил я. — Почему нас трое?

— Потому что ты делишься, — ответил «я». — Каждый раз, когда не выбираешь. Каждый раз, когда оставляешь «а что если». Вот и плодятся версии.

Он щёлкнул зажигалкой. Огонь вспыхнул — и я заметил, что пламя двигается назад, в сторону фитиля, как будто горение идёт в обратную сторону.

— Ты врёшь, — сказал я. — Я никогда не был таким.

— Серьёзно? — он выпустил дым. — У тебя есть кассета. Перемотай и убедись.

Я машинально потянулся к бардачку. Конверт там дрожал, будто внутри кто-то пытался выбраться наружу. Я дёрнул руку назад.

— Не слушай, — тихо сказала Ольга. — Это ловушка.

— Ловушка? — я рассмеялся нервно. — Да вокруг одни ловушки.

— Но не все они для тебя, — её голос дрогнул, но я почувствовал в нём странную уверенность.

Тем временем мой «двойник» ткнул пальцем в дорогу.

— Видишь будку? — спросил он. — Там ответ.

Я снова увидел телефонную будку на обочине. Теперь она горела изнутри мягким зелёным светом, словно аквариум. Внутри что-то шевелилось.

— Не подходи, — повторила Ольга. — Марк, слышишь? Не делай этого.

Но моё второе «я» уже открыл дверь машины и вышел наружу. Его шаги были беззвучными, как у киноплёнки без звука. Он шёл уверенно, как будто давно ждал этой сцены.

Я хотел остановить его, но ноги не слушались. Пальцы вцепились в руль, словно кто-то прибил их к коже.

— Если он дотронется… — начала Ольга.

И в этот момент будка вспыхнула ярким светом.

Я зажмурился. Когда открыл глаза — рядом снова сидел я. Но уже другой. Старше. С морщинами, с пустыми глазами. Тот самый, что смотрел из зеркала.

— Зря не открыл, — сказал он сипло. — Теперь мы будем повторять.

Его рука легла мне на плечо. Лёд. Яркий, кусачий холод пробрал до костей.

— Отпусти! — я рванулся, но он только сильнее сжал.

— Ты же хотел проснуться? — его улыбка была мёртвой. — Так проснись.

В этот момент радио ожило. Зашипело, затрещало — и вдруг включилось что-то знакомое. Голос диктора, хриплый, советский: «Внимание, авария на девяносто третьем километре…»

Я застыл. Это было прямое включение из прошлого.

«…водитель не справился с управлением… погибших нет, но…» — голос оборвался.

— Что значит «нет»? — прошептал я. — Меня же похоронили. На фото — гроб!

— Фото врёт, — сказала Ольга. — Но не всё.

Я схватил конверт. Теперь на нём проступили новые слова: «НЕ БУДКА. КАССЕТА.»

Я понял, что конверт — это не письмо. Это сценарий. И кто-то постоянно дописывает новые ремарки.

Старший «я» посмотрел на меня и хмыкнул:

— Ну давай, режиссёр. Решай. Снимать или жить.

Я прижал конверт к груди. В голове всё смешалось: похороны, отец, авария, будка, кассеты, камера. Голоса спутались в один хор, и среди них я отчётливо услышал голос ребёнка — мой собственный.

«Папа, включи фонарик. Мне страшно.»

И тут я понял: это не воспоминание. Это запись.

Камера сама включилась. Красный индикатор горел, и объектив смотрел прямо на меня.

Я увидел в видоискателе себя — маленького, с фонариком в руках. И рядом с ним — мужчину в плаще.

— Ну и что теперь? — спросил я вслух.

— Теперь — дубль два, — сказала Ольга. — Или три. Или тринадцать.

Руль под пальцами задрожал, как живая плоть. Машина сама поехала вперёд, будто кто-то вёл её за ниточку.