Лиса в курятнике

ГЛАВА 40

Девицу звали Аграфеной, и происходила она из рода не то чтобы древнего, но весьма уважаемого, многочисленного и славящегося плодовитостью женщин. У самой Аграфены имелось семь сестер, к счастью, возраста слишком юного, чтобы позволить им участие в конкурсе.

— Как же так, как же так… — Батюшка, барон Буторин, человек пухленький, сдобный и вида совершенно безобидного, всплескивал ручонками, и перстенечки на них посверкивали, словно каменья готовы были вот-вот расплакаться. — Фенушка была такой… такой разумницей…

Матушка, почтенная Белена Макаровна, тихо вытирала платочком слезы, правда, умудряясь при том не повредить толстый слой пудры. Лицо ее, округлое, как у супруга, меж тем почти не выражало эмоций. И лишь пальчики, сжимавшие платок, слегка подрагивали.

— Помолчи, — велела она, и Степан Степанович покорно замолк, позволяя себе лишь вздыхать кротко. — Что случилось? Фенечка была здорова…

— Убийство. — Димитрий потер покрасневшие глаза. Спать хотелось со страшной силой, но он не мог позволить себе отдых.

Не сейчас.

— И кто посмел? — голос почтенной баронессы, матери семейства, женщины, несомненно, величайших достоинств, о которых ему уже доложили, звучал холодно.

— Пока… неизвестно. Но мы выясним, — пообещал Димитрий. — Я лично занимаюсь этим делом.

— Вам бы выспаться, — она, большую часть жизни своей проведшая в провинции, управляя преогромным поместьем, не испытывала ни малейшего пиетета пред титулами и личностями, — а после уж искать… поверьте моему опыту, с усталости человек дуреет и слепнет.

— Беленушка…

— А ты помолчи… не мешайся… иди вон к девочкам, они беспокоятся. И скажи, чтоб собираться начинали. Тут нам делать нечего.

Как ни странно, Буторин подчинился. А Белена Макаровна лишь тяжко вздохнула:

— Он хороший… девочек любит. И меня тоже. Только слабый, ну да я сильная… а так… не игрок, не пьянчуга. За птичками вот наблюдает.

— За какими?

— За всякими. Биноклю купил. Бывает, встанет на заре и давай по полям ходить. Крестьяне сперва-то пугались, а после ничего, попривыкли. Блажит себе, и ладно… вон атласу издать думает, о птицах нашей земли. Я и денег дам. Все лучше, чем в карты просадит. Так что вы меня спрашивайте, я отвечу, что знаю.

— А что вы знаете?

И Белена Макаровна призадумалась, правда, ненадолго. Она вздохнула, платочек отложила и вынуждена была при знать:

— Немного… понимаете, Фенечка в отца пошла. Вроде и разумница, а замечтается… придумает себе чего-то там… я-то, признаюсь, надеялась, что подрастет, повзрослеет, детки пойдут, тут то и мечтательность повыведется… а пока… почему б и нет? Она, как про конкурсу эту услышала, прямо покой потеряла…

— За царевича замуж выйти хотела?

— Не то чтобы за царевича… вы поймите, мы в провинции живем, тихо, мирно. Ладно. Только там все свои, с юных лет знакомые. Я ей и говорила, чтоб пригляделась, а ей нехороши. Тот сутулится. Другой говорить красиво не научен. Третий и вовсе больше про коров думает, нежели про любовь. Ей-то казалось, что любовь с коровами никак не совместимо.

Голос Белены Макаровны дрогнул, но слезы она сдержала.

— И решила, что тут всенепременно встретит свою любовь, ту, которая единственная и на всю жизнь. А я перечить не стала. Подумала, может, и вправду? Мы-то там давно друг другу родня, дальше родниться уже опасно. Тут же… Фенечка и собой хороша, и обучена, может, без ваших университетов, но учителям мы платили не скупясь. И приданое ей положили мы приличное… глядишь, и вправду устроила бы жизнь.

В столице, куда отправились всем семейством — Белена решила заодно и младшеньких вывести в люди, — Аграфене понравилось несказанно. Все тут сияло, блестело и навевало превосторженнейшие мысли. И пусть Белена пыталась донести до дочери, что блеск сей — исключительно внешнее свойство имеет, но выходило не особо.

А после был дворец.

И другие конкурсантки, которые казались Аграфене вовсе уж невозможными красавицами. Рядом с ними она терялась, стеснялась и провинциальных своих нарядов, и привычек, о чем маменьке и писала.

Часто?

Да, почитай, каждый день… шкатулка-то имелась. Само собой, пусть дорого, но как это свое дите вовсе уж без пригляду оставить?

И письма сохранились?

Естественно. Передать? Если уж надо, то передаст, однако в них навряд ли что полезное сыщется. Там одни девичьи благоглупости. Наряды, сплетни… О чем? Да обо всем… она девчонка… была… и писала, чего услышит. В голове-то пока ветер, пустота…

Романы?

Ох, чуяло материнское сердце неладное. Так-то она прямо ничего не писала. Но вот… чуяло, иначе не скажешь. Прежде-то письма приходили пространные такие, то про одно зацепится, то про другое. А тут стало, мол, все прекрасно, и точка. Только в последнем обмолвилась, что в скором времени порадует нас удивительной новостью.

Какой?

Да известно какой… Белена Макаровна уж приданое перебирать принялась. Мысленно, само собой… нет, не опасалась, что дочь ее свяжется с неподходящим человеком или себя уронит. Хорошо она воспитана, с уважением и разумением. А что до неподходящего, то на любого управу найти можно, если не глянется.

Кто?

Нет, знать не знает… Подруженьки? Да вот как-то… не вышло. Характер у Фенечки был такой, не дюже общительный. У нее-то и дома приятельниц одна-две, не того она норову, чтобы слегку знакомства заводить. И нет, никого она не упоминала, разве что вскользь… в письмах сыщется.

Обязательно.

— И… — Белена Макаровна сжала кулачки. — Вы полагаете, что он ее?

— Мы… будем искать, — расплывчато пообещал Димитрий.

И когда найдут — а в том, что найдут сего красавца всенепременнейше, — он самолично за клещи возьмется…

Лизавете каким-то чудом, не иначе, удалось не уснуть. Хотя… отчего чудом, благодарить следовало Таровицкую с ее булавкой, которая впивалась в руку, стоило Лизавете чуть смежить веки. Короткая боль избавляла от наваждения.

Лизавета вздрагивала.

И пыталась слушать.

Про приюты… про дома призрения, даже про тюремный госпиталь, пребывавший в состоянии удручающем, что, конечно, было следствием совершенно недостаточного финансирования. Про финансирование Марфа Залесская, походившая на премиленькую фарфоровую куколку, говорила бойко, с душой.

Доклады шли и шли.

И Снежка рассказывала про старый храм, где души держат взаперти. Авдотья же — вот, стало быть, с кем она в пару попала — бойко перечисляла что-то там про историческую ценность и реставрацию, которую надобно проводить, но только при условии, что церковь сама поучаствует в сем спасительном деле.

Она говорила и про кладбищенскую ограду.

И про силу, которой земля пропиталась. И про люд темный…

А потом наступила их очередь. И княжна Одовецкая поднялась, протянув узкую ладонь извечной своей сопернице, а та помощь приняла. И Лизавета встала, чувствуя, что ноги занемели, и не только они.

Духота стала невыносимой.

Во рту пересохло.

И… кажется, она забыла, о чем говорить надобно. А императрица знай смотрит. И улыбается этак задумчиво, с печалью… Чего смотрит? Чего в Лизавете интересного?

Она стиснула кулачки так, что ногти впились в кожу. Наносное… быть не может, чтобы это было просто от усталости. И значит, проверяют… Она повернулась, чтобы видеть и фрейлин с императрицей, и девиц, многие из которых откровенно дремали, иные и забывшись. Вот кто-то уронил голову на руки, кто-то и похрапывал, тоненько, задорно… стекала ниточка слюны из приоткрытого рта.

И это было неприятно.

Лизавета моргнула.

Не думать о них…

Одовецкая докладывала спокойно, с видом таким, будто бы не в первый раз ей выступать пред аудиторией высокой. И говорила она складно, и Лизавета даже позавидовала: в собственных силах она была куда как менее уверена.

Вот и Таровицкая речь подхватила. А Лизавета ощутила теплое прикосновение. И уверенность с ним… она вдруг успокоилась, разом отбросила лишнее и… ведь репетировала же?

Репетировала.

А потому сумеет…

Всего-то надо, что рассказать о людях…

— …Всего триста пятьдесят человек, среди которых мужчин лишь семеро, что создает… — свой голос она слышала будто бы со стороны. А вот спроецировать снимок на поверхность получилось весьма легко. И более того, стоило тому задрожать, как нить подхватила Таровицкая, щедро напоив заклятье огненною силой. — Эти женщины привычны ко многому… они умеют трудиться и труд ценят…

Говорить стало легко.

Просто глядеть надо не на императрицу, но на снимки. Вот давешний их помощник, оседлавший гнилое тележье колесо. И смотрит он на Лизавету этак со снисходительным прищуром: мол, знаю, что на самом деле тебе, может, безразличны все наши заботы, но и чего сделаешь, все примем, люди не гордые…

— …Предложить альтернативу. Кто захочет, поможем об устроиться в городе. Детей постарше…

Три девочки, чумазые донельзя, жмутся друг к другу, что воробышки. Только глаза поблескивают ярко.

— …Однако для многих городская жизнь покажется чересчур уж иной. Они не привыкли отдаляться от земли…

Две женщины делят хлеб, вынимая из корзины, ломая и рассовывая куски в протянутые руки. Рук множество, одинаково грязных, смуглых, и почему-то от вида их на глаза наворачиваются слезы.

— …Поэтому мы сочли возможным предложить им иной вариант, связанный с переселением. Он будет выгоден и для них, и для принимающей стороны, что…

Темное дерево.

Мертвое поле… больше не мертвое, но теперь Лизавета знает: земля больше не позволит поставить здесь дома или иную какую тяжесть. Слишком близко подошли воды к поверхности, слишком жива в мире обида давешняя, а значит, скоро прорвется она ледяными ключами, подтопит пустырь, смывая всякую память о деяниях человеческих.

Она вдруг поняла, что слова иссякли.

И последний снимок, с девчушкой, которая сидела босая, с побитыми исцарапанными ногами, одетая лишь в материну косынку, но при том счастливая несказанно — в руках она держала половину пышной булки. И жмурилась.

И щурилась.

И улыбалась щербато…

Наверное, это не то, что следует показывать императрице, однако…

— Молодец, — шепнул кто-то.

Одовецкая?

Таровицкая? И чего ругаются… Лизавета подавила вздох. Жить надо мирно.

Она вернулась и присела на диванчик, показавшийся вдруг неожиданно жестким. Зато колоть себя больше надобности не было, сонливость, еще недавно мучившая, сгинула.

Зазвенел колокольчик.

А ее императорское величество поднялась, и тут же все пришло в движение. Зашелестели юбки, запорхали веера в умелых ручках, поднимались фрейлины, до того сидевшие неподвижно, будто и не живые вовсе. Спешили расправить складки на юбках статс-дамы, и лишь гофмейстерины по-прежнему хмуро наблюдали за девицами, которые вставать не спешили.

То есть те, что бодрствовали, встали, само собою, а вот иные…

И вновь колокольчик.

И даже удар гонга, хотя в покоях императрицы гонга Лизавета не приметила. И вот уже сонные, разморенные девушки крутятся, вертятся… позевывают, неловко прикрывая зевки кто веером, а кто по-простому, ладонью.

— Я рада, — заговорила императрица, и все смолкли разом, — что все вы подошли к заданию с должной старательностью…

Ее речь текла, что вода по камням.

— …Мое решение вам сообщат, — закончила ее императорское величество, и девы присели, на сей раз одновременно. — А пока… думаю, Анна Павловна с превеликим удовольствием ответит на все ваши вопросы, если, конечно, они имеются.

Императрица покинула кабинет, и свита удалилась с нею, кроме несчастной Анны Павловны, которую окружили девицы. И небось у каждой имелся наиважнейший вопрос.

— Идем, — дернула Лизавету Одовецкая. — Или тоже хочешь… показаться?

— В каком смысле?

Головная боль возвращалась, тягучая, выматывающая. И наверное, будет неплохо прилечь, отдохнуть хоть бы с четверть часа.

— В обыкновенном. Или думаешь, что у них действительно что-то важное? Может, у кого-то и есть, но сомневаюсь. — Таровицкая заколола волшебную булавку в воротник.

— А что тут вообще было? — Лизавета, пользуясь случаем, отвернулась и потерла глаза, в которые будто песку насыпали.

— Ментальное воздействие… к слову, крайне неполезное для здоровья. — Одовецкая подпрыгнула на месте. — Что? Физическая активность — лучшее средство привести в порядок и тело, и разум. Предлагаю продолжить беседу в саду, если, конечно, у тебя нет иных дел.

Дела были.

Но Лизавета подавила зевок: все же следовало бы поспать. Однако она знала себя: любопытство врожденное уснуть не позволит.

В саду грело солнышко, пели птицы где-то в кучерявых ветвях и бабочки порхали с одного розового куста на другой, Этакая пастораль полнейшая.

— На самом деле оказывать ментальное воздействие выше третьего уровня на человека без письменного его согласия или же постановления суда незаконно. — Одовецкая наклонилась, пытаясь дотянуться кончиками пальцев до туфелек. Юбка ее некрасиво задралась, но Аглаю сие, кажется, нисколько не беспокоило. Выпрямившись, она подняла руки над головой и наклонилась сперва вправо, после влево.

— Мы договор подписали. — Таровицкая сорвала розу и понюхала ее осторожно, так, будто и от цветка ожидая подвоха. — А с ним, полагаю, и согласие дали… на многое. Там некоторые формулировки были на редкость расплывчаты. Я папеньке говорила…

Лизавета подавила то ли вздох, то ли зевок. Она договор и не читала-то толком, а уж то, каким языком оные договоры писались, и вовсе беда. Он ей казался куда сложнее что латыни, что древнегреческого.

— Но зачем?

— Полагаю, цель двойная. — Одовецкая, воровато оглядевшись, стянула туфли и чулки. И босые узкие ступни ее оказались пятнисто загорелыми. — Во-первых, понять, насколько мы к воздействию устойчивы… оно же слабеньким было, достаточно силы воли, чтобы противостоять.

И булавки.

Одовецкая топталась по траве, и выражение лица ее было презадумчивым.

— А во-вторых?

— Во-вторых… — ответила почему-то Таровицкая, — той, которая победит, придется присутствовать на многих официальных мероприятиях. И поверь, часто они мало что тянутся часами, так еще и выдержки изрядной требуют. Попробуй на коронном приеме задремать или присесть…

Ага.

То есть… почему-то Лизавете конкурс красоты немного иным представлялся.

— Мне другое интересно. Куда Лужанская подевалась? — Таровицкая уронила розу. — И мне кажется, что тут происходит что-то на редкость поганое… папенька куда-то исчез…

— А мне бабушка предложила уехать, — то ли пожаловалась, то ли просто поставила в известность Одовецкая. — Только я в монастырь не хочу… тоска там смертная. Они, конечно, многое знают, монахини, но все равно тоска… или книги читать, или врачевать, или в огороде работать…

Княжна — и в огороде?

Как-то оно одно с другим не стыковалось.

— Тогда оставайся.

— Останусь, куда я денусь. — Она вздохнула и пошевелила пальцами на ногах. — К слову, премного рекомендую. Ходить босиком — весьма полезно для здоровья.

Комната, которую отвели покойной, ничем не выделялась среди прочих. Была она невелика, из тех покоев, что предоставляются людям случайным, не имеющим при дворе особого веса. Стены, отделанные розовым штофом. Пара картин. Кровать, которую то ли убрали, то ли прилечь в нее не успели.

Пахло здесь розами.

И букет их тихо увядал на столе. Цветы явно были срезаны несколько дней назад и, несмотря на заклятье, успели утратить былую свежесть. Бутоны скукожились, лепестки потемнели, облетели на столешницу. А вот карточка обнаружилась под вазой.

«Моему сердцу, Н.»

И писано, что характерно, почерком презнакомым. Димитрий с трудом удержался, чтобы не выругаться. Он определенно не отправлял роз девицам, тем более несвежих, но вот что неизвестный забрал себе не только чужое имя, но и почерк, злило.

Не то чтобы скопировать не могли… могли, изъять какое-никакое письмецо из тех, которые приходится писать лично, несложно. Подделать… всяких умельцев в мире довольно. Но уже то, что убийца в принципе соизволил возиться с подделкою, навевало на редкость поганые мысли.

А что, если…

Письмецо не одно? Это так, то ли брошенное, то ли позабытое, то ли оставленное нарочно, чтобы подразнить. А вот вдруг отыщется другое, скажем, адресованное покойной? А в нем душевные признания, которые поди-ка опровергни… или просьба о встрече…

После которой девицы не стало.

Погано.

Еще как погано…

Димитрий записочку убрал в карман. И огляделся. Что он о девице узнал? Романтична и замкнута? Подружек, с которыми можно было бы фантазиями поделиться, нету. Матушке тоже писать стала мало, а значит… значит, надобно дневник искать.

И где?

Он приподнял перину.

Заглянул в шкаф, где отыскалось с полдюжины нарядов, пусть не роскошных, но вполне себе приличного образа. Пересчитал туфли. Пересмотрел чулки и белье, чувствуя некоторое смущение, впрочем, его Димитрий поборол быстро.

После посмущается.

Дневник обнаружился в ящике стола. Пухлая тетрадочка, изрисованная розами и соловьем. Рисунок, стоило признать, был исполнен весьма талантливо. А вот почерк у девицы оказался преужаснейшим. Махонькие и какие-то кучерявые буквочки жались друг к другу, сплетаясь в бисерные словечки.

«…Маменька затеяла пироги печь, не понимая, что мучное ведет к застою желчи, которая, в свою очередь, дурно сказывается на движениях тонкого тела…

…Арина сказала, что давече гадали на жениха, повесивши кольцо на волосе. И ей выпало скоро замуж идти. Какая же нелепость! Ей и двенадцати нет, а уже о замужестве думает и о богатстве, не понимая, что главное в браке — любовь».

Димитрий перелистнул страницу.

Это про жизнь в поместье… и снова… романтические вздохи и жалобы, что никто не разделяет чувств несчастной. Маменька занята, папенька весь в птицах… соседи глупы, а их сыновья черствы и думать горазды лишь о вещах глубоко приземленных. А она знать не желает, сколько надобно заплатить, чтобы почистить пруды и завести в них карпов.

И будет ли с того прибыток.

Дальше.

Чужая жизнь, откровенная, порой неприлично откровенная, пролетала перед глазами, не вызывая ничего, пожалуй, кроме раздражения: зачем он вообще копается в мелких этих страстишках?

Мечты о поцелуе.

И о супруге, которого она полюбит — как иначе-то — всей душой. И он ее всенепременно тоже полюбит. Будет носить на руках и читать стихи.

Всенепременно тонкие.

А еще они будут встречать рассветы и провожать закаты, рассуждая о красоте природы, о мире и…

Столица.

Надежда, вспыхнувшая в груди: папенька не откажет… конечно, не откажет… если маменька согласится. Но для нее надобно аргументы найти. К примеру, о замужестве, которого маменька так жаждет. И сама Аграфена не против, но за кого…

В столице кавалеры иные.

Тонко чувствующие и с манерами, они небось носы не вытирают рукавами.

Тут Димитрий мог бы и возразить, но кому? А главное зачем?

Впечатления о поездке, которых хватило на пять страниц. И восторг, и опасения, что своей провинциальностью она отпугнет грядущую любовь.

Дворец.

С этого момента Димитрий читал внимательно, правда, порой матерился сквозь зубы, когда восторгов или же, напротив, жалоб становилось чересчур уж много.

Она рассчитывала блистать.

А вот блистающих оказалось больше сотни. И родовитых. И именитых. И с манерами. И с образованием, не чета домашнему…

Неудивительно, что, раненная собственными надеждами, Аграфена не сумела найти подруг. Напротив, она с каким-то упоительным азартом выискивала в других конкурсантках недостатки.

У кого нос великоват.

У кого лодыжки неприлично грубы, что явно свидетельствует о присутствии крови обыкновенной. Кто болтлив. Кто глуп…

Впору досье составлять, надобно будет передать дневник, пусть отработают профили.

А вот о любви ни слова.

Первый конкурс и злость, которую Аграфена выплеснула в ядовитых словах. Как же, ее композиция, должная поразить своей смелостью и свободой творческого выражения, удостоилась лишь сдержанной похвалы.

Она так старалась.

Так…

А ее не заметили. И более того, высочайшее одобрение заслужила…

Помним, рыжая.

Димитрий хмыкнул и перевернул страницу. Надо же, какие страсти в цветочных кустах кипят. И ехидная характеристика — престарелая кокотка, конечно, — показалась на редкость лицемерной. Впрочем… он нашел то, что хотел.

Встреча.

В парке. Она предавалась печали, смутно подозревая, что отыскать личное счастье будет не так просто, как ей представлялось. Он же прогуливался, чтобы случайной встречей перевернуть всю ее серую жизнь.

Димитрий перечитал дважды и почесал нос.

Прогуливался, стало быть. И жизнь серая… ага… короткий разговор. Сорванная роза, чьи шипы пронзили пальцы кавалера, символизируя пролитой кровью чистоту чувств.

Роза выпала из страниц, измятая, почерневшая.

Ее испуг. И его признание, что заметил он Аграфену давно, но, пораженный в самое сердце чистотой ее и кротостью, не осмелился приблизиться. И вот теперь лишь страх утраты возлюбленной…

Димитрий заскрипел зубами.

Вот чтобы он так выражался? Или… девица, конечно, премечтательнейшая, с нее станется слегка приукрасить. Он вернулся к строкам и вынужден был признать, что чтение это совершенно бесполезно. Ее избранник был прекрасен, особенно душой. Он обладал на редкость живым умом и тонким восприятием мира. Он читал стихи и говорил о жизни, той самой совместной, полной взаимной любви и совместных прогулок под луной.

Правда, пока предпочитал гулять в старой части сада, ибо только там их не могли видеть другие люди, способные неуемным любопытством своим и склонностью к сплетням нанести непоправимый урон репутации Аграфены.

Стало быть, встреч избегал, за что ему спасибо.

А девушка влюбилась. Она так долго ждала этого события, которое все не наступало и не наступало, хотя ей давно уже исполнилось девятнадцать, тогда как в романах влюблялись особы куда более юные и бестолковые, что отдалась ему всецело.

Ее просят о поцелуе?

Она смущалась и дарила поцелуй, посвятивши тому событию оду в кривобоких стихах. Ее держали за руку? Это стоило сонета. Ей говорили… что-то там говорили, ибо в дневнике было сложно разобрать, где, собственно говоря, заканчивались фантазии и начиналась реальность. Но главное, ее избранник, пусть и твердил о любви, не спешил делать предложение.

Почему?

У него много завистников. И его вовсе не должно быть при дворе в это время, однако он посмел нарушить приказ и явиться пред синие очи Аграфены, не страшась даже высочайшего гнева. Но его императорское величество, прознавши про то, может разгневаться куда сильней.

И тогда тяжко придется самой Аграфене.

Она же не хочет ехать за возлюбленным на каторгу?

Нет, она бы поехала, несомненно, повторяя подвиг Александры Давыдовой, ибо силой душевной обладала ничуть не меньшею, а уж ради возлюбленного… промолчать? С удовольствием. Ей это доставляло престранное мучительное удовольствие: глядеть на женщин, которые в приземленности своей не способны были увидеть примет истинной любви. Глядеть, слушать их обсуждения, в которых они были бесстыдно откровенны, и знать, что никогда-то ни одна из мечтательниц этих не станет женой Митеньки…

Она решилась-таки назвать его по имени.

И имя это заключила в ободок розовых сердечек, подчеркнувши дважды, что Митенька несказанно внимателен и сам спрашивает Аграфену про конкурс, про конкурсанток. А уж выслушивать ее рассуждения готов часами. И никогда-то не упрекал в излишней язвительности либо в отсутствии должной скромности.

Информация нужна была?

Так сказать, изнутри… И о чем это говорит? Святой отец ошибается, и убийца мужчина? В противном случае, что помешало бы ей самой войти в круг конкурсанток? Если уж способна она, неизвестная, примерить обличье мужское, то и женское сотворила бы с легкостью.

Он перелистнул страницу.

А вот и набросок карандашом… Он просил сохранять тайну, и Аграфена хранила со всем пылом влюбленной, ведь никто и никогда не полезет читать ее дневник. То есть ей так представлялось, стало быть, тайна пребывала в полной безопасности.

Как и портрет.

Смотреть на себя со стороны… Димитрий подошел к высокому трюмо и портрет прижал к зеркальной глади. Взглядом смерил… а ведь преинтересно выходит. Сходство, конечно, имеется, однако на портрете он несколько… приличней выглядит, что ли? Черты лица строже, но и тоньше. Подбородок прямой, нос не так чтобы и велик и вовсе не клюваст, скорее уж обзавелся благородной горбинкой. Исчезли шрамы, то ли не удостоены были запечатлевания, то ли, напротив, умышленно их скрыли.

И да, узнаваем, однако притом…

Этак дворцовые портреты малюют, делая рисованных людей чуть получше, поприятней с виду.

— Интересно, — пробормотал Димитрий, возвращая рисунок, которому предстояло стать уликой в деле. — Очень интересно…

И вот гадай, было ли это результатом фантазии девичьей, либо же обличье его слегка облагородили, дабы девицу вовсе не спугнуть.

Он вернулся к книженции, в которой нечитанной осталась пара страниц.

Ночная прогулка.

И подробный рассказ о чужих нарядах, которые были чересчур уж роскошны, а стало быть, нескромны. Сетования, что обещанное слово не держат и не спешат предоставить новые платья, более того, Аграфену и к обсуждению их не допустили. А уж у нее имелись идеи пречудесного свойства.

Она бы сотворила такой наряд…

Решительный, революционный.

И его согласие. И вновь поцелуй, правда, он показался Аграфене холодным, впрочем, она тут же нашла оправдание: его беспокоит их будущее.

Вдруг да император, разгневавшись, согласия на брак не даст? А ведь прошение подавать надобно, ибо прогулки прогулками, но душа требует большего, а маменькино воспитание не позволяет уронить себя.

Просьба о встрече.

И намек, что будет она особенной, воспринятый в одном толковании: Аграфене сделают предложение. На последней странице дневника она терзалась, стоит ли предложение это принять сразу либо же потомить кавалера ожиданием.

Дневник Димитрий закрыл.

А вот засохшую розу, ту самую, поднесенную при первой встрече, поднял. Надежды, конечно, немного, но вдруг да убийца, кем бы он ни был, недооценил глубину романтизма барышни. Если шипы и вправду пронзили, то капля крови должна была остаться.

С каплей крови многое сотворить можно.