Лиса в курятнике

ГЛАВА 39

Соломон Вихстахович домой вернулся в пресквернейшем настроении. И пиджачишко новый сымал, в пуговицах путаясь и ворча, что понашивали их, чтоб денег взять. Бросил на стул, а ботинки, вместо того чтобы, как оно повелось, поверху куском войлока пройтись да гуталином, сберегая кожу, просто в угол кинул. Прошел, что медведь, вздыхая и приохивая, и, плюхнувшись в кресло, огляделся.

На дочерей.

На сына, который к поступлению готовился, ибо случилось невероятное — проснулся в невзрачном с виду парнишке дар, пусть и не зело яркий, но… магов до того в семье не водилось, а потому Додиком гордились все. Софочка вот только переживала, как он будет, в том университете, там же и кормят плохо, и родителей пускают лишь по дням особым.

У сына было узкое лицо с длинным носом и тонкими губами. Темные волосы вились, и намека на лысину не выдавая, а глаза, черные, цепкие, глядели ласково. Он первым понял, что произошло неладное, книжку очередную отложил и поинтересовался:

— Разговор будет?

Он слегка картавил, невзирая на все усилия гувернера, нанятого исключительно порядку ради, ибо детей своих Софочка предпочитала воспитывать сама, полагая книжные премудрости не премудростями вовсе. Где это видано, чтоб ребеночка кормили пустою овсянкой и хлебом, маслом мазанным? Или вот голодным спать отправляли? Держали в холоде и излишней строгости?

— Будет, — вздохнул Соломон Вихстахович, но, невзирая на все дурное свое состояние, не решился супруге перечить. А та поднялась, отложив рукоделие, и велела:

— Стол накрывать пора. Не видите, батюшка голоден…

Она искренне полагала, что все тревоги происходят единственно от недоедания или же хворей желудочных, оное вызывающих. А потому при малейшем намеке на неприятности спешила накрывать стол.

Ужинали степенно, без спешки, которой Софочка не любила.

И удивительное дело, тревоги не то чтобы вовсе отступили, скорее уж сделались куда менее тревожными. И мысли успокоились, и душа прекратила метаться. Оно-то, конечно, ничего хорошего не приключилось, но и плохого…

Уже потом, выпивши чаю с самолично Софочкой испеченными кренделями — готовить она умела, и потому кухарка ее искренне недолюбливала, чувствуя, что тут обмануть не выйдет, — Соломон Вихстахович пригласил в кабинет сына и супругу.

И уже там, усевшись в креслице, сказал:

— Возможно, нам придется уехать…

— Куда? — поинтересовался Додик, расстегивая пуговки на жилете. Матушка следила, чтобы кушал мальчик сытно и много, ибо всякий знает: умственная работа утомляет изрядно.

— Не знаю пока… главное, чтоб отсюда.

— Из Арсинора?

— Из империи. — Он и сам жилет расстегнул, отдавая должное умению Софочки домовничать. А ведь предупреждали его, что за здоровьем следить надобно, и диету блюсти, и вообще…

Додик нахмурился.

Софочка всплеснула пухлыми ручками. Вот ей полнота шла несказанно, сглаживала острые по девичьим годам черты лица, придавая должные уютность и степенность. И кружевные наряды лишь подчеркивали зрелую женскую прелесть.

— Так все серьезно? — Додик почесал переносицу. — Слухи до меня, конечно, доходили… но я, право слово, значения не придавал.

— Какие слухи?

Соломон Вихстахович вынужден был признать, что его многолетний опыт, равно как и умения, оказался бессилен. Откудова взялись эти в высшей степени престранные слухи? Почему вдруг зацепились за людские умы? Поползли, вытесняя все прочее, будоража дурное…

— Что царь околдован, царевич тоже, что скоро болезни пойдут на мир, а следом империю заселят змеелюды… — Додик скривился, будто бы и говорить об этом ему было неприятно. — Однако я полагал, что люди здравомыслящие подобному не поверят…

— Здравомыслящие, может, и не поверят. — Соломон Вихстахович положил руку на грудь. Бьется, окаянное, беспокойничает. И диету блюсти бы надобно, но как, чтоб Софочку не обидеть? — Только сколько их, здравомыслящих…

Додик кивнул.

А Софочка замерла с платочком в руках.

— Мне тут предложили пропечатать несколько статеек, но… я отказался. Я себя уважаю. И что бы там ни говорили… — Гнев кольнул больное сердце иглою. — Мы не разносим сплетни… не те, которые мне пытались сунуть…

И предлагали ни много ни мало пятьдесят тысяч золотом. В любой банк, на выбор Соломона Вихстаховича, на счет анонимный либо же наличными, коль ему так спокойнее. И сумма была приличною, да только тем и смутила.

И еще чутье, позволившее уцелеть в погромах и в целом преуспеть, подсказывало, что связываться с оными людьми выйдет себе дороже.

Нет, Соломон Вихстахович, может, и трусоват, но зато дожил до седых волос.

Детей вот вырастил.

И на внуков посмотреть собирается.

— А потому, Софочка, поспешай… думаю, вам с девочками самое время на воды отправиться. На Лазурном Берегу, конечно, дороговато… но приглядеться, домик снять, а там оно и видно будет.

Он вытер испарину.

— Нынешний продавать станем? — уточнил Додик.

— Пока погодим.

Денег хватит на безбедную жизнь, даже если вовсе больше делом не заниматься, и на приданое дочерям Соломон Вихстахович отложил, и на иные надобности. Нет, бедность им не грозит, тем паче что Софочка к состоянию относилась прерачительно.

— Тогда… если я в Сорбонну попробую? — Додика волновал прежде всего вопрос учебы, ибо себя продолжателем отцовского дела он не видел, а Соломон Вихстахович, понимая сына, не неволил его. — По деньгам оно не сильно дороже выйдет…

Софочка тихо вышла, оставив мужчин обсуждать пренеприятные нынешние дела. Ей предстояло объявить об отъезде девочкам. И сделать это следовало так, чтобы не ввести их в волнение. У Розочки поклонник образовался, девочка вполне заупрямиться способна, младшенькие-то обрадуются, а ей…

С другой стороны, воды.

Заграница.

И отъезд ненадолго… сперва ненадолго, а там оно видно будет.

Вечером Соломон Вихстахович, плеснувши коньяку, который потреблял исключительно по особым случаям, перелистывал бумаги. Одни отправлялись в стол, другие — в огонь, благо камин горел ровно, третьи уходили в папку, которую он вознамеревался забрать с собой. По-хорошему и их следовало бы сжечь, но…

Пригодятся. Как бы оно дальше ни повернулось, а все одно пригодятся.

Разобравшись с делами текущими, благо во всех был порядок, Соломон Вихстахович подвинул к себе лист. Подумал… ах, до чего нехорошо с Лизаветушкой вышло. И пусть договор свой он исполнил, да и ныне перевел ей остаток денег, однако…

Предупредит.

А дальше пусть сама думает, оставаться ей или тоже куда уехать.

Если вдруг захочет продолжить, то управляющему Соломон Вихстахович четкие инструкции оставил, не обидят.

Лизавета маялась мигренью.

Напасть эта, весьма приличная для девиц благородного сословия, прежде обходила ее стороной. А ныне… то ли волнения причиной были, то ли полуночные обсуждения, затянувшиеся до самого рассвета, то ли еще какая напасть случилась — тетушка баила, что мигрени приключаются при растущей луне, которая на корни волос влияние оказывает, — но голова болела изрядно.

Лизавета морщилась.

Терла виски и старалась сдержать мучительный вздох, тем паче что обе княжны выглядели пресвежо.

— Будешь? — шепотом поинтересовалась Одовецкая, сунув в руку фляжку. А Лизавета приняла, наклонилась и хлебнула, что было наверняка неразумно, но… от мяты полегчало.

Были там и иные травы, но…

— Погоди, сейчас подействует. — Одовецкая протянула фляжку и Таровицкой, которая тоже не стала отказываться. — Надобно еще продумать, в каком порядке выступать станем.

— Сперва ты… про медицину и все такое. После я… и Лизавета уже в конце с предложениями. Как вчера и собирались. Волнуешься?

Лизавета пожала плечами.

Волновалась. Немного.

Или много?

Все ж выступать перед высочайшим собранием — совсем иное, нежели перед сокурсниками, да и присутствие ее императорского величества несколько смущало. Но что делать? Как ни странно, но травы пошли на пользу. Боль не исчезла, скорее уж попритихла, позволяя Лизавете оглядеться. Надо же, а она и не заметила, когда все переменились столь чудесным образом.

Платье из темно-синего полотна доставили утром с настоятельною рекомендацией оное платье примерить. Было оно впору. Сидело преотлично. И широкий матросский воротник с белой полоской смотрелся вполне себе уместно, как и крупные квадратные пуговицы. К платью прилагались коротенькие перчатки и туфельки на устойчивом низком каблуке.

И только теперь Лизавета поняла, что синие платья с этими вот квадратными пуговицами достались всем. В них сидела и мрачная Залесская, которая привыкла выделяться, а ныне и броши не заколола, и Одовецкая, крутившая пуговичку с презадумчивым видом, и Таровицкая. Что характерно, на последней платье удивительным образом гляделось легкомысленным.

Лизавета моргнула.

Но девиц в синих нарядах меньше не стало. Воротнички, каблучки… когда сказано было, что Ламанова конкурсантками займется, Лизавета, честно, думала об ином, но… вот такое… они на институток похожи. И кажется, эта мысль пришла в голову не только ей.

— А… — Лизавета потерла висок. — Что происходит?

— Ничего. — Таровицкая ковыряла остывшую овсянку. — Просто кто-то решил, что выделяться надо не нарядами…

Принимали их в личных покоях ее императорского величества, в кабинете императрицы, комнате преогромной, на четыре окна, три из которых выходили на дворцовую площадь. Стены и мягкая мебель здесь были крыты светло-голубой дама с белыми узорами, отчего комната казалась еще более светлой и просторной. Задняя часть ее имела полукруглую форму, равно как и огромный диван, вытянувшийся вдоль нее. На диване и устроилась императрица, казавшаяся еще более хрупкой, чем при первой встрече. Окруженная фрейлинами и придворными дамами, она удивительным образом умудрялась не потеряться в пестрой толпе их. И смотрела, казалось, прямо в душу… то есть казалось так наверняка не одной Лизавете, потому как кто-то рядышком вздохнул, кто-то ойкнул, но чувств лишаться не стал, что было весьма благоразумно.

— Присаживайтесь, девушки, — императрица указала на стулья и стульчики, креслица и табуретки, обтянутые все той же тканью, расставленные вольно, — и чувствуйте себя свободно… в конце концов, мы с вами делаем одно дело. Заботимся о нашем народе.

— Как же, — прошептал кто-то за Лизаветиной спиной. — Заботится она… только и думает, как извести.

Лизавета обернулась, но… девицы показались вдруг ей совершенно одинаковыми. Блондинки ли, брюнетки ли, худые или полнотелые… бледные, румяные… разные, но все одно одинаковые.

— Не стой! — Таровицкая потянула ее за собой. — Идем… и бояться нечего. Батюшка говорил, что императрица справедлива, а мы ничего дурного не делали…

Оно-то так, но…

Неспокойно как-то, и вовсе не из-за доклада, к которому Лизавета подобрала с дюжину снимков, однако теперь маялась, стоит ли показывать их. А если и стоит, то сыщется ли экран подходящий? Или же… у нее сил немного, но простую иллюзию на поверхности растянуть хватит. Если, конечно, не сильно тянуть…

Девицы рассаживались.

Перешептывались.

Императрица пила чай, а придворные дамы помалкивали, и чудилось в том нечто… неприятное? Или просто место это Лизавету смущает. Колонны вон беломраморные. Потолки с золочением. Люстра преогромная, на цепях свисающая, а к ней — с полдюжины высоких чаш, над которыми тускло переливалось пламя.

И пусть светло было в кабинете, ибо день выдался ясным, но рожки горели.

Или показалось?

— Полагаю, начнем мы по порядку, — выступила Анна Павловна, раскрывая давешний блокнот. — У вас четверть часа на доклад и предложения. После, если дамы пожелают, вам зададут вопросы. Мы надеемся, что сегодняшняя встреча пройдет…

А еще муха жужжала.

Где-то вот близенько, может быть, над головой Лизаветы, и главное, что этак громко, с назойливостью, жужжанием своим зело мешая слушать речь статс-дамы. Лизавета поискала треклятую муху глазами, но…

Все блестело, сияло и напрочь отрицало самой возможности проникновения мухи в святая святых.

— А потому, прошу…

Муха села на коленку. Лизаветину, само собой. Была она черна и толста, отъелась на императорских харчах. Застывши ненадолго, муха поползла по платью, будто выбирая местечко поудобней. И Лизавета со странным, мучительным удовольствием следила за мухою.

— …И таким образом, — бодрый голосок Белыниной отвлек и муху спугнул, — мы с удовольствием отмечаем, что приют содержится в отличном состоянии. А если и нуждается в чем, так в новых молитвенниках, на которые мы пожертвовали…

Лизавета с трудом сдержала зевок.

Бессонная ночь решила сказаться в самый неподходящий момент, а может, виной тому было зелье Одовецкой, которая, кажется, сама подремывала, пусть и с широко раскрытыми глазами. Таровицкая оперлась локотком на резной подлокотник, подперла кулачком голову и смотрела… кажется, на муху, которая теперь ползла по белому цветочному узору на стене.

— Стало быть, молитвенники? — уточнила Анна Павловна.

— И еще жития святых, — девица в синем — так и хотелось сказать, что форменном, — платье потупилась, добавляя: — Жизнеописания святых действуют весьма вдохновляюще на юные умы.

— А… простите, — фрейлина в сером наряде привстала, — вы уверены, что иных книг им не нужно? Какие науки им вообще преподают?

Лизавета не без труда подавила зевок.

Не спать.

Позор будет, если она вот так… а если это нарочно? Еще одно престранное испытание? И тогда надобно за мухой следить. Пусть летает, жужжит… мешает сосредоточиться на чужих голосах.