Лиса в курятнике

ГЛАВА 35

Третью девицу Лешек обнаружил сам.

Не спалось.

Он, конечно, прежде особой бессонницей не страдал, а тут вот… то ли шелестело что-то, то ли тени суетились. Лунный свет проникал сквозь портьеры, перина показалась вдруг жесткой и комковатой, а голова налилась тугой тягучей болью.

Вот эта-то боль и разрушила престранное оцепенение, в котором Лешек пребывал.

Он выбрался из постели.

Встал босыми ногами на паркет, еще сохранивший остатки тепла. Пальцами пошевелил, кровь разгоняя. И прислушался.

К себе.

К миру, который определенно был неспокоен. И пусть прежде Лешек за собой не замечал подобной особенности, но… маменька говорила, что молод он, а Полозова кровь пусть и просыпается, но далеко не сразу. И выходит, все же просыпается.

Лешек накинул халат.

Беспокойно.

А главное, он сколько ни пытался понять причину этого беспокойства, но не выходило. Он поморщился и, прихвативши саблю — магия магией, но порой холодное железо куда как полезней, — выглянул из спальни.

Девица обнаружилась на ковре.

Том самом, подаренном послами Осеманской империи. Ковер был хорош и, что уж тут говорить, любим. И девица на нем смотрелась вполне себе гармонично.

Она лежала, подвернув левую ногу и вытянув правую, закинув ручки за голову. Широко раскрытые глаза пялились в потолок, будто силились разглядеть в нем, украшенном единственно тяжелой люстрой о семи рожках, нечто особенное. На прехорошеньком личике застыло выражение удивленное.

На шее девицы виднелся бант.

Меж белых грудей — почему-то нагота ее Лешека не смущала совершенно — лежала роза.

Лешек моргнул.

И еще раз.

И вздохнул. Вышел из покоев, отметивши, что казаки стоят, где и положено, и спать не думают: глаза широко раскрыты, да только… Лешек провел рукой перед лицом одного, затем и другого. Не моргнули даже. И вот как сие понимать?

Он вздохнул и отправился искать Митьку.

Затея с конкурсом нравилась ему все меньше и меньше.

Святой отец Святозар, пребывавший хоть и в заключении, однако не в темницах, на просьбу ответил кивком. Мол, взглянет.

Отчего ж не взглянуть.

Он, лишенный по ночному времени обычного своего одеяния, гляделся еще более жалко, нежели в нем. В ломаных линиях его фигуры и угадывалась прежняя сила, и виделось нынешнее бессилие. Иссохшая рука. Тонкая нога. И запах камфоры, смешанной с травами. Впрочем, с лица отец Святозар стал выглядеть поприличней.

— Благодарю вас, — сказал он, когда Димитрий подал ему рясу.

— Не за что…

Навойский помог Бужеву облачиться и спросил:

— А вы ничего… не ощутили?

Тот покачал головой:

— Мне прописали снотворное. И, признаюсь, я был настолько слаб, что принял его. К сожалению, они начали возвращаться.

Он заковылял, опираясь на плечо Димитрия.

А суда не избежать, и пусть будет он непубличным, но все одно состоится, ибо за совершенные преступления срока давности нету. И Бужев не может о том не знать. Да и… не надеется он на милосердие, скорее уж, глядя на то, как идет он, на скупые движения, на изуродованное лицо, появляется мысль, что именно смерть и примет за милосердие.

За искупление.

Впрочем, более до самых покоев цесаревича Бужев не произнес ни слова. Лишь остановился подле казаков, которые все еще стояли, вылупившись в темноту.

Он коснулся пальцами лба старшего.

Прислушался.

Нахмурился.

И произнес:

— Это душевники.

— Кто?

Святозар покачал головой, мол, потом.

— Я сниму, но… им надобно к целителям, а лучше вовсе от дворца. Подобное воздействие не проходит бесследно.

Что он сделал, Димитрий не понял. Почувствовал слабый, на грани восприятия, всплеск силы, и казаки рухнули на пол.

— Это не страшно. Просто мышцы свело. Видимо, стоят они так давненько, часов несколько как минимум. Душевники воздействуют на разум, но у тела он собственный. Кликните кого к ним.

— Умрут?

— Нет, но мучиться судорогами будут. Кровь застоялась.

Ничего, пускай помучаются, ибо пока посторонним здесь делать нечего. А казаки… Димитрий на них был зол невероятно. Пусть и понимал, что вины их в случившемся нет. Амулеты ментальной защиты так и остались нетронутыми.

А может, рыжую привести? Что у нее за силы?..

Вот именно.

Что за силы? И если она пустырь к жизни возродить способна, может ли она усыпить двух здоровых мужиков? Вот то-то же… и пусть вечер нынешний, да и половину ночи рыжая провела при собственной Димитрия особе, но…

А если и ему внушили?

Нет, этак вовсе обезуметь можно. Был вечер. И посиделки. И допрос, к слову, ничего не давший. И поцелуй был. И пощечина, от которой щека ныла. Димитрий потрогал ее и сам себе улыбнулся, хотя, видит Бог, ситуация к смеху не располагала совершенно.

Девица наличествовала.

Лежала себе, пусть и прикрытая простыней. Лешек сидел здесь же, в креслице. В белой рубахе и портках, босой, растрепанный, вид он имел совершенно не царский. Сабля лежала у ног. Руками Лешек вцепился в волосы. Он раскачивался, и губы шевелились, будто цесаревич беседовал с кем-то, Димитрию невидимым. Впрочем, он встрепенулся и сказал:

— Ее убили не здесь.

— Позволите? — Святозар отпустил плечо Димитрия. — Не уверен, что смогу многое, но…

— Делайте, что сочтете нужным.

Святозар стянул рясу, оставшись в сером подряснике. Он закатал рукава, обнаживши рыхлую, побитую язвочками кожу.

А ведь до суда он, может статься, и не дотянет.

Он склонился над телом, и показалось в какой-то момент, что упадет. Но он удержался. Коснулся скрюченными пальцами волос красавицы.

— Отойдите туда… и не вмешивайтесь, сколь бы неприятным ни было то, что увидите.

— А будет…

— Будет. — Из-под подрясника появился нож. Узкий стилет с треугольным клинком, вплавленным в каменную ручку. — Сперва я должен…

А ведь его и не обыскали.

Проклятье!

Святой отец… святым отцам не положены подобные игрушки… и он в любой момент мог… что мог? А вот это предстоит выяснить.

Меж тем Святозар вскрыл себе запястье и кровью принялся рисовать круг. Он двигался неторопливо, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. И эта медлительность несказанно злила, виделось в ней этакое желание отсрочить неприятное.

Но вот круг завершен.

Украшен дюжиной символов, которые Димитрию неизвестны, хотя он отнюдь не ограничивал себя классическим образованием. Символы чем-то похожи на современные руны, вернее, те кажутся упрощенными и куда более примитивными отражениями вот этих вот знаков.

А ведь нехорошо, если знание подобное исчезнет. Суд судом, но… Смута изрядно проредила императорские хранилища, и в том ныне тоже видится тайный умысел. Ведь кому, если подумать, понадобилось грабить библиотеку, когда сокровищницы имелись?

А поди ж ты, что вынесли, что сожгли во имя нового мира…

Или сделали вид, будто сожгли.

Меж тем Святозар присел рядом с телом.

Он начертил на лбу его знак. И второй — на груди. Он разогнул ноги и руки девушки, а после припал к холодным губам с поцелуем.

— Что он творит? — поинтересовался Лешек, оживая. — Он ведь…

И снова сила была, слабый всплеск, на который не отозвался ни один амулет, разве что кольцо, призванное уровень магии определять, слегка нагрелось. Но и то слабо, будто не до конца уверенное, что в принципе магию ощутило.

Святозар отстранился, а девица дернула рукой.

И второю.

Заскребли пальцы по ковру, а Бужев весьма ловко воткнул клинок в грудь несчастной. И главное, не только воткнул, но вспорол эту грудь, будто сделана она была из бумаги. То ли силой святой отец обладал немалой, то ли ножик был особенным…

Главное, сердце он вырезал весьма ловко.

— Знаешь… — задумчиво произнес Лешек. — Я даже не уверен, нужно ли мне это видеть?

— Вставай, — голос прозвучал властно, жестко. — Я, владеющий твоим сердцем, питающий своей силой, повелеваю…

Вот только этого не хватало.

Некромантию, если припомнить, полагали наследием Смутного времени, того самого, которое случилось за много веков до прошлой Смуты, едва не изничтожив слабое еще Арсийское царство. И наследием истребленным, хорошо и прочно забытым.

— А еще мне кажется, что меня стошнит.

— Кажется, — поспешил утешить цесаревича Димитрий. — А вот глаза у тебя того…

Пожелтели.

И зрачки сделались узкими, змеиными. Да и лицо слегка поплыло, как бывало в детстве, когда цесаревич — для всех зело болезненный мальчик, которого вынуждены были держать вдали от дворцовой жизни, — еще не умел контролировать ту, иную свою часть.

— Пройдет. — Лешек закрыл глаза. — Так лучше видно…

А Димитрий кивнул.

— Отпус-с-сти… — тело заговорило. Оно дергалось, будто кукла на ниточках, покачивалось и, казалось, готово было рухнуть на сидящего священника.

— Имя?

— Цветана…

Говорящий труп выглядел донельзя мерзко. Мышцы лица его двигались, и казалось, что покойная корчит рожи. Время от времени она высовывала распухший язык, который, однако, не мешал говорить.

— Ты умерла.

— Да. — Тело застыло, неестественно наклонившись. — Я… умерла. Умерла. Я. Я? Умерла?

Сердце на ладони некроманта дрогнуло, выплеснув черную жижу, которая просочилась сквозь пальцы.

— Да, дитя. Ты умерла. Мне жаль, — голос Святозара стал мягче. — Что ты помнишь?

Она заворчала.

— Тише. Скоро я тебя отпущу… совсем отпущу. Но ты должна помочь.

— Я…

Всхлип драл душу. И вообще возникло непреодолимое почти ощущение повеситься. Или… нет, вешаться долго. Это веревку искать надобно, крюк какой или вот люстру. А револьвер при Димитрии. И всего-то надобно, что приставить к виску.

Взвести курок.

Он моргнул, избавляясь от наваждения. Нет уж, с суицидом он погодит, но…

— Вспомни. Что случилось? Расскажи, — вкрадчивый голос окутывал. — И мы сможем отомстить…

— Нет…

— Справедливость. Ты же хочешь восстановить справедливость.

— Нет.

— Тогда чего ты хочешь?

— Покоя.

— Что ж… тогда я тебя отпущу, но после… ты должна рассказать. Вспомни, что было…

— Было… — Тело дернулось и село. Нелепая поза, особенно при том, что грудная клетка его распахнулась, выставляя жутковатого вида нутро. — Он позвал… он сказал, что выбрал меня… он сказал, что я лучшая… что он полюбил меня, как только увидел… он сказал, что не желает ждать окончания этого конкурса. Глупый конкурс. Боялся, что… я могу выбрать другого… я не стала бы. Я его люблю!

— Конечно.

Димитрий сдавил подлокотник кресла и подался вперед.

— Назовешь имя? — Святозар одарил его предупреждающим взглядом.

— Митенька, — с непонятной нежностью произнесла умершая. — Мой Митенька… князь Навойский…

В покоях было чисто.

Прохладно.

И… и не спалось. Лизавету препроводили в них честь по чести, а после, превежливо распрощавшись, оставили в одиночестве. И верно подразумевалось, что она этим одиночеством сполна насладится или хотя бы проявит толику благоразумия — переоденется и уляжется в постель.

Переодеться она переоделась.

И ванну приняла.

И даже влезла в ночную рубашку, из тех, подаренных тетушкой, которые были мягки и целомудренны. И, вернувшись в покои, отчего-то не удивилась, увидев княжну Таровицкую, которая сидела на кровати и перелистывала блокнотик.

— Наконец-то, — сказала та, блокнотик захлопывая. — А я уж начала бояться, что ты до утра не вернешься…

— Как…

— Обычный маячок. Волос твой у меня имелся, остальное — мелочи.

Княжна выглядела совершенно по-домашнему, разве что поверх ночной рубашки, к слову, тетушку она бы порадовала должной мешковатостью и закрытостью, набросила байковый халатик.

— А… — только и нашлась Лизавета. — Что ты… вы… тут… зачем?

— Доклад, — мрачно произнесла Таровицкая. — Не забыла?

Вот про доклад, который предстояло сделать завтра, Лизавета как раз и забыла напрочь.

— Мы кое-что там набросали, но… у нас с Одовецкой… не самые теплые отношения, поэтому… работа несколько не заладилась.

— Поругались?

— Немного.

— Сильно?

Таровицкая махнула рукой, мол, как тут поймешь, сильно или нет.

— Еще и дед приехал, — пожаловалась будто бы. — Вот я ему говорила, чего потерял? У него здоровье слабое. Сердце опять же… а он примчался… толку с того не будет.

— Что там случилось? — Лизавета споро плела косу.

И халат у нее имелся, однако вида столь затрапезного, что надевать его во дворце казалось по меньшей мере кощунством.

— Случилось… что случилось, того не изменишь. — Таровицкая поднялась. — Так ты идешь? Еще эту… блаженную вытащить надо.

Идет.

Что ей остается? Тем паче все одно не спалось.

И беспокойно было… и не отпускало чувство, что кто-то, и отнюдь не Таровицкая, за Лизаветой наблюдает. Зачем?

Лизавета даже остановилась в коридоре, огляделась.

Никого.

Ничего.

А чувство… Бывает. Нервы же… нервы, они с любой девицей бывают.