Лиса в курятнике

ГЛАВА 26

Некогда Святозар Бужев был, несомненно, видным мужчиной. Не то чтобы Димитрий помнил его, все ж он появился на свет уже после войны, а о мире, существовавшем до нее, знал исключительно с чужих слов. Однако ему легко было представить этого седого старика менее седым и облаченным в куда более подходящие его статусу одежды, нежели простая суконная сутана.

Правильные черты лица.

Скульптурный нос. Высокий лоб.

И искореженная щека. Кожа на ней растянута, ноздревата, рассечена мелкими шрамиками. И уголок рта оттого кажется поднятым, будто святой отец улыбается, и не просто так, но с издевочкой. Левый глаз смотрит спокойно, а правый затянуло бельмом.

— Предваряя ваш вопрос, — он коснулся двупалой рукой этого глаза, из которого сочился гной, — целители сумели сохранить глазное яблоко, но не вернуть зрение.

— Где вас так?

— Падынская пустошь.

О той битве Димитрий тоже слышал. Всякого.

Одни кричали о беззаветной храбрости полков, преданных его императорскому величеству, который только-только объявился этаким знаменем, объединившим разрозненные группы дворян. Другие шептались, что храбрость эта была наведенною, ибо не пойдет нормальный человек по искореженной магами земле. Третьи говорили про эту самую землю, которая то раскрывалась огненными рвами, проглатывая конные сотни, то вскипала, вздымалась гребнями. Про ледяной град, когда иглы пронизывали насквозь людей, несмотря на тулупы и амулеты. Про кровь и месиво. Про наступление, которое захлебывалось раз за разом: бунтовщикам отступать было некуда. И, осознавая свою судьбу, они сражались с какой-то дикой, первобытной яростью.

На Падынской пустоши и ныне трава не растет.

И поговаривают, что время от времени земля сама собой приходит в движение, выплевывая чьи-то кости, а порой и целые, сохранившиеся тела. Рассказывали о туманах, в которых доносятся голоса, о плакальщицах и выжрыгах, раскапывавших могилы, чтобы отыскать подходящее тело. О том, что время от времени в ближних селах появляется некто, называющий себя беглецом. Таких сразу жгли.

— Я командовал конницей… остатками конницы…

— Почему?

— Почему командовал? Больше некому. Я остался единственным, кто более-менее представлял, что нужно делать.

— Почему вы вообще присоединились к бунтовщикам?

Святозар двигался неловко, прижимая иссохшую правую руку к боку. И ступал этак бочком, останавливаясь после каждого шага. Впрочем, помогать ему Димитрий не собирался.

Долг требовал доложить.

Измена государю сроку давности не имеет, но…

Бужев ведь знает. И про долг, и про суд, и про петлю. Ему бы поплакаться, рассказать о том, как тяжко пришлось, что заставили его, вынудили. Это ведь просто. Поди-ка отыщи свидетелей обратного. А с раскаянием, глядишь, и минет петля. Ссылка же…

— Сложно сказать. — Святозар присел, но как-то неловко, бочком, задрал сутану и выставил кривую ногу, обмотанную тряпьем. — Не могу в обуви. Лучше б ее отрезали, право слово. Тогда нам казалось, что это наш шанс… отец… понимаете, сейчас, оглядываясь назад, я прекрасно осознаю, насколько мы были… тщеславны и не особо умны. А планы… смех… он говорил, что ни один бунт не продлится долго. Что народу нужен государь, правитель, кто-то конкретный, чей лик можно узреть в присутственном месте, кому можно написать челобитную, искренне веря, будто государь самолично ее прочтет и совершит справедливость.

— Он собирался занять трон?

— Он полагал, что у него будут неплохие шансы. Кто стоял во главе? Вчерашние крестьяне, не способные сложить два и два? Идеалисты-интеллигенты, слабо представлявшие, что есть власть? Они хороши были, выступая перед толпами, но в остальном… анархисты или народники… меньшевики… кто там еще? Созданное ими правительство только и способно было, что делить хлебные склады. Прости меня, Господи. — Он осенил себя крестным знамением. — Но даже оборону Арсинора организовывали мы, те, кто прежде стоял у власти. Думаете, отец был один? Просто у него хватило дурости открыто заявить о поддержке мятежа, войти в это треклятое правительство в надежде, что рано или поздно, но он просто подомнет его. А там уже…

Как ни странно, но у них могло бы получиться.

Род древний.

И как знать, возможно, в отсутствие иной альтернативы и проклятая шапка Мономаха отозвалась бы. А нет… что ж, найдутся и иные способы удержать власть.

— Сперва все шло, как должно.

Как должно?

Голод на Приморье. И захват оружейных заводов Тали. Ербург, куда отвезли семью отрекшегося государя. И вой во всех газетах о суде и трибунале…

Свобода, местами выплеснувшаяся в анархию.

— Я тогда мало понимал, что происходит. Мы были в городе, а там удалось сохранить порядок. Во многом благодаря полкам Красницкого…

Который застрелился, когда к столице подошли войска его величества, и во многом благодаря этой смерти, изрядно ударившей по бунтовщикам, город удалось взять малой кровью.

— Он сам происходил из простых людей, и, сколь понимаете, несмотря на все таланты, в армии его недолюбливали. Офицеры, — счел нужным уточнить Святозар. — Солдаты же, напротив, его боготворили. Пожалуй, пожелай он занять трон, он бы его занял. Но он искренне полагал, что служит народу, что действует во благо ему. Знаете, умнейший человек, но в то же время до невозможности наивный. Что ж… неважно, главное, я, и не только я, видел, что изменилось не много. Продуктовые карточки? Это справедливо, зато голода нет, а в остальном… присутственные места открыты. Почта работает. Телеграф тоже. Газеты выходят. Правда, читать их почти невозможно, ибо во всех пишут одно и то же, но они ведь выходят. Кого-то там арестовывают, но это же, право слово, такие мелочи… о расстрелах не писали. Не желали пугать людей.

Надо полагать, не только о них.

Димитрий начинал с архивов, куда сперва свозилось все: что пухлые папочки, в которых скрывались листы гербовой бумаги, щедро усыпанные печатями, что огрызки бумаг, писанные зачастую на коленке и с ошибками. На иных, выцветших, и вовсе сложно было разобрать.

Чрезвычайный комитет в лице…

Постановил…

Расстрелять… повесить… во имя революции…

Этих корявых самописных бумажек было куда больше. А Димитрий крепко подозревал, что до архива добралась едва ль пятая часть. Их осажденные, осознав, что революция захлебнулась кровью и яростью, сжигали, как сжигали и списки своих, а заодно убирались и люди, которые знали слишком много.

— Уже после, когда объявился Александр, взбунтовался восток. Восстали северные порты, заслышав про появление нового царя-батюшки. Отец нас отослал. Он еще верил, что все наладится. Кто там объявился? Царь ли, самозванец… неважно, главное было — успеть вовремя. И будь один, успел бы… да, мы бы лишились и хлебных восточных провинций, и северных мануфактур. Возможно, остались бы без выхода к морю, но сохранили бы новый порядок. Он сумел бы… хотелось бы думать.

Нога Святозара подергивалась, а из слепого глаза сочился гной.

— Только… правительство решило иначе. Они были слишком жадны, не желали терять земли, которые полагали своими. И идеалистичны. Верили, что их идеи захватят мир, что вот-вот революция вспыхнет у саксов или норманнов, что все угнетенные поднимутся в едином порыве… отцу дали войска, но не слишком много. Веры не хватало, чтобы остаться без защиты.

— И вы…

— Вышли за пределы города… впервые за те три года, что шла Гражданская война. Мы… сперва шли по землям, которые условно можно было считать нашими. Усмиренные. Проникнувшиеся идеями революции или, вернее, опасающиеся что-то высказывать против оной. Там хорошо поработали идеологи…

— Которые с револьверами?

— И эти тоже… знаете, я впервые увидел повешенного именно там, на окраине маленькой деревеньки, не помню, как она называлась. Не поймите превратно, мне случалось видеть смерть. И воевать приходилось, я все же боевой маг… был.

А теперь жалкое подобие самого себя?

— Но это другое… а там… ветка березы и покойник, над которым потрудились вороны. И жена покойника, что бродила за оградой деревни, а ее не пускали. Родственники и те отреклись, потому что боялись. Кинешь кусок хлеба из жалости, и мигом донесут, что сочувствуешь врагам революции… не скажу, что меня это как-то слишком впечатлило. Брат вот… он ее зарубил.

— Из жалости?

— Возможно. Я… не берусь сказать. Он всегда был несколько более отрешен от мира, чем я. Потом были и другие… покойники или изгнанные, живущие в лесных норах, питающиеся корой. Были расстрелянные. И я сам командовал отрядами зачистки. Были партизаны. Были… кровь была. В какой-то момент я понял, что потерялся… мы убивали. Убивали нас. Я перестал различать, кто передо мной. Мужчина с оружием, или женщина, или ребенок, или старик. Однажды такой старик напоил разъезд квасом на ягодах черноглазника. Четверо ушли сразу, трое еще мучились… Почему? Всю его семью сожгли живьем… заперли и сожгли… не пощадили даже младенчиков. За что? Прятали хлеб, а кто-то донес…

А жениться Лешеку надобно.

И детей всенепременно. Наследников, и чтоб не меньше четырех, чтоб и шанса не было, что этот кошмар повторится. А уж об остальном Димитрий позаботится.

— Мы его повесили на сосне и живот вспороли, а он хохотал… говорил, что бесы идут по наши души, что сам он стал бесом, что вся страна ныне стала бесовской. Тогда мне начали сниться кошмары. Приходили… все те, кого я, казалось, не помнил. Спрашивали, получил ли я корону, которой так желал… а меж тем мы отступали. Теряли людей, силы… многие сбегали, поняв, что это конец. Отец… было бы куда, не сомневаюсь, и он бы сбежал. Только вот… за границу? Так до нее добраться еще надо. Да и там что делать? Он… полагаю, он понимал, чем все закончится. Я тоже…

Святозар замолчал, неловко провел пальцами по лицу и пожаловался:

— Не ощущаю почти… я взял на себя конницу. Нам бы поторговаться, глядишь, и удалось бы чего получить, но остались лишь те, на ком было слишком много крови, чтобы надеяться на прощение, или те, кто был фанатично предан идее. Я возглавил атаку. Я понимал, что мы все там обречены, что рано или поздно… Силы объединенных армий Гришаева и Вышняты превосходили нас на голову. Маги, артиллерия… огненные установки… а мы… я и пара недоучек…

— Я читал, что и на стороне бунтовщиков имелись маги. И немало.

Будь оно иначе, пустошь, глядишь, и не стала бы пустошью.

— Амулеты. Отсроченные ловушки. Кое-что из запрещенного… домашнее обучение имеет свои преимущества. Я был молод. Я готовился умереть. Я полагал, что стоит это сделать так, чтобы враги запомнили. Накануне мы… я принес жертвы. Более сотни человек, и я самолично вырезал их сердца.

А вот это признание было куда более серьезным, нежели даже обвинение в измене.

— Именно благодаря их силе нам удалось выдержать первую волну. И вторую. И когда сила моя заемная иссякла, я повел конницу в атаку, намереваясь умереть красиво…

Сотня человек.

Это…

Это многое объясняет. Но о жертвоприношениях в архивах не писали. Не нашли место? Или, что вернее, по мятежникам били со всей силы, уничтожая все живое на той треклятой пустоши. А после… кто там разбирался? Вот и затерялась сотня проклятых душ, привязанных к миру живых пролитой кровью.

Надо будет доложиться.

Вопросов не избежать, и скрыть воскрешение Бужева не получится. С другой стороны, Димитрий и не собирался. Понять бы еще, что делать с этой информацией? Выпустить, пополняя ряд страшилок о делах военных? Подкрасить черной краской изрядно облезший за десятилетия образ революционера? Или надежно похоронить в архивах, поручив церкви отмаливать несчастных?

— Думаете, что со мной делать?

— Не без того. Как вы выжили?

— Не знаю… Божьим промыслом, не иначе. Я помню, как летел… коня… мой драгоценный жеребец шалеманской породы издох еще на первом году пути, после чего был другой и третий. Война отучила меня интересоваться конской родословной. Я перестал требовать изящества и норова. Держал бы всадника, и хорошо. Тот конь был неплохим. Буланой масти, с ребристыми боками. Он хрипел, и, если б не пал, его пришлось бы забить через неделю-другую… я помню рукоять сабли. Простую, обмотанную шнуром, чтобы не скользила… помню Гришку Отрепьева, моего адъютанта. Он держался рядом и кричал что-то такое… во славу или просто матом… а после вдруг пелена и боль. Много боли… мне сказали, я попал под удар серой гнили…

Еще одно запрещенное заклятье.

И выходит, той, проклятой магией пользовались не только бунтовщики.

— Да… будьте осторожны, заглядывая в прошлое, — счел нужным предупредить Святозар, подтягивая левую ногу к правой. — Как знать, что вы увидите.

— Вам повезло.

— Наверное. Не знаю. Может, кровь сыграла свою роль. Может, родовой амулет помог. Может… чудо, главное, я выжил. Я не сгнил заживо. Меня не растоптали свои же. Не добили чужие. Я несколько дней пролежал на поле, пока монах-игнатьинец не отыскал меня…

— Только вас?

— Монастырь Святой Урсулы Благословенной, забытый, заброшенный. Сложенный из камня. Стены его темные поросли мхом… там жили с полдюжины монахов, давших обет молчания, и два десятка тех, кому выпала удача выжить. Мы… как-то сразу поняли, что не стоит задавать вопросы. Там вдруг стало неважно, на чьей ты стороне. За мной убирали. В первые месяцы я просто лежал, глядя на стену, на камень, мох, жучки еще порой ползали. Было сыро и холодно, несмотря на медвежьи шкуры, которыми нас укрывали. Нам повезло. При монастыре был травник, причем целитель не из последних. Он многих поднял. А мне сказал, что держит меня не проклятие, но собственные грехи, что тело мое ныне соответствует душе. И зеркало принес.

Пальцы надавили на глазное яблоко, а после скользнули по рясе, стирая гной.

— Я не поверил… я… я кричал. Просил добить меня. Боль была невыносимой. И запах… я гнил заживо. Несмотря на все примочки, настои и силу, которую в меня вливали. Но мне казалось, что ее дают слишком мало. Я… начал требовать. Я умолял не тратиться на остальных. Кто они, а кто я? Потом уже тот самый целитель сказал, что ему-то все едино, кого лечить, но если вдруг в монастырь нагрянет разъезд, они не посмотрят на мое состояние. Тогда-то я и понял, что меня больше нет. Того, прежнего… не скажу, что легко принял это. Больше двух лет я провел в том монастыре. Начал вставать… Храм… я сидел перед иконами, темные лики почти неразличимы, но сила, в них сокрытая, ощущалась остро. В храме становилось легче. Я пробовал… сперва это была не молитва. Ярость. Обида. Я молодой, успешный… я наследник древнего рода… не сомневался, что отец мертв… И кто? Уродец, которому не всякий подаст… после приходило раскаяние… и сны вернулись. Порой доходило до того, что я устраивался в том храме спать, прямо на лавке. В храме они меня не беспокоили. А мой наставник…

— Наставник?

— Тот самый целитель… он некогда был известным человеком в империи, но… это не моя тайна, тем паче что он уже давно умер… Но он сумел… он учил меня — не смирению, просто слышать… себя… и прочих тоже… Я помню, как вместе с ним впервые спустился в деревеньку. Я боялся, что меня узнают, и хотел этого, ведь это означало бы, что я, прежний я, еще существую. Но правда была в том, что там, в этой рыбацкой деревушке, никому не было дела до великолепного Бужева. Да, нам рассказывали что-то про царя, коронацию, но было видно, что для местных это все сродни сказкам. Их куда больше интересовало, что цены на соль поднялись, а на рыбу, напротив, упали. Что урожай в кои-то веки соберут, и быть может, он даже останется в амбарах, а зерно можно будет покупать вольно. Я читал газету, попавшую в эту деревню чудом, и удивлялся тому, что мир живет. Я — нет, а он живет.

— И вы…

— Смирился. Понял…

— Что?

Святозар покачал головой:

— Словами этого не объяснить, но… я осознал, что и вправду умер на том поле. А то, что есть, существует едино силой Божьей. Чего ради? Не знаю… Искупление? Я понимаю, что сотворенного моими руками не искупить. А потому… просто живу.

Сумбурно.

И откровенно. Хотя… ему ли кривить душой после признания в жертвоприношениях.

— Я принял сан. Стал монастырским целителем. И когда мой наставник решил, что я готов, он отправил меня прочь. Для тех мест хватало одного целителя, я же нужен был миру. Так он сказал… а после за мной явилась сестра.

— Сама?

Святозар кивнул.

— Я не собирался беспокоить ее. Как ни странно, но меня всецело устраивала моя новая жизнь. Я впервые, пожалуй, делал то, к чему и вправду лежала душа. Целительский дар во мне был всегда, но отец… Это ведь для худородных почетно целителем быть, а наследник древнего рода обязан воевать. Монастырь, принявший меня, был велик и довольно богат. Братья занимались бортничеством, держали пимокатню и суконную мастерскую. Собирали и переписывали книги, те, которые в печать отдать невозможно. Впрочем, типография у них тоже имелась. При местном храме была лечебница, при которой трудились пятеро целителей. Я стал шестым. И сперва держался наособицу, а уже после как-то получилось… у меня появились если не друзья, то всяко приятели. А еще на душе становилось спокойно… хотя бы иногда. Они приходили, те люди, которых я лишил жизни. И продолжают приходить. Но я хотя бы не просыпался в поту… А потом приехала она и сказала, чтобы я собирался домой. Признаюсь, никакого желания у меня не было. Мы и без того изрядно успели испортить ей жизнь. — Пальцы на сухой руке дернулись, и Святозар поморщился, но жаловаться не стал. — Я говорил ей, что и сан мой не избавит меня от суда, если кто признает во мне прежнего Бужева, и что ей самой с того не будет пользы, что за укрывательство каторга положена, а у нее сын. И внуки. И жизнь хорошая, а моя мне тоже по нраву. Однако ж она не слушала…

Он замолчал, неловко поднялся, опираясь на стул, заковылял к окну, подволакивая искалеченную ногу.

— Она пригрозила, что раскроет отцу настоятелю истинное мое имя. И я пошел к нему сам. Я рассказал как есть… это не исповедь, исповедовался я не раз, только облегчения должного не получал. Верно, раскаяние мое не столь уж глубоко, как мне думается, ежели Господь в милости своей не простил грешника. Настоятель выслушал. Он сказал, что я не первый и не последний, у кого душа смятенна, а руки в крови измараны. И лишь от меня будет зависеть мой дальнейший путь и сама судьба. А еще велел мне отправляться с сестрой… Таково мое послушание.

Димитрий тоже встал.

Он принюхался. Так и есть, сладковатый аромат болотной травы исходил от святого отца. Этот запах пропитал и рясу, и тряпье, и всю фигуру…

— Балуетесь?

— Что? А… это… да… не сам я. Ко мне приходят люди. Порой я могу им помочь, но чаще лишь облегчить страдания… сам… было время, когда потреблял, ибо приносила эта трава немалое облегчение. Но наставник мой, прознавши, крепко осерчал, — улыбка у него вышла кривой донельзя. — Ох и отходил же он меня клюкой, а после что-то этакое сделал, что действовать она перестала. Что? Не спрашивайте… он тоже происходил из рода древнего и с чужой кровью работать умел. Как умерла моя племянница?

— Вам разве не доложили?

Святозар стоял, опираясь на спинку кресла, в котором не так давно сидела его сестра.

— Лишь то, что она погибла…

— Что вы о ней скажете?

— В последнее время она переменилась… в последние полгода, пожалуй. До того она часто гостила, но… понимаете, она была молода и красива, а я уродлив. Я видом своим заставлял думать о вещах неприятных.

— Она вас избегала?

Святозар наклонил голову, что можно было счесть согласием.

— Она посещала службы, исповедовалась, но… у меня складывалось ощущение, что делает она это лишь потому, что принято. И чтобы не расстраивать мою сестру. Они были по-настоящему близки.

Вот только близость эта была отнюдь не бескорыстна.

— Не судите ее строго… для нее все это по-прежнему важно…

Настолько важно, что Кульжицкая не отступится от своего желания заиметь новую внучку. Впрочем, это уже дело исключительно внутреннее, пускай сами разбираются.

— Что до Гдыни, то я заметил, что в ней появился гнев. — Святозар потер лицо. — Поймите, я могу ошибаться, но… она злилась именно на меня. Несколько раз обмолвилась, что я ныне жалок, а однажды в лицо выкрикнула, что мне лучше было бы умереть, нежели влачить подобное существование. Что видом своим я позорю древний род.

— Она знала?

— В том и дело, что нет. Для нее я был всего-навсего священником, которого ее бабушка пригрела в доме. Про меня ходят тут самые разные слухи, но все они далеки от правды…

То есть был кто-то еще, кто раскрыл девице глаза и вложил в прехорошенькую головку правильные мысли.

— Я полагаю, это тот же человек, который написал сестре письмо…

— Какое письмо?

— То, в котором рассказывалось, где меня найти. — Святозар поморщился, впрочем, гримаса вышла на редкость уродливой, ибо часть лица осталась неподвижна, а часть будто судорогой свело. — Я много думал, кто это мог быть, но…

— Не придумали?

— Нет… и в связи с этим я осмелюсь повторить вопрос. Как она умерла?

— Ее задушили.

Святозар прикрыл глаза. Он стоял, раздумывая над чем-то, а Димитрий не спешил прерывать молчание, тоже раздумывая над тем, как быть с этим…

Доложить придется, но…

Процесс над священником?

Чудовищные обвинения, на которые, мыслилось, у него найдется чем ответить? Как он сказал? Обе стороны… и если подумать, если приглядеться пристальней… не стоит, и вправду, как знать, что увидишь.

— Позволено ли мне будет взглянуть на тело?

— На тела.

— Сколько? — Он не выглядел удивленным, этот человек, который легко — и как виделось, с немалой радостью — готов был принять новую свою судьбу.

— Две.

— Задушены?

— Да.

— Невинны?

— Да.

— Тогда, если возможно, я бы хотел взглянуть на обеих. И, предваряя ваш вопрос, я не уверен… я пока не уверен…