Леонид. Время исканий

Глава 9

Несмотря на свое стремительное возвышение в последние годы, я все еще не имел того значения и веса, что позволили бы самолично решать не то чтобы крупные, а вообще, хоть сколько-нибудь значимые вопросы. Статус «партийного босса» имел много плюсов, но не давал многих реальных властных рычагов. Особенно это касалось финансов.

Любой директор завода имел некоторую свободу распоряжения денежными средствами. Понятно, продать ползавода и уехать на Канары он не мог, но, например, выделить средства на какую-нибудь экспериментальную машину при желании сумел бы.

А вот я был такого лишен. И за финансированием любого и каждого проекта приходилось куда-то обращаться — либо в Наркомтяжпром, либо к военным, или еще куда-нибудь. Разумеется, чтобы это финансирование получить, надо было сначала убедить кого-то в том, что проект заслуживает внимания. А убедить не всегда получалось.

Поэтому сегодня я был не на шутку взволнован. Мне предстояло убедить членов Политбюро — далеких от техники людей — в необходимости начать масштабные исследования в области радиолокации, открыв для этого профильный институт.

Зал заседаний Политбюро встретил меня своей привычной торжественной тишиной и густым, настоявшимся запахом табака «Герцеговина Флор». Члены Политбюро за длинным, покрытым зеленым сукном столом оживленно переговаривались, с любопытством поглядывая на меня — все уже привыкли, что мои выступления ломают устоявшиеся мнения и ниспровергают авторитеты. Дождавшись едва заметного разрешающего кивка Сталина, я встал.

— Товарищи! Сегодня я хочу представить вам проект, который, вне сомнений, определит облик будущей войны. Это совершенно новый тип вооружения, которое будет видеть за горизонтом. Речь идет о принципе радиообнаружения — средстве, что позволит нам встречать врага за десятки километров, днем и ночью, в любую бурю.

По рядам прошел едва уловимый шорох. Я увидел, как густые маршальские брови Ворошилова недоуменно сошлись на переносице, как беспокойно заворочался на стуле Андреев. Прежде всего надо было максимально доступно объяснить им, что это за зверь — РЛС. Ведь пока еще никаких аналогов в мире не было!

— Представьте себе прожектор, — я намеренно выбрал самую простую, самую грубую аналогию. — Он светит в небо и освещает летящие самолеты и дирижабли. Луч электрического света отражается от корпуса воздушного судна, попадает на клетчатку глаз наблюдателя — и вот, вражеский самолет обнаружен. Все хорошо, но в тумане и на очень большой дальности это не работает.

Члены Политбюро переглянулись — пока все было понятно.

— Теперь снова представьте себе прожектор. Но его луч невидим. Он легко пронзает туман, облака и самую непроглядную тьму. Этот луч-невидимка, ударяясь о металлический корпус вражеского самолета, возвращается обратно, как эхо в горах. Человеческий глаз не может увидеть это «эхо», но специальный приемник ловит его и показывает нам, где затаился враг. Это — «радиолокатор» — тот прибор, о необходимости создания которого я хочу вам доложить.

— Так это что же получается, бинокль такой электрический? — не выдержал Ворошилов. Его прямой ум военного требовал понятных, осязаемых вещей.

Ну что же — я был готов к этому вопросу, он был мне даже на руку.

— Намного дальше и зорче любого бинокля, Климент Ефремович. Он видит то, чего человеческий глаз не увидит никогда. Опытные станции, которые мы можем создать за два-три года, смогут засечь тяжелый бомбардировщик за семьдесят, а то и сто километров.

— И что мы увидим? — подал голос Каганович, практик до мозга костей, которого интересовали не лучи, а земные результаты. — Фотографию самолета?

— Нет, Лазарь Моисеевич. Оператор на специальном экране увидит лишь световую отметку, всплеск. Но по положению этого всплеска он с абсолютной точностью определит расстояние до цели, направление и скорость. Мы будем знать о враге все задолго до того, как его услышат наши посты ВНОС. Он будет для нас как на ладони, сам оставаясь при этом слепым и глухим.

В кабинете повисла тишина, тяжелая, наполненная скрипом карандашей. Каждый мысленно примерял масштаб этих возможностей к нуждам своего ведомства. Товарищ Сталин медленно вынул изо рта потухшую трубку и, прищурив желтоватые глаза, переспросил:

— То есть, товарищ Брэжнев, вы утверждаете, что мы будем знать о налете врага за пятнадцать-двадцать минут до того, как его самолеты подлетят к цели?

— Совершенно верно, товарищ Сталин. Это даст нашей авиации драгоценное время на то, чтобы подняться в небо и встретить врага там, где он нас не ждет. Это оружие несокрушимой защиты наших городов, гарантия от внезапных массированных налетов!

Члены Политбюро были впечатлены. В те времена политики просто бредили опасностью ударов тяжелых бомбардировщиков по промышленным центрам. Особенно беспокоила всех воздушная защита нефтепромыслов Баку. Если для удара, например, по Киеву, вражеским самолетам надо было пролететь через боевые порядки наших войск, где их заметят — или по звуку моторов, или визуально — и сообщат в штаб ПВО, то по Баку можно было ударить, зайдя с моря, где никаких постов ВНОС, разумеется, не было и быть не могло.

Поэтому радиолокатор был бы очень желанным средством обороны ПВО. Однако такая инновационная вещь не могла не вызвать множество вопросов. Первым о своих сомнениях заявил Орджоникидзе. Прекрасно понимая, на кого будет возложено производство этих чудо-аппаратов, он, видимо, решил сразу озвучить все свои сомнения и вопросы, чтобы потом, при неудаче, было чем оправдаться:

— Товарищ Брежнев, идея ваша, спору нет, интересная и по масштабу — грандиозная. Но насколько она реальна? Смогут ли конструкторы создать, а наша промышленность — осилить в производстве такую аппаратуру? Не получим ли мы очередную дорогостоящую игрушку вроде динамореактивных пушек?

— Вопрос абсолютно правильный, Григорий Константинович, — кивнул я. — Техника сложнейшая, чтобы ее создать, нашим разработчикам придется побывать буквально на острие мирового прогресса. Но все необходимое для нее у нас есть. Есть развитая элементная база — мощные лампы для радиовещания, есть опыт создания радиопередатчиков и приемников. Главное — собрать это воедино. И конечно, изучение западного опыта через Спецотдел колоссально ускорит дело. Дело новое, трудности, несомненно, будут. Но принципиально, товарищи, мы способны решить эту задачу сами, своими силами.

Выслушав мой ответ, Сталин снова взял трубку, но раскуривать не стал, лишь медленно поворачивал ее в пальцах, словно взвешивал на невидимых весах. Это был хороший знак.

— Хорошо, — произнес он. — Так ви уверены, товарищ Брэжнев, что это реально работающая тэхнология? Что наши ученые могут сконструировать эти приборы?

Казалось бы, глупый вопрос — ведь я только что сказал, что мы можем это создать. Сталин, как я заметил, часто спрашивал на разные лады одно и то же. Не знаю точно, зачем он это делал: может быть, хотел почувствовать эмоциональный фон ответа — действительно ли докладчик уверен в том, что заявляет, или сам внутренне сомневается в своих заверениях. А может быть, просто хотел запомнить ответ — ведь ему каждый день приходилось выслушивать сотни предложений и принимать буквально сотни решений. Одно могу сказать точно: в устах Сталина эти повторяющиеся вопросы совсем не выглядели неуместно.

— Да, товарищ Сталин, создание этого прибора возможно и вполне по силам нашим ученым. Причем использовать его можно в самых разных сферах!

Хозяин, остановившись, чиркнул спичкой, и, затянувшись, заинтересованно спросил:

— Вот как? И где же еще можно применить этот ваш… радиолуч?

Признаюсь, я надеялся на это вопрос. Это было еще один шанс развернуть перед взором членов Политбюро всю панораму будущего, показать, что речь идет не об одной удачной системе, а о революции, которая изменит сам облик войны.

— Сфера применения, товарищ Сталин, практически безгранична. Представьте наш флот. Балтийское море. Густой туман. Или Северный флот — полярная ночь, в которой тонет даже лунный свет. Где силы противника, где собственные корабли — поди разберись! Наши корабли сейчас слепы — но представьте, что у них появятся радиоглаза? Это резко изменит баланс сил: в любую бурю, в любой мгле они будут «видеть» вражеские эскадры за десятки миль. Наши артиллеристы, глядя лишь на призрачные отметки на экране, смогут накрывать цели, которые не разглядеть обычным способом. Подводные лодки смогут выходить на конвои и атаковать их даже в безлунные ночи. Это даст нашим военморам гигантское, решающее преимущество!

Я видел, как выпрямился в кресле Ворошилов, как блеснули его глаза. Флот был давней болью наркомвоенмора, и нарисованная мною картина, несомненно, пришлась ему по душе.

— Но флот — лишь начало. Создав летающие посты наблюдения, мы можем дать глаза и нашим фронтовым летчикам. Представьте себе не бомбардировщик, а специальную тяжелую машину — небесного часового, который патрулирует в глубоком тылу. С высоты он, как с гигантской башни, просвечивает пространство на сотни километров, видя каждую вражескую авиагруппу. Он становится дирижером воздушного боя, по радио направляя наши истребительные полки на врага, а бомбардировочные авиабригады, наоборот, проводя так, чтобы они не попались вражескому патрулю. Такая система даст нам полное господство в воздухе — причем уже не в обороне, а в наступлении!

Я выдохнул, снова набрал в грудь воздуха и продолжил:

— И наконец, товарищи, главное. Щит для всей страны. Вокруг Москвы, Ленинграда, вокруг промышленных гигантов Урала и Сибири мы создадим сплошное, непроницаемое радиолокационное поле. Паутину из невидимых лучей, в которой запутается любой, кто посмеет к нам сунуться. Ни один самолет не проскользнет незамеченным. Мы накроем страну невидимым стальным куполом.

Я замолчал, давая картине впитаться в сознание этих людей, родившихся еще в 19 веке и с трудом представляющих перспективы. Теперь, когда они увидели будущее, нужно было требовать инструменты для его постройки.

— Для решения такой задачи, товарищи, недостаточно приказа одному заводу. Нужен центр, мозг. Специализированный Научно-исследовательский институт, который соберет под одной крышей лучшие умы страны — физиков, инженеров, конструкторов.

Тут я сделал короткую паузу, собираясь с духом для второго, решающего вопроса.

— Разумеется, это потребует отдельного финансирования. Миллионы рублей нужны уже сейчас, чтобы разворачивать новые производственные мощности в сфере радиоэлектроники. Мы должны построить фундамент, на котором будет стоять оборона страны в новой эре!

Кабинет снова погрузился в тишину, но теперь она была иной — не давящей, а звенящей от напряжения. В воздухе повисли цифры с несметным количеством нулей, стоимость целых армий и флотов.

Сталин медленно прошелся по ковру, остановился у окна, глядя на далекие кремлевские башни. Казалось, он советовался с ними, с тенями прошлого. Затем резко обернулся, и не терпящим возражений тоном произнес:

— Предложение стратегическое. Деньги и ресурсы на институт — выделить из средств Наркомтяжпрома. Расширение смежных производств — включить в планы. Ответственный за все направление — товарищ Брежнев. Но если товарищ Брэжнев не справится — мы снимем с него голову!

Утро заливало просторную кухню ярким солнечным светом. За окном, за сверкающей лентой Москвы-реки, золотом горели купола кремлевских соборов. В воздухе смешивались ароматы свежесваренного кофе и горячих гренок. После нескольких недель изматывающего напряжения, после ночных бдений над бумагами и ледяной атмосферы кремлевских кабинетов, этот островок мирного, семейного уюта казался почти нереальным. Лида, в простом домашнем платье, порхала между плитой и столом, и ее лицо светилось тихим, счастливым спокойствием.

Вчерашний триумф в Политбюро все еще согревал изнутри, и этим чувством хотелось поделиться.

— Лида, вчера на Политбюро приняли очень важное решение, — сказал я, отпивая кофе. — Будем создавать в Москве новый, огромный научно-исследовательский институт. По твоей части — радиотехника, радиообнаружение.

Она поставила на стол тарелку с омлетом и, вся во внимании, села напротив меня.

— Твои знания и опыт, которые ты получила в лаборатории Бауманки, работая над первыми образцами ламп, там очень пригодятся. Мне бы хотелось, Лида, чтобы ты перешла туда на работу, как только институт начнет формироваться. Будешь заниматься тем, что у тебя отлично получается.

Я ожидал увидеть радость, гордость, но ее реакция была иной. Она внимательно выслушала, и ее лицо стало серьезным. Она отодвинула свою чашку и посмотрела на меня в упор.

— Леня, я не хочу в НИИ.

Ее голос прозвучал тихо, но твердо.

— Я тебя и так почти не вижу. Ты все время на совещаниях, на заводах, по ночам сидишь над бумагами. Уходишь — я еще сплю, приходишь — я уже сплю. Я хочу быть с тобой. Сделай меня своей помощницей. Секретарем. Так мы хотя бы днем будем видеться, я буду знать, чем ты живешь, помогать тебе.

Признаться, я был ошеломлен. Эта просьба, в своей наивной простоте, выбивала из колеи. Она хотела не карьеры, не самореализации — ей просто было нужно быть рядом со мной. Но именно сейчас это было совершенно невозможно.

— Лидочка, ты не совсем понимаешь, — я постарался, чтобы голос звучал мягко, но, кажется, он все равно получился начальственным. — Работа над этими новыми системами, над радарами — это сейчас самое важное дело в стране. Возможно, важнее метро и новых танков вместе взятых. От этого зависит, выстоим мы в будущей войне или нет. Твой опыт, твоя голова нужны именно там, на переднем крае науки. А бумажки в приемной перебирать… для этого есть машинистки. Твое место там, в лаборатории.

Чем больше я говорил, тем ниже она склоняла голову. Конечно, я произносил правильные, логичные, государственные слова, но… но, глядя в ее глаза, я видел, что она слышит совсем другое. Она слышала отказ. Она видела, что ее муж ставит на первое место свои великие дела, а ее простое желание быть рядом считает чем-то второстепенным, почти капризом.

Она больше не спорила. Выражение ее лица изменилось. В нем не было ни обиды, ни упрека. Лишь тихое, полное горького понимания разочарование. Она, кажется, в этот момент окончательно поняла, за кого вышла замуж, и какая роль ей отведена в этой новой, большой жизни.

— Хорошо, Леня, — сказала она ровно. — Как скажешь. Конечно, я пойду в институт. Все для страны, Леня! Все для страны.

Она встала из-за стола, чтобы убрать тарелки. Солнце по-прежнему било в окна, кофе благоухал, но атмосфера семейной идиллии была безвозвратно разрушена.

Москва, квартира Гинзбургов

Кабинет Моисея Аароновича, с пола до потолка уставленный книгами, надежно хранил фамильные тайны. Именно здесь, среди вековой пыли книжных переплетов, происходили все самые важные разговоры. За массивным столом, в пятне света от зеленой лампы, напротив приемного отца сидел Наум. Годы, прошедшие со времен каменских погромов, превратили его в высокого, застенчивого молодого человека, всю фигуру которого отмечала та юношеская нескладность, что так часто сопутствует глубокому, аналитическому уму, слишком быстро обогнавшему тело. Он заканчивал Бауманку — осталась лишь защита дипломного проекта — и разговор между ним и приемным отцом шел о будущем.

— Ну, дорогой мой, о чем ты думаешь? К чему лежит сердце? — наслаждаясь моментом, спросил Моисей Ааронович, поудобнее устраиваясь в глубоком кожаном кресле.

— Может быть, папа, мне податься в Ленинград, в танкостроение?

Отец на мгновение задумался. Действительно, их дальний родственник, Семен Александрович Гинзбург, занимал видный пост в ОКБ завода имени Ворошилова. Но идея Наума, при всей ее логичности, казалась ему слишком уж…не амбициозной.

— Танки, Нюся, это железо, — медленно говорил Гинзбург-старший, выпуская облако ароматного дыма. — Надежное, крепкое, всегда нужное государству. И наш Семен Александрович там большой, уважаемый человек. Но это дорога, по которой уже идут толпы. А Гинзбурги никогда не ходили в толпе. Умный человек всегда ищет тропу, где еще не ступала нога другого.

Наум слушал, уважительно склонив голову, но в его серьезных глазах уже загорался огонек любопытства.

— Я тут говорил с нужными людьми… — Моисей Ааронович понизил голос, и в его глазах появился тот хищный, расчетливый блеск, который так хорошо знали его оппоненты. — Есть тема. Новая. О которой говорят шепотом в самых высоких кабинетах. Радио. Но не то, что кричит из репродукторов, а совсем другое. Говорят, эту тему курирует лично товарищ Брежнев. И что сам Хозяин проявляет к ней интерес, который трудно переоценить. Тот, кто сядет в этот поезд сейчас, через пять лет окажется в пункте назначения, а остальные будут глотать пыль.

— Но как туда попасть? — Наум подался вперед, и в голосе его зазвенел азарт. — Туда, должно быть, отбирают гениев.

— А ты разве не из них? — Гинзбург мягко улыбнулся. — Ты лучший на своем курсе в Бауманке. У тебя есть голова на плечах. А еще у тебя есть то, чего нет у других.

Он наклонился через стол, и его голос стал вкрадчивым, как у гипнотизера.

— Ты же знаешь, товарищ Брежнев связан с нашей семьей. И он — человек слова, помнит добро. Но память — вещь тонкая. Ее нужно освежать. Не просить, как нищий на паперти. А предлагать, как равный. Ты должен работать у него! Договориться об этом будет нетрудно, а дальше — все зависит от тебя. Но я уверен — ты справишься!

Наум слушал, затаив дыхание. В груди вспыхнуло знакомое, пьянящее чувство — жажда прикоснуться к чему-то великому, стать частью тайны, которая изменит мир. Он уже видел себя не просто инженером на заводе, а соратником человека, чье имя уже не раз появлялось на газетных страницах.

Гинзбург-старший откинулся в кресле, молча наблюдая за сыном, с радостью отмечая, как его слова, точно семена, падают в самую плодородную почву. Он с нежностью и гордостью смотрел на этого высокого нескладного мальчика, на свою главную инвестицию, на свою надежду. План с Дорой провалился; этот упрямец Брежнев оказался однолюбом, выбрав свою простушку, эту Лиду. Что ж. Если крепость нельзя взять через главные ворота, ее можно взять долгой, умной осадой. Войти в ближний круг не как зять, а как самый нужный, самый гениальный из его маршалов.

А маршалы иногда становятся регентами при королях. Моисей Ааронович умел играть вдолгую. Вся его жизнь была одной большой шахматной партией.

Через несколько дней Моисей Ааронович Гинзбург сидел в приемной кабинета Брежнева на Старой площади с видом человека, смиренно ожидающего аудиенции по пустяковому вопросу.

Он пришел официально, насчет поставок импортных комплектующих для легкой промышленности, но мы оба знали, что это лишь театральная увертюра.

Когда деловая часть была исчерпана, и секретарь уже поднялся, чтобы проводить гостя, Гинзбург сделал тот самый жест рукой — «одну минуту» — который и был истинной целью его визита.

— Леонид Ильич, если позволите… — его тон из официального мгновенно стал личным, почти отеческим, каким говорят о самом сокровенном. — Не как к государственному деятелю, а как к старому знакомому.

Я молча кивнул, и он снова опустился в кресло.

— Мой Нюся, Наум, заканчивает Бауманку. Голова у парня, скажу я вам, светлее не бывает. И честолюбия — на десятерых. Рвется на передний край, не хочет протирать штаны в конторе. Много слышал о ваших новых проектах, о радиолокации. Спит и видит. Я не прошу за него, Леонид Ильич, вы же знаете мой принцип. Просто… присмотритесь. Если зерно стоящее, бросьте его в правильную почву.

Гинзбург, надо отдать ему должное, был чертовски умен. Просьба была обставлена с иезуитской тонкостью: не о должности, а о «шансе». Он не давил, а лишь апеллировал к моей репутации человека, собирающего таланты. По отчетам из института, я уже знал, что его Наум — действительно один из лучших. Это была пешка, которую он изящно вывел на доску, чтобы расчистить поле для главной фигуры.

— Конечно, Моисей Ааронович, — ответил я легко, подыгрывая ему. — Талантливые инженеры нам сейчас нужнее воздуха. Пусть после защиты приходит прямо ко мне. Поговорим. Если голова действительно варит, работа для него будет.

Гинзбург расплылся в улыбке, но глаза его оставались серьезными. Первая, разминочная часть партии была сыграна. Он сделал паузу, собираясь с духом для главного удара.

— Леонид Ильич, — начал он снова, и его голос стал еще тише, еще доверительнее. — Я смотрю на вас и вижу, какой груз вы на себя взвалили. Эта ноша скоро станет еще тяжелее. Я уверен, скоро вы будете в ЦК. Вам по статусу потребуется личный помощник. Не просто секретарь, а… второе «я». Ваши глаза и уши. Человек, которому можно доверять больше, чем себе.

Он смотрел на меня в упор, и в его умных глазах плясали бесовские огоньки.

— Моя Дора… — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вес золота. — Она ведь боготворит вас с того самого дня. Она невероятно умна, Леонид Ильич. Два языка — как родные. Она могла бы стать для вас не просто девушкой, перебирающей бумаги. Она стала бы самым верным, самым преданным вашим солдатом.

Он подался вперед через стол, и его голос упал до едва слышного шепота.

— И вы должны понимать. Ее преданность — это и моя преданность. И все мои скромные возможности, все мои связи, которые, уж поверьте, простираются далеко за стены этого кабинета — все это будет вашим. В любое время дня и ночи.

Он сделал еще одну, едва заметную паузу, словно решаясь, выкладывать ли на стол последний, главный козырь.

— И не только здесь, в Москве, — продолжил он еще тише, и его глаза вдруг превратились в две узкие щелочки, буквально сочащиеся откровенным, понимающим цинизмом. — Я ведь знаю, что Хозяин поручил вам новое, чрезвычайно деликатное дело за рубежом, связанное с нашими… соплеменниками, попавшими в беду в Германии. Немецкими евреями — учеными.

Мои пальцы, до этого спокойно лежавшие на подлокотнике, невольно сжались. И откуда он это узнал?

— У нас, Леонид Ильич, много друзей и родственников в Германии, — продолжал Гинзбург. Он говорил очень тихо, почти шепотом, но каждое слово било точно в цель. — В Берлине, во Франкфурте. Среди врачей, адвокатов, коммерсантов. Они видят, как унижают и выгоняют наших сородичей. Они могут найти нужных людей, поговорить с их семьями, помочь с выездом. Тихо, без шума. Понимаете? Мы могли бы очень помочь вашему… начинанию. Через наши каналы. Это было бы надежнее и безопаснее, чем через официальные структуры.

Гинзбург замолчал, ожидая ответа. Конечно, то что он предлагает, по сути было прямым и бесстыдным вторжением в личную жизнь, где чувства и преданность дочери становились разменной монетой в большой политической игре. Уже по этой причине я должен был бы с негодованием отказаться. Вот только его предложение поспособствовать с вербовкой ученых било в самую точку! Это настолько редкая возможность и такой ценный ресурс, что ничем не стоило пренебрегать для достижения моей цели — научно-технического развития СССР. Сколько стоит атомная бомба? Нисколько не стоит. Она бесценна, потому что их не продают. И если есть возможность добыть ее, любая цена не покажется чрезмерной. В наступившей тишине было слышно, как тикают часы на стене. Прошла секунда, другая. Нужно было что-то ответить, не выдав ни гнева, ни смятения, ни, тем более, заинтересованности.

— Моисей Ааронович, — мягко произнес я. — Ваше предложение… и ваше доверие… очень много для меня значат. Дора Моисеевна, без сомнения, исключительно талантливый человек. Но вопрос о личном помощнике — это прерогатива отдела кадров ЦК. Это серьезная номенклатурная должность. Я должен все обдумать.

Гинзбург не выглядел разочарованным. Напротив, на его лице промелькнула тень понимающей улыбки. Он был опытным игроком и знал, что «я подумаю» от человека моего положения — это не конец, а лишь начало. Он медленно поднялся.

— Конечно, Леонид Ильич. Думайте. Главное, чтобы вы знали — наша семья готова служить вам и общему делу.

Когда тяжелая дверь кабинета за ним закрылась, я еще долго сидел неподвижно, глядя в одну точку. В голове огнем горел недавний разговор с Лидой. Ее полные обиды и непонимания глаза, когда я отказал ей, отправив в НИИ Радиолокации ради «дела государственной важности». Какая жестокая, злая ирония — отказать жене в праве быть рядом, чтобы через несколько дней получить предложение сделать своим ближайшим соратником другую женщину, которая тебя любит.

Но в интересах дела нужно было поступить именно так.