Леонид. Время исканий

Глава 14

Утро в нашей квартире на Берсеневской набережной обычно было тихим и светлым. Солнце, поднимаясь над Кремлем, било в широкие окна, заливая кухню светом, играя на начищенных до блеска кастрюлях и сверкающем никеле крана. Но сегодня эта солнечная идиллия казалась фальшивой. Во-первых — никакого солнца: с утра зарядил нудный сентябрьский дождь, небо над Москва-рекой налилось густым серым тоном, где –то вдали сверкали молнии. Но это бы ладно. Много хуже того, что в самой нашей квартире воздух был будто наэлектризован, заряжен молчаливым, тяжелым напряжением. Лида двигалась почти порывисто, ставя на стол тарелки так, словно собиралась их разбить. Она не смотрела на меня — я видел лишь ее напряженную спину и тусклые, наспех собранные в узел волосы.

Она села напротив, пододвинула себе чашку с чаем, но так к ней и не притронулась. Ее лицо было бледным, под глазами залегли темные тени, а веки чуть припухли. Было ясно, что она плакала. Долго, ночью, уткнувшись в подушку, чтобы я не услышал.

— Лида, что случилось? — я постарался, чтобы голос звучал как можно мягче. — Ты сама не своя.

Она не ответила, лишь упрямо сжала губы и уставилась в одну точку. Это молчание было хуже любой ссоры.

— Лидочка, ну что у тебя на душе? Расскажи мне. На тебе лица нет.

Вдруг она закрыла лицо руками и упала на столешницу. Плечи ее затряслись в рыданиях.

— Лида! Что с тобой? — воскликнул я, хватая ее за плечи.

— А тебе есть до этого дело? До моей души? Ты вообще замечаешь, что я существую? — не поднимая головы, тихим, срывающимся, полным слез голосом спросила она.

— Что за разговоры? Конечно, замечаю.

— Нет, не замечаешь! — она, наконец подняла на меня глаза, и в них стояла такая боль и обида, что у меня тоскливо засосало под ложечкой. — Ты приходишь домой, когда я уже сплю. Уходишь, когда я еще сплю. В выходные ты сидишь над своими бумагами. Мы живем в одной квартире, Леня, но мы не живем вместе! Я тебя совсем не вижу. Я жена начальника сектора ЦК, а чувствую себя какой-то домработницей, которая готовит тебе еду и стирает рубашки.

Это было несправедливо. Я работал на износ, для нее, для нашего будущего, для страны.

— Лида, ты же понимаешь, какая на мне ответственность. Дела государственной важности. Я не могу…

— Дела, дела! — она с горечью махнула рукой. — У тебя всегда дела. Совещания, заводы, наркомы. Я все понимаю. Но я не могу так жить! Я хочу, чтобы у меня был муж. Просто муж, который бы иногда со мной разговаривал. Не о новых танках и не о плане пятилетки. А обо мне. О нас.

Она перевела дыхание, и я понял, что сейчас будет главное.

— Я просила тебя. Помнишь? Я умоляла тебя взять меня к себе помощницей. Не ради должности, не ради зарплаты. Просто чтобы быть рядом! Чтобы видеть тебя днем, помогать тебе, чувствовать себя частью твоей жизни.

— Лида, мы же говорили об этом. Твоя работа в НИИ…

— Да! — ее голос зазвенел. — Моя «государственной важности» работа в НИИ! Ты отказал мне. Сказал, что мое место там, на переднем крае науки. А через неделю… — она сделала паузу, и ее губы задрожали, — через неделю ты взял на это место ее. Эту Гинзбург.

Так вот в чем дело. Женская ревность, старая, как мир.

— Это не то, что ты думаешь, — начал я устало. — Ее кандидатуру рекомендовал отдел кадров. У нее языки, опыт…

— Не ври мне! И не считай меня дурой! — почти закричала она. — Весь аппарат шепчется! Дочка Гинзбурга, первая красавица, и так удачно пристроена к молодому, перспективному начальнику! Ты специально мне отказал! Чтобы освободить место для нее!

Она вскочила, и чашка на столе звякнула.

— Чем она лучше меня, Леня? Тем, что у нее платья заграничные и отец со связями? Я с тобой была, когда у нас ничего не было! Когда мы в одной комнатушке в «Лоскутной» жили! Я за тебя боялась, когда тебя на Лубянку таскали! А теперь, когда у тебя все появилось, я стала не нужна? Меня можно задвинуть в какой-то НИИ, а рядом с собой посадить эту…

Она не договорила. Слезы вновь хлынули из глаз, и она, закрыв лицо руками, беззвучно зарыдала, сотрясаясь всем телом. Все мои логичные, правильные аргументы рассыпались в прах перед этим простым, женским горем. Я подошел, обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но не отстранилась.

— Глупая ты, — прошептал я, гладя ее по волосам. — Ну какая Гинзбург…

— Как ты не понимаешь… — прошептала она сквозь рыдания, прижимаясь ко мне. — Мне же сейчас… мне так страшно одной. Я же… я ребенка жду, Леня. Я беременна.

Эта фраза, произнесенная тихим, срывающимся шепотом, прозвучала в тишине кухни громче любого взрыва. Я замер, и весь мой мир, состоявший из планов, приказов, интриг и государственных задач, на мгновение остановился, а потом перевернулся. Ребенок. Наш ребенок.

— Что? — переспросил я глупо, словно не расслышал. — Лида… это… это правда?

Она подняла на меня заплаканное, но уже светлеющее лицо и слабо кивнула. Все обиды, вся ревность, вся горечь этого утра мгновенно испарились, утонули, растворились в волне ошеломляющей, горячей радости. Я подхватил ее на руки, такого я не делал со времен нашего знакомства, и закружил по кухне. Она, смеясь и плача одновременно, вцепилась мне в плечи.

— Господи, Лидочка… какая же ты… А я… — я поставил ее на пол и крепко-крепко обнял. — Прости меня. Я идиот. Работа, дела… за всем этим главного и не видел.

Мы еще долго стояли так, посреди кухни. Все дальнейшие планы, совещания, докладные записки потеряли всякий смысл. Было только одно, самое важное дело.

— Все, — сказал я решительно, усаживая ее на стул. — Никакой работы. Никаких НИИ. Ты должна отдыхать. Немедленно. Мы уезжаем. Сегодня же. К морю, в Гагры. В самое лучшее место. Я все устрою.

Она смотрела на меня с недоверием и надеждой.

— Но у тебя же… работа…

— К черту работу! — отрезал я. — К черту все! Ничего важнее тебя и… нашего будущего сейчас нет.

Через час я уже был в Кремле, в приемной Управления делами ЦК. Уверенный в своей правоте и в своем новом статусе, я вошел в кабинет Самсонова без доклада.

— Тимофей Петрович, добрый день. Дело срочное и не терпящее отлагательств. Нужна путевка. На двоих. В Гагры. В один из ваших лучших санаториев или, еще лучше, на госдачу. Начиная с завтрашнего дня.

Заведующий Управделами, наш бесстрастный распределитель номенклатурных благ, оторвался от бумаг, внимательно глядя на меня поверх очков. В его глазах не было ни подобострастия, ни желания помочь — скорее укоризна в стиле «Брут, и ты туда же?»

— Леонид Ильич, — произнес он своим скрипучим, канцелярским голосом, — рад бы, но не могу. Вот, извольте!

Он с важным видом открыл массивный гроссбух, лежавший у него на столе.

— Посудите сами. — Он начал водить пальцем по строчкам. — Госдача на Холодной речке пока достраивается. Дача в Мюссере занята, сами понимаете, кем. Санаторий ЦИК «Амра» забит под завязку, там вся верхушка украинского ЦК отдыхает. В военном санатории, — он бросил на меня быстрый, понимающий взгляд, — товарищ Тухачевский со всем своим штабом расположился, маневры осенние планирует. В «Гагрипше» и «Ривьере» нет ни одного свободного номера. Ведь самый пик, бархатный сезон! Все едут, решительно все! Леонид Ильич, дорогой мой! На такие места, да на такое-то время, нужно за полгода записываться, а то и за год!

Он закрыл свою книгу судеб с тихим, удовлетворенным хлопком. В его словах не было прямого отказа, но была холодная, непробиваемая стена бюрократической логики. Я вышел из его кабинета, чувствуя, как щеки горят от унижения. Вот, здрасте пожалуйста. Обладая колоссальной властью над целыми отраслями оборонной промышленности, я совершенно бессилен в простом, казалось бы, вопросе — достать путевку для беременной жены. То, что в 21 веке решилось бы простым переводом денежной суммы (хоть, надо признать, весьма значительной) здесь могло вообще не решиться никак. И все потому, что молод еще! В этой сложной, многоуровневой иерархии власти и привилегий я, как оказалось, еще не достиг той высоты, с которой можно было решать такие вопросы одним щелчком пальцев.

Вернувшись в свой кабинет на Старой площади, я в бессильной ярости мерил шагами ковровую дорожку. Ситуация была абсурдной и унизительной. Дать Лиде обещание, а потом прийти и сказать, что ничего не получилось, что «все места заняты»? После утренней сцены это было бы равносильно катастрофе. Нужно было что-то делать, искать обходной путь, там, где не работала официальная иерархия.

И тут в голове, как спасительная вспышка, возникло одно имя. Микоян. Хитроумный Анастас Иванович, с его безграничными возможностями в мире снабжения. Если кто и мог решить этот вопрос, то только он. И пусть «за брата» он уже рассчитался, но сотрудничество у нас получилось взаимовыгодным. Отдам потом долг.

Рука сама потянулась к «вертушке». Несколько долгих гудков, и в трубке раздался знакомый, чуть с ленцой, голос с характерным армянским акцентом.

— Слушаю, Анастас.

— Анастас Иванович, добрый день. Брежнев. Извини, что отрываю, но у меня дело чрезвычайной важности. Исключительно личного характера.

— Что случилось, Леня, дорогой? — его тон мгновенно стал теплым и участливым.

— Помощь твоя нужна. Лидия Николаевна в положении. Врачи настоятельно рекомендуют ей покой, юг, море. Я сунулся к Самсонову за путевкой в Гагры, а у него, сам понимаешь, все занято на год вперед.

На том конце провода на мгновение повисла тишина. Я почти физически ощущал, как Микоян взвешивает ситуацию, оценивая и мою просьбу, и открывающиеся для него возможности.

— Леня, дорогой, — наконец сказал он, и в его голосе прозвучали нотки искреннего, почти отеческого укора. — Почему ты сразу мне не позвонил? Зачем тебе этот старый бюрократ Самсонов? Для такого дела и для такого человека у Наркомснаба всегда найдется самый лучший уголок.

Я почувствовал, как гора свалилась с плеч.

— Послушай меня, — продолжал он своим деловитым, не терпящим возражений тоном — Считай, что вопрос решен. Забудь про эти общие санатории. Шум, суета, разные начальники снуют туда-сюда — ну зачем тебе это? Твоей жене нужен покой. Есть у нас в Гагре, на территории нашего санатория, отдельный, небольшой домик-дача. Тишина, свой кусочек пляжа, отдельный вход. И спецпитание, конечно, в нашем санатории питание лучше всех, лучшее, что есть в Союзе! Не зря мы — Наркомснаб!

— Анастас Иванович, я не знаю, как тебя и благодарить…

— Брось, — он тепло рассмеялся. — Отдыхай, Леонид, набирайся сил. Вы оба мне нужны — здоровые и сильные. И поздравляю с будущим наследником! Великое дело! Жду тебя завтра у себя, оформим все бумаги.

Я медленно положил трубку. Вопрос был решен. Одним звонком, в обход всех официальных очередей и статусов. Микоян не просто помог. Он оказал мне бесценную услугу, продемонстрировав силу своей «империи снабжения» и еще крепче привязав меня к себе узами неформального, но куда более прочного, чем любой приказ, союза.

Сборы были короткими и радостными. Лида, узнав, что мы едем не просто в санаторий, а на отдельную дачу, буквально расцвела. Пропала ее утренняя нервозность, вернулся блеск в глазах. Она порхала по квартире, собирая в большой фибровый чемодан летние платья, книги и какие-то особенные, известные только ей женские мелочи, необходимые для долгого путешествия. Впервые за многие месяцы наш дом наполнился не напряженной тишиной, а атмосферой счастливого, предпраздничного возбуждения.

На Казанском вокзале нас провожал специальный помощник из аппарата Микояна, который уладил все формальности с билетами и багажом. Поезд «Москва-Сочи» — не обычный, а скорый, — стоял у перрона, сверкая свежей краской. Наш вагон был «мягким», как тогда называли СВ, и его коридор, застеленный красной ковровой дорожкой, и отделанное полированным деревом купе казались островком роскоши и покоя.

Проводник, увидев наши билеты и сопроводительные документы, засуетился, принес в купе стаканы в начищенных до блеска мельхиоровых подстаканниках и заварил ароматный, еще довоенного качества, чай. Когда поезд, плавно дернув, тронулся, и за окном поплыли московские окраины, Лида счастливо вздохнула и прижалась к моему плечу.

— Как же хорошо, Леня, — прошептала она. — Просто ехать. Вместе.

Мы долго сидели так, почти не разговаривая, глядя, как городские пейзажи сменяются лесами и полями. Стук колес убаюкивал, и впервые за долгое время я почувствовал, как отпускает тугая пружина внутреннего напряжения. Не было ни совещаний, ни докладных, ни врагов, ни союзников. Была только эта тихая, уютная комната на колесах, уносящая нас на юг, и любимая женщина рядом.

Ночью, когда Лида, утомленная волнениями последних дней, уже спала, укрытая тяжелым шерстяным одеялом, я вышел в пустой, чуть покачивающийся коридор. За окном, в глубокой, бархатной тьме, проносились редкие огоньки полустанков, поля, темные силуэты лесов. Я стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и думал. О том, как стремительно, почти неправдоподобно изменилась моя жизнь. Всего несколько лет назад — студент, живущий впроголодь в общей комнате. Сегодня — человек, решающий судьбы оборонной промышленности и едущий в отпуск по личному звонку члена Политбюро.

Но главные мысли были не об этом. Они были о той, что спала сейчас в купе, и о той новой, еще не рожденной жизни, которую она носила под сердцем. Что это значило для меня, «человека из будущего»? Это было не просто счастье, не просто радость отцовства. Это был мощный, несокрушимый якорь, который навсегда, намертво привязывал меня к этой чужой, но уже ставшей моей, реальности. Теперь я нес ответственность не только за далекое будущее огромной страны, не только за абстрактные идеи. Я нес прямую, личную ответственность за конкретную, маленькую жизнь, которую я должен был защитить. Защитить от грядущей, неизбежной войны, от голода, от ужасов, о которых никто, кроме меня, еще даже не догадывался. И эта ответственность была тяжелее и реальнее всех моих государственных постов.

Гагры встретили нас волной теплого, влажного воздуха, напоенного густым ароматом кипарисов, магнолий и соли. После пыльной, деловой Москвы этот мир казался почти нереальным. Ярко-синее море, слепящее солнце, сочная, буйная зелень, белые дворцы санаториев, цепляющиеся за склоны гор, все это ошеломляло, погружая в атмосферу беззаботной, почти райской жизни.

Машина, встретившая нас у самого вагона, привезла нас в санаторий Наркомснаба. Это был целый комплекс белоснежных зданий, утопающих в парке, который спускался террасами к самому морю. Но нас провели не в главный корпус, а к отдельному, уютному домику-даче, скрытому от посторонних глаз в глубине парка. Веранда, увитая виноградом, белые стены, прохладные комнаты с простой, но добротной мебелью — все дышало покоем и уединением.

— Господи, Леня, это как в сказке, — прошептала Лида, стоя на веранде и глядя на мерцающее сквозь пальмы море.

Мы переоделись и сразу пошли на пляж. Галечный берег был почти пуст. Несколько человек в белых полотняных костюмах читали газеты в шезлонгах, дети строили замки из камней. Лида, смеясь, как девчонка, подбежала к воде, но тут же смущенно отпрянула. Чуть поодаль, на отдельном участке пляжа, несколько мужчин и женщин безмятежно загорали и купались совершенно нагими.

— Это… это что такое? — прошептала она, покраснев.

— Общество «Долой стыд», — усмехнулся я. — Кое-где это еще модно.

Вернувшись на «ведомственную» сторону пляжа, мы расположились в стороне. День пролетел незаметно, в блаженном ничегонеделании. После сытного, вкусного ужина мы сидели на нашей веранде, пили чай и слушали цикад. Казалось, тревоги и интриги московской жизни остались где-то в другой, далекой вселенной.

Именно в этот момент, когда тишина и покой казались абсолютными, их разорвали громкие, разухабистые звуки, донесшиеся с соседней, более крупной и роскошной дачи, скрытой за стеной кипарисов. Сначала ударили барабаны, заголосила зурна, выводя зажигательную, дикую мелодию лезгинки. Затем, словно перебивая ее, в этот ритм грубо, но мощно вплелись хриплые, рычащие звуки американского джаза. Все это сопровождалось взрывами громкого хохота, звоном бокалов и женскими визгами.

Лида встревоженно посмотрела на меня.

— Кто это так шумит?

— Не знаю. Какие-то веселые соседи, — я постарался, чтобы голос звучал беззаботно, но внутри уже закипало раздражение. Этот разгульный шум грубо вторгался в наш мир, нарушая покой, который был так необходим беременной супруге. Музыка становилась все громче, пьяные голоса — разухабистее. И, похоже, они даже не думали останавливаться на ночь! Так, пожалуй, мы и не заснем: окна из-за жары открыты настежь, от шума не скрыться…

— Я пойду, попрошу их вести себя потише, — сказал я, поднимаясь. — Совсем распоясались.