Леонид. Время исканий

Глава 8

Воздух в кулуарах ЦК после долгого, изматывающего заседания, посвященного этапам и схемам строительства метрополитена, оказался настолько пропитан клубами папиросного дыма, что казалось, на нем можно вешать топор. Усталые партийные бонзы медленно расходились, обсуждая в коридорах последствия только что принятых решений. Мельников, как и все присутствовавшие в зале, опустошенный спорами, на ходу переговорив с Андреевым и Коссиором, двинулся было к выходу, когда его нагнала коренастая, пышущая активностью фигура Никиты Сергеевича Хрущева. Тот, казалось, не на совещании сидел, а в одиночку разгружал вагоны — лицо раскраснелось, маленькие глазки азартно блестели.

— Здорово мы их, а, Петр? — пророкотал он, панибратски хлопнув Мельникова по плечу. — Продавили-таки нашу ветку! Будет у пролетариев метро!

Петр Богданович едва заметно нахмурился. Бесцеремонность Хрущева выводила его из себя. Этот коротышка, по сути, никакого отношения к метро не имел. Он присутствовал на заседании спецкомиссии ЦК по строительству метрополитена лишь постольку, поскольку подмосковные карьеры снабжали стройку нерудными материалами и цементом. А ведет себя, будто строит эти ветки своими руками!

— Дело государственной важности, Никита Сергеевич, — сдержанно ответил Мельников, смахивая с кителя следы табачного пепла. — Неудивительно, что Политбюро нас поддержало.

— Только вот с подвозом материалов теперь затыки будут. Очень неудобный график подвоза! — хитро прищурившись, произнес хозяин Подмосковья.

— Ничего! — насупившись, ответил Мельников. — Метро — важнейшая стройка столицы. Сам Хозяин курирует. Фонды на него всегда выделят, это ты, Никита, даже не сомневайся! Это тебе не коровники в области строить! Кстати, как там с ними у тебя дела? Как поживает сельское хозяйство Подмосковья? А то уж очень, Никита, хреново стали снабжаться заводские столовые!

Лицо Хрущева мгновенно утратило самодовольное выражение. Он нахмурился, и в его голосе появились жалобные, страдальческие нотки, как будто он говорил о самой большой беде своей жизни.

— Тяжело идут дела, Петр Богданович, прямо скажем — тяжело! Сам знаешь, Подмосковье — не Кубань. И земля не чернозем — все больше суглинки да песок, да и солнечных дней, сам знаешь — не так, как у нас с тобой было на Украине. К тому же еще и техники в МТС — кот наплакал, на все колхозы не хватает. Опять же — люди к коллективному хозяйству еще не притерлись, работают с прохладцей, за трудодни работать не хотят, все больше в свой огород смотрят. Кручусь как белка в колесе, результат — слезы.

— Вот-вот, — внешне как будто бы сочувственно откликнулся Мельников, приготовившись повернуть разговор в нужное русло, как его подсказал на такой случай Леня. — Насчет техники и сроков у товарища Брежнева как раз была одна мыслишка…

При упоминании фамилии Брежнева Хрущев набычился. Азартный блеск в его глазах сменился настороженным любопытством.

— Брежнев… — пробурчал он. — Молодой да ранний. Все с идеями своими носится…

— Так ведь с какими идеями, Никита! — с тщательно разыгранным деловым восторгом подхватил Мельникова. — Он тут прикинул, как нам механизировать весенние работы, скажем, в Поволжье. И вот что удумал: предлагает создать передвижные МТС! Ты представляешь? Грузить на огромные баржи трактора, сеялки, а заодно и ремонтные мастерские. И спускать их вниз по Волге. В марте они работают на юге, в дельте, а потом, когда весна вовсю идет, плывут все севернее и севернее, обрабатывая колхозные поля по мере наступления агротехнических сроков. И так до самого Нечерноземья! Революционное решение!

Хрущев на мгновение задумался, его маленькие, глубоко посаженные глазки хитро прищурились, будто на невидимом штангенциркуле измеряя масштаб замысла.

— Игрушки все это, — наконец буркнул он, вынеся он свой вердикт. — А если засуха? А если река обмелеет? Или горючку вовремя не подвезут? Ну и застрянут твои баржи посреди Волги-матушки. Нет, тут по-крестьянски надо, по-простому. Но мысль… — он на секунду задумался, почесывая бритую голову, — мысль широкая, ничего не скажешь.

Мельников мысленно усмехнулся. Похоже, наживка сработала, а Никитина критика была лишь инстинктивной данью самолюбию: этот тип терпеть не мог признавать чье-то превосходство. Пора было перейти к главному.

— Да, этакая штука с баржами — дело рискованное, — вежливо согласился он, понизив голос до заговорщицкого шепота и интимно беря Хрущева под локоть. — Но вот недавно проскальзывала у него мысль совсем другого масштаба. Стратегическая, можно сказать. Я, как услышал — прям зашатался!

Хрущев заинтересованно захлопал бесцветными глазами.

— Он поднял кое-какие дореволюционные еще исследования профессора Докучаева… так вот, в Северном Казахстане, за Уралом, такие земли втуне лежат — это просто невиданное богатство! Там такие черноземы — если их распахать, всю Европу накормить можно! И вот он, Никита Сергеевич, на случай большой войны предлагает создать там новую, дублирующую житницу страны. А земель там — как две Украины. Понимаешь масштаб, Никита? Дело колоссальной важности, но и сложности невиданной. Тут нужен человек с настоящим большевистским размахом, организатором… Такого сейчас, поди, и не найдешь…

Мельников сделал паузу и, наклонившись к самому уху Хрущева, доверительно, почти шепотом, добавил:

— Кажется, он еще Сталину эту записку не положил… Опасается!

— Чего опасается? — не понял Хрущев.

Мельников издал тихий смешок.

— Да он подозревает, что Хозяин его самого в этот Казахстан и отправит, целину поднимать. Это из теплого-то московского кабинета, от молодой жены, от налаженной жизни. Вот и молчит товарищ Брежнев. Идея есть, хорошая, мощная идея — а доложить о ней не может. Ха-ха-ха!

Хрущев, однако, не рассмеялся. Глубокое раздумье вдруг отразилось на его простоватом, разухабистом лице. Он уже не слушал Мельникова: в голове его, вытесняя все остальное, уже разворачивалась грандиозная картина. Он — не просто секретарь обкома, а глава огромной советской республики, покоряющий бескрайнюю степь; тот, кто совершит исторический подвиг, на который не решился этот московский умник Брежнев.

— Ладно, пойду я, Петр. Дела, — небрежно бросил он и, погрузившись в свои мысли, не прощаясь, вразвалку зашагал по коридору.

Мельников смотрел на него вслед. Сомнений не было: наживка явно проглочена глубоко и жадно — по самые жабры. Теперь осталось подождать лишь, когда рыбка сама потянет за леску.

Итак, Спецотдел Коминтерна сделал только первые шаги на ниве технической разведки, а моя голова уже кружилась от открывавшихся перспектив. В 1933 году в мире разверзлось две гигантские научно-технические дыры, приведшие к мощной миграции ученых — Великая Депрессия в США и формирование нацистского режима в Германии. В результате в Америке остались не у дел сотни великолепных прикладных специалистов — технологов автомобиле-, самолето- и судостроения, химиков, проектировщиков, металлургов, двигателистов, и многих, многих других. Но даже это изобилие меркло в сравнении с теми перспективами, что открывались в Германии. Тем более, что множество из оставшихся е удел американских ученых все же смогли кое-как пристроиться в жизни за прошедшие с Великой депрессии годы.

Но даже так, эти три года стали уникальным моментом для любой разведки, мечтающей заполучить выдающихся ученых. А сейчас нацистский режим, ослепленный идеологией, сам вытолкнул из Германии интеллектуальную элиту, создавшую славу немецкой науки.

После прихода нацистов к власти в 1933 году многие научные центры Германии, особенно связанные с физикой и химией, были фактически разгромлены.

Университет Гёттингена — мировой центр теоретической физики — менее чем за полгода попросту перестал существовать в прежнем виде. Из страны уехало или было вынуждено эмигрировать около четверти всех немецких физиков, включая двадцать нобелевских лауреатов — как уже награжденных, так и будущих.

Для нашей разведки это была воистину уникальная ситуация. Не надо было устраивать сложные внедрения, похищения, побеги, не нужно было никого убивать или соблазнять. Достаточно было найти уволенного, униженного и лишенного перспектив ученого и предложить то, от чего так трудно отказаться: деньги, лабораторию, возможность спокойно работать без идиотских преследований и подозрений. СССР всегда позиционировал себя как главное антифашистское государство. Масштабные репрессии пока еще не испортили его имидж в глазах западной образованной публики. Наоборот, внешнеполитический престиж СССР был, что называется, «на подъеме» — наша страна во всю участвовала в Женевской конференции по сокращению и ограничению вооружений, все реже звучали требования о погашении царских долгов, а за океаном зрели идеи об установлении, наконец-то, дипломатических отношений между США и СССР. Поэтому перед Спецотделом открывались огромные возможности по переманиванию самых перспективных научных умов. Достаточно было предложить ученым должности руководителей институтов, щедрое финансирование, уважение, жилье.

В тишине моего «коминтерновского» кабинета на Воздвиженке, где даже пылинки в луче настольной лампы, казалось, двигались с осторожностью, шло подведение итогов первой крупной операции Спецотдела. Напротив меня сидел мой заместитель по работе с заграничными агентами. Павел Анатольевич Судоплатов, и мне, знавшем «будущий бэкграунд» этого «сталинского диверсанта № 1», от этого соседства было немного не по себе.

Появился он в Спецотделе, разумеется, с подачи Генриха Ягоды. Когда председатель ОГПУ, перечисляя кандидатов, как бы невзначай назвал эту фамилию, я просто не мог устоять. Конечно, я знал, что Судоплатов — скорее диверсант-ликвидатор, чем специалист в области научной разведки. Но человек он, несомненно, талантливый, все схватывал на лету, первое, деликатнейшее задание было им выполнено с безупречной тщательностью.

— Итак, Габер, — я посмотрел на него, ожидая доклада.

— Герр Габер на переезд не пойдет, — голос Судоплатова был ровным и скудным эмоциями, как будто он зачитывал сводку погоды. — Слишком стар, болен и смертельно обижен на весь мир. Он скорее предпочтет умереть в респектабельном отеле на Западе, чем поправить здоровье в наших санаториях. Но контакт был исключительно полезен…

Он пододвинул ко мне тонкую папку. Внутри, на нескольких листах, каллиграфическим почерком были перечислены фамилии и краткие характеристики интересующих меня лиц.

— По вашему ключевому вопросу, — продолжил он, — касательно технологии дигликолевого пороха «Ниполит». В разговоре герр Габер особо выделил двух специалистов, имеющих прямое отношение к разработке. Оба из исследовательского центра концерна IG Farben. Первый — доктор Розенберг. Второй — доктор Адлер. Оба уволены в апреле этого года в соответствии с новыми «расовыми» законами. Оба сейчас в Берлине, ищут возможность выезда. По моим данным, оба — блестящие химики-технологи, знают весь процесс от лабораторной колбы до промышленной установки. Начинаем их активную разработку?

— Отлично, Павел Анатольевич, — я почувствовал удовлетворение. — Займитесь обоими. Нам нужны и теория, и практика. А что удалось исследовать в других направлениях? Радиодело и, что еще более важно, ядерная физика?

Судоплатов открыл другую пухлую папку.

— Здесь ситуация еще более интересная. Германская физика сейчас напоминает растревоженный муравейник. Нацисты сами выгоняют на улицу людей, которые являются их главным национальным достоянием. До четверти немецких ученых-физиков либо имеют еврейские корни, либо придерживаются левых убеждений, а нередко — и того, и другого.

— Это понятно, Павел Анатольевич, — прервал его я. — Давайте перейдем к конкретным персонам. Вы поговорили с приехавшими «оттуда» учеными?

Судоплатов кивнул.

— Да, я проконсультировался с Александром Вайсбергом — австрийским физиком, переехавшим в СССР два года назад, и с Петром Капицей, во время его ежегодных лекций в Ленинграде. Европейские ученые все друг друга знают, и мы смогли получить достаточно информации. С уверенностью могу сказать, что наиболее перспективная и, возможно, самая важная для нас цель — это Лео Силард.

Он сделал паузу, дав мне возможность оценить названное им имя.

— Венгерский еврей, работал в Берлине. Человек гениальный, но с очень сложным, абсолютно неуживчивым характером. Бежал в Лондон буквально в день поджога Рейхстага. По нашим данным, полученным через агентуру в британских научных кругах, последние годы Силард занимался математическим обоснованием идеи самоподдерживающейся цепной ядерной реакции при делении атомных ядер…

Кончик карандаша, которым я делал быстрые пометки, застыл на этой фразе. Вот это удача! Вот это да!

— Сейчас он в Англии, — продолжал Судоплатов, — носится со своей идеей, надеясь убедить британцев начать исследования. Но в Кембридже на него смотрят, как на чудака, кропающего ненаучную фантастику. Он в отчаянии, у него нет ни денег, ни лаборатории.

— Что он из себя представляет, этот Силард? Каковы его убеждения? — нетерпеливо спросил я, перебив Судоплатова.

Тот пожал плечами.

— Как многие в европейской науке, придерживается левых взглядов. Но при этом амбициозен и не страдает излишним пацифизмом. Если надо будет — станет работать над любыми видами оружия, нужными заказчику. На мой взгляд, он крайне перспективен для разработки. Предложение создать для него в Советском Союзе целый «институт цепной реакции» с неограниченным финансированием может стать для него шансом на новую жизнь.

Услышав это, я резко откинулся в кресле. Отлично! Именно этого я и ждал. Человек, занимавшийся ядерной теорией, как будто сам ждет, когда его завербуют! Так-так-так… Надо будет срочно доложить Хозяину. Такое приобретение может принципиально изменить ход наших научных исследований в самой важной теме 20 века. Мы, правда, ничего еще толком даже не начинали в сфере ядерного синтеза… ну и ничего, появление Силарда как раз станет поводом, чтобы им заняться.

— Хорошо. С Лео Силардом понятно. Есть ли кто-то еще?

— Конечно, Леонид Ильич! Еще один ученый, даже более доступный для вербовки, — он перевернул он страницу. — Фриц Хоутерманс. Немецкий физик, член компартии Германии. Занимался ядерной физикой, физикой сверхнизких температур. После прихода нацистов эмигрировал в Англию. По характеру — авантюрист и романтик. Его можно привлечь, играя на идеологических убеждениях и чувстве долга коммуниста принять участие в антифашистской борьбе. Если предложить ему хорошее место в Союзе, он, скорее всего, согласится.

Я кивнул, соглашаясь с Судоплатовым, а тот продолжил.

— И, наконец, ставка на будущее, — указал мне Павел Анатольевич на последний лист. — Рудольф Пайерлс. Молодой, но уже блестяще себя зарекомендовавший теоретик. В момент прихода нацистов к власти они находились на стипендии Рокфеллера в Кембридже и приняли мудрое решение не возвращаться. Пока не имеет постоянной должности, перебиваясь временными контрактами. Считается очень талантливым, перспективным ученым, мировой физики. Он может согласиться переехать в СССР, если предложить ему хорошие условия и, что немаловажно для людей его круга, дать возможность сотрудничества с нашими лучшими умами.

Я молча слушал, и передо мной выстраивалась ясная, почти осязаемая картина. Это были не просто фамилии в папке. Это были три ключа, способные открыть дверь в новую атомную эру. Силард — гений-провидец, носитель провидческих идей. Хоутерманс — идеологически близкий практик. Можно предложить ему возглавить кафедру в Харьковском физико-техническом институте, где уже работает сильная теоретическая школа во главе с Ландау. И Пайерлс — будущая звезда ядерной физики.

Записав свои мысли, я медленно закрыл папку. В тишине кабинета было слышно, как за окном проехал редкий вечерний автомобиль.

— Хорошо, Павел Анатольевич. Вы отлично поработали. Габера больше не беспокойте, пусть себе живет спокойно. Что касаемо названных им химиков — начинайте вербовку обоих, и Розенберга, и Адлера. Нам нужна полная технологическая цепочка. По физикам…

Я сделал паузу, принимая окончательное решение.

— Хоутерманс и Пайерлс — это важно, займитесь им вплотную. Но особое внимание стоит уделить Лео Силарду. Его идея цепной реакции деления атомного ядра выглядит очень перспективно. Сосредоточьте на нем главные силы, найдите подходы: через его амбиции, через научные идеи, через страсти и страхи. Мы должны, мы просто обязаны получить его! Во что бы то ни стало.