Леонид. Время исканий

Глава 15

Когда я, раздосадованный и злой, решительно шагнул за кипарисовую изгородь, отделявшую нашу тихую дачу от соседней, более крупной и роскошной виллы, то ожидал увидеть банальную пьяную гулянку номенклатурных деток или загулявших чиновников средней руки. Неприятные объяснения. Возможно, придется даже вспомнить свои занятия самбо. Но то, что предстало моим глазам на залитой светом веранде и в распахнутых настежь окнах, было похоже скорее на последствия веселого стихийного бедствия.

Повсюду в живописном беспорядке были разбросаны пустые бутылки из-под шампанского, музыкальные инструменты — гитары, контрабас, одинокий саксофон, блестевший в свете ламп. Вперемешку с этим валялись странные предметы: макеты каких-то парусников, соломенные шляпы, мотки веревок. Посреди веранды стояла громоздкая, незнакомая мне аппаратура — кинокамера на треноге и несколько потушенных, но еще теплых софитов. Стало ясно, что я попал не просто на пьянку, а в логово кинематографистов.

В центре этого хаоса, за столом, уставленным остатками еды, сидела шумная, веселая компания. Полный, обаятельный мужчина с подвижным, мгновенно располагающим к себе лицом, в расстегнутой на груди рубашке, что-то громко и смешно рассказывал, и все вокруг хохотали.

— Прошу прощения, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно строже. — Нельзя ли немного потише? У меня за стенкой жена отдыхает, ей нужен покой.

Компания на мгновение смолкла. Рассказчик обернулся, и его лицо расплылось в широкой, обезоруживающей улыбке.

— Виноваты, товарищ! Увлеклись! — пророкотал он каким-то особенно обаятельным, с хрипотцой, голосом. — Празднуем! Последний съемочный день в Гагре! Картину закончили!

Он встал и шагнул мне навстречу.

— Утесов. Леонид. А вы, простите? — произнес он, явно ожидая какой-то бурной реакции. Но увы, я не был поклонником шлягера «У самовара я и моя Маша».

— Брежнев, — представился я.

А вот мое имя произвело эффект. Улыбка на лице Утесова из разухабистой перетекла в уважительную. Шумная компания за столом притихла, с любопытством разглядывая незваного гостя.

— Леонид Ильич? — переспросил он. — Наслышаны, наслышаны. По нам может так и не скажешь, но газеты читаем! Очень приятно. Григорий Васильевич, — он кивнул в сторону худощавого, интеллигентного мужчины в очках, — режиссер наш, Александров. А это… — он широким жестом обвел стол. — Наша банда. «Веселые ребята».

— Очень приятно, — повторил я, взгляд мой, скользнув по глумливым полупьяным физиономиям «бандитов», невольно остановился на одной из женщин, сидевших за столом.

Несмотря на не самый юный — пожалуй, ей было около 30 лет — возраст, она была поразительно, неправдоподобно красива, какой-то нездешней, северной, отточенной красотой. Платиновые, уложенные в холодную волну волосы, тонкие, почти аристократические черты лица, стройная, как у балерины, фигура. Но поражали даже не черты лица, а ее глаза. Огромные, серо-голубые, умные и чуть насмешливые. Смотрела она на меня без кокетства, однако — с прямым, оценивающим интересом. Я не знал, кто это, но мгновенно почувствовал в ней не просто красивую актрису, а сильную, волевую личность.

— Ну что ж вы стоите на пороге, Леонид Ильич! — снова затараторил Утесов. — Присаживайтесь! Выпейте с нами за успех советского кино!

— Благодарю, но, к сожалению, не могу, — я вежливо отказался. — Супруга ждет. Я действительно лишь хотел попросить вас быть немного потише. Она… в положении, так что — сами понимаете!

— О! — в голосе Утесова прозвучало искреннее сочувствие. — Ну это меняет дело! Конечно-конечно, дорогой товарищ! Ребята, тише! — зычно скомандовал он. — У товарища жена отдыхает!

Это не очень помогло, но общий градус веселья все же немного спал. Я кивнул и, повернувшись, пошел обратно к своей даче. Шагая по темной аллее, я размышлял об увиденном. Первоначальное раздражение сменилось иными, более сложными мыслями. Эти шумные, веселые, немного беспутные, на первый взгляд, люди… Они ведь были не просто богемой. Они были солдатами идеологического фронта. Кино, музыка, эстрада — это было такое же стратегическое оружие, как танки или самолеты, только предназначенное для завоевания не территорий, а умов и душ. Мощнейший инструмент пропаганды, способный зажечь энтузиазмом миллионы. «Софт пауэр», как говаривали в моем времени. И я вдруг с особенной ясностью понял, что с этими людьми, с их режиссерами и их ослепительными платиновыми звездами, мне еще предстоит работать. Очень плотно.

Вернувшись, я застал Лиду встревоженной.

— Ну что там, Леня? Кто так шумит?

— Киношники, — усмехнулся я. — Фильм какой-то снимали, «Веселые ребята», что ли. У них праздник, окончание съемок. Утесов там, еще какие-то актеры.

Имя Утесова, которое гремело тогда на всю страну, произвело на нее магическое действие. Тревога на ее лице сменилась живым, девичьим любопытством.

— Правда? Тот самый Утесов? «Теа-джаз»? А еще кто?

Эта тема, далекая от государственных дел, мгновенно ее оживила. Мне же стало немного неловко: ни про какой «теаджаз» я и слыхом не слыхивал. На мгновение я почувствовал себя толстым пятидесятилетним мужиком, разговаривающим с дочерью про рэперов и блогеров.

— А помнишь «Путевку в жизнь»? — защебетала она, придвигаясь ко мне ближе. — Первый звуковой, мы еще в «Художественный» на него ходили. Я, честно, весь конец проплакала. Так жалко было Мустафу… Он ведь почти исправился, а его… ножом…

Она говорила, и в ее голосе звучала неподдельная горечь, словно она вспоминала не экранного персонажа, а близкого человека.

— «Путевка» — сильный фильм, конечно, — согласился я. — Но мне, если честно, больше «Встречный» запомнился. Помнишь песню оттуда? «Нас утро встречает прохладой…» Вот это мощь! Сразу чувствуешь размах, дыхание заводов, понимаешь, ради чего все это.

— Да, песня хорошая, — согласилась она. — Но грустная. А эти, наверное, еще веселее фильм снимут. «Веселые ребята»!.. Название-то какое. Особенно теперь, когда я Утесов рядом с нами был, так интересно будет на него на экране посмотреть. Наверное, что-то легкое, музыкальное…

Я кивнул, а сам подумал, что для страны, которой предстоят тяжелейшие испытания, легкая и жизнеутверждающая музыкальная комедия — это не менее важное оружие, чем новая гаубица. Но говорить ей этого, конечно, не стал.

На следующее утро, когда мы, выспавшиеся и отдохнувшие, шли на пляж, то увидели, что съемочная группа действительно сворачивает свой табор. Возле виллы стояло несколько грузовиков-«полуторок», и рабочие деловито, без вчерашней суеты, грузили в них аппаратуру и реквизит.

Лида с любопытством разглядывала диковинные предметы: огромные фанерные пальмы, картонные скалы, какие-то ящики с костюмами. Я же заметил, что та самая платиновая блондинка, стоит в стороне и с явным, нескрываемым интересом смотрит в нашу сторону.

Внимание Лиды привлекла особенно сложная и громоздкая конструкция, которую несколько рабочих с трудом пытались разобрать: хитросплетение зеркал, проекторов, штативов и большого полупрозрачного экрана.

— Леня, а это что такое? — спросила она.

Один из техников, услышав ее вопрос, обернулся и начал было объяснять:

— Это, товарищ, специальный аппарат для комбинированных съемок…

Но я, бросив один взгляд на установку, опередил его. Инженерное чутье сработало мгновенно.

— Это транспарант Даннинга. Проекция изображения на просветный экран с селективным цветоделением, чтобы совместить актеров с заранее снятым фоном. Очень оригинальное и изящное техническое решение.

Техник замер с открытым ртом. Из-за его спины вышел Григорий Александров и с изумлением посмотрел на меня.

— О, да вы, товарищ, разбираетесь в этом? — в его голосе прозвучало неподдельное уважение.

— Приходится разбираться во всей технике, товарищ режиссер, — улыбнулся я.

— Ой, Утесов, Утесов! — вдруг засуетилась жена. — Лёня, я пойду возьму автограф!

— Конечно, ступай! — усмехнулся я.

В этот момент к нам подошла та самая красивая актриса. Теперь, при свете дня, она выглядела еще более ослепительно.

— Вы нас вчера не слишком ругали за шум? — спросила она, и в ее серо-голубых глазах плясали смешинки.

— Что вы, — ответил я. — Победителей не судят. Тем более, если они создают такие замечательные фильмы.

Она удивленно вскинула брови.

— А вы уже знаете, что фильм будет замечательным?

— Я в этом уверен. Простите, никак не могу припомнить: ваше лицо кажется мне знакомым, но где мог видеть…

Женщина рассмеялась серебристым переливчатым смехом.

— Нигде! — коротко и просто ответила она. — Это мой дебют.

И тут только я вспомнил, кто она. Черт. Да я идиот! Это же Орлова, будущая звезда советского кино. Ну я заработался, реально ничего вокруг не замечаю…

— Должно быть, это непросто: дебют, и сразу — одна из главный ролей! — пытаясь сгладить неловкость, произнес я.

— Да, съемки были нелегкими, — вздохнула Орлова, но в ее голосе не было усталости — скорее, гордость. — Мой дебют в музыкальной комедии оказался боевым крещением. Моя героиня Анюта не только выполняла обязанности домработницы, но еще и сражалась со стадом коров, скатывалась по лестнице с подносом, падала вместе с забором, ездила верхом на быке… Но все это неважно, когда рядом такие люди, как наш замечательный режиссер! А еще композитор — Исаак Осипович Дунаевский. Он вместе с поэтом Лебедевым-Кумачом подарил нашему фильму и, надеюсь, зрителям, чудесную музыку. Приходите в кинотеатр, не пожалеете!

— А когда выйдет фильм? — уточнила подошедшая Лида. — Просто я боюсь, что к тому времени уже буду с малюткой на руках и не смогу вырваться в кинотеатр!

— Вот как? — Орлова окинула Лидину фигуру быстрым взглядом, и в голосе ее проскользнул едва заметный холодок. — Ну что же, надеюсь у вас все будет благополучно!

В этот момент к вилле подъехал легковой автомобиль и несколько автобусов для съемочной группы. Началась суета прощания.

— Что ж, нам пора, — сказал Александров, пожимая мне руку. — Спасибо за понимание.

Орлова тоже протянула мне свою тонкую, прохладную руку.

— Надеюсь, мы еще встретимся в Москве, Леонид Ильич. Было очень интересно с вами познакомиться.

Возможно, мне показалось, что она задержала мою руку в своей на долю секунды дольше, чем это принято. Затем она легко повернулась и села в машину. Автобусы, фыркнув моторами, тронулись с места, увозя этот маленький, шумный и талантливый мирок обратно в Москву, в его привычную стихию.

Прошло несколько дней. Шумная суета отъезда кинематографистов сменилась тихой, размеренной жизнью элитного курорта. Дни текли лениво и безмятежно. Мы завтракали на веранде под пение цикад, потом шли на почти пустынный пляж, где Лида, прячась под большим тентом, читала книгу, а я часами лежал у кромки воды, позволяя солнцу и морю вымывать из головы накопившуюся усталость. После обеда — обязательный «тихий час», а вечером — долгие, неспешные прогулки по парку санатория, среди гигантских пальм и цветущих магнолий, чей сладкий, дурманящий аромат становился особенно сильным в сумерках.

В один из таких вечеров, гуляя по набережной, мы увидели небольшую группу людей в военной форме, вышедших из соседнего, военного санатория. Они о чем-то оживленно спорили, жестикулируя. Когда они подошли ближе, я узнал в высоком, подтянутом командире с резкими, волевыми чертами лица Иеронима Петровича Уборевича.

Он тоже заметил меня, и его суровое лицо осветилось удивленной, но искренней улыбкой.

— Леонид Ильич? Какими судьбами! И вы здесь!

Мы тепло, по-мужски, обнялись.

— Решил вывезти жену к морю, — я представил ему Лиду. — А вы, Иероним Петрович, я смотрю, тоже на отдыхе?

— Какой отдых? — махнул он рукой. — Совещание у замнаркома. Собрали всех командующих округами, обсуждаем итоги летней учебы.

Он познакомил нас со своими спутниками. Завязался общий, светский разговор, но вскоре Уборевич, взяв меня под локоть, отвел чуть в сторону.

— А я вас часто вспоминаю, Леонид Ильич, — сказал он, понизив голос. — Особенно ваше выступление по артиллерии и по танкам. И вот что я вам скажу… — он на мгновение замолчал, — чем больше я смотрю на наши войска, тем больше убеждаюсь в вашей правоте.

— Что, все так плохо? — спросил я.

— Плохо — не то слово, — с горечью ответил он. — Показухой мы занимаемся! Гоняем дивизии по полигонам, палим в белый свет, как в копеечку, пишем бравурные отчеты. А на деле… на деле командиры не умеют управлять огнем своей же артиллерии. Танкисты не обучены взаимодействовать с пехотой, каждый воюет сам по себе. Связи нет. Тактика — на уровне Гражданской войны. Мы готовимся не к будущей войне, а к очередному параду.

Он остановился и посмотрел на меня в упор.

— Вы человек со свежим, инженерным взглядом. Вы понимаете, что такое система. Так вот: у нас в армии нет системы боевой подготовки, единых, отработанных до автоматизма методик. Каждый командир учит так, как бог на душу положит. У нас нет нормальных тренажеров, чтобы обучать наводчиков и механиков-водителей без расхода моторесурса и снарядов. Мы учим войска не в условиях, приближенных к боевым, а в тепличных, полигонных условиях часто вместо практики пихаем в людей ненужную им теорию. Устраиваем учения «пешим по-танковому», а то и «пешим по-самолетному». А еще сельхозработы, стройки — вместо боевой подготовки отвлекаем людей на не пойми что. Чувствую — в первой же серьезной заварухе умоемся мы кровью.

Я слушал его и понимал, что этот жесткий, прямой, честный командарм — мой естественный и самый надежный союзник в предстоящей борьбе за реформу армии. Он — практик, видел на земле то, что я рассчитал в тиши кабинета. Наши выводы полностью совпадали.

— Но самое страшное даже не в этом, — продолжал Уборевич, и его голос стал еще тише, почти заговорщицким. — Самое страшное — это доктрины, которые нам спускают сверху. Теории, оторванные от реальности.

Мы отошли от набережной и сели на скамейку в глубине парка, подальше от чужих ушей. Лида, видя, что разговор предстоит долгий и серьезный, тактично осталась у моря.

— Ты на последнем совещании правильно все разложил по танкам, — сказал он. — Но ты понимаешь, против чего ты на самом деле пошел? Вся доктрина глубокой наступательной операции, которую сейчас проталкивает Михаил Николаевич, строится не на артиллерии, а на танках. Он всерьез считает, что для прорыва подготовленной обороны достаточно создать плотность в тридцать-сорок орудий на километр фронта. А главный таран — это танковые валы. Сто, а лучше сто пятьдесят танков на километр!

Я слушал, и у меня по спине бежал холодок. Сто пятьдесят танков на километр… Теперь становился понятен этот «танковый психоз», эта безумная гонка за количеством в ущерб качеству, готовность клепать тысячи «картонных», слабовооруженных Т-26 и БТ. Только так можно было обеспечить на бумаге эти чудовищные, немыслимые цифры: ведь для реализации своих идей Тухачевскому нужно было 100–150 тысяч танков! Моя идея с дорогим, сложным, но хорошо защищенным Т-28 полностью ломала эту концепцию. Таких танков, как Т-28, никогда не сделать в нужном для этой теории количестве.

— В штабе сейчас глухое, злое недовольство, — продолжал Уборевич, глядя мне прямо в глаза. — Егоров тебя поддержал, но сам же теперь говорит, что ты своим решением прекратить массовый выпуск БТ и сократить программу по Т-26 «обезоруживаешь армию», лишаешь ее «главного наступательного инструмента». А это, знаешь ли, чревато! Пойми, Леонид, если завтра, не дай бог, случится какой-нибудь конфликт на границе, вроде КВЖД, и у нас не хватит танков, чтобы просто задавить противника числом, виноватым сделают тебя. Скажут: «Это Брежнев не дал армии танков».

— Ну, то есть они собираются давить противника числом, отправляя в атаку тысячи гробов на гусеницах? — жестко спросил я.

— Они собираются выполнять приказ, — устало ответил он. — А приказ требует наступать. И вот тут вторая проблема. Нас до сих пор учат наступать плотными стрелковыми цепями. Как в Гражданскую. Как под Верденом.

Нда, стратеги… Стрелковые цепи, ну надо же! От этой убийственной тактики отказались все армии мира еще в середине Первой мировой, после того как целые дивизии были выкошены за считанные минуты огнем пулеметов. Наступать в современной войне можно только перекатами, под прикрытием огня, штурмовыми группами, насыщенными автоматическим оружием. А Тухачевский, теоретик «глубокой операции», собирался гнать нашу пехоту на пулеметы в цепях, как в русско-японскую.

— А чтобы поддержать эти цепи, — с горькой иронией добавил Уборевич, — Михаил Николаевич всерьез проталкивает идею массового строительства «танков второго эшелона». Слышал? Знаешь, что это такое? Обычные сельскохозяйственные трактора «Коммунар» и «Сталинец», обшитые листами котельного железа. Дешево и сердито. Тысячи таких суррогатов, по его мысли, должны идти за настоящими танками, создавая у противника иллюзию массовой атаки.

«Тут без комментариев. Какое-то запредельное дилетантство» — подумал я. Но спросил о другом.

— А что с десантом? В газетах трубят о небывалом росте ВДВ…

— Да, это сейчас модно, — кивнул Уборевич. — Идея сама по себе очень соблазнительная, не спорю. Выбросить батальон, а то и бригаду в глубокий тыл противника, захватить штабы, нарушить коммуникации… Я, как командующий Западным округом, с огромным интересом слежу за этими экспериментами. Особенно за опытами Гроховского с его летающими танкетками, с подвеской техники под крыльями бомбардировщиков. Идея, конечно, дикая. Но если получится перебросить по воздуху хотя бы один батальон на броне, это может решить исход целого сражения.

— Не получится, Иероним Петрович, — сказал я твердо. — Это опасная и вредная авантюра.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Почему ты так уверен?

— По нескольким причинам. Во-первых, сложно сбросить с парашютом танкетку, а потом найти для нее в лесу экипаж и боеприпасы. Во-вторых, что толку от танкетки? Она и так-то бесполезна, а уж в тылу врага, без поддержки артиллерии и соседей — это просто двухместный гробик на гусеницах. Их просто окружат и уничтожат. Но главное, — я сделал паузу, — главное в другом. У нас нет и в ближайшие годы не будет необходимого количества тяжелых военно-транспортных самолетов. Чтобы выбросить одну-единственную бригаду с техникой, нам понадобится поднять в воздух все тяжелые бомбардировщики, которые есть в стране, оголив фронт. Прежде чем выбрасывать танки, Иероним Петрович, нужно сначала создать воздушный флот, который их повезет и будет поддерживать! А у нас пока нет даже проекта такого самолета.

Спор становился жарким. Уборевич, впечатленный моей логикой, но и обеспокоенный радикализмом суждений, нахмурился.

— Да… с транспортной авиацией у нас беда, это правда, — он встал со скамейки. — Слушай, Леонид. Разговор получается серьезный. Не для набережной. Давай встретимся вечером у меня. Посидим, подумаем вместе, что со всем этим делать. А то, право, страшно становится за нашу армию.

Мы возвращались к нашей даче в сгущающихся лиловых сумерках. Я шел молча, переваривая тяжелый разговор с Уборевичем. Картина, которая и раньше была безрадостной, теперь предстала во всем своем удручающем масштабе. Армию готовили не просто к прошлой войне. Ее готовили к катастрофе, основываясь на порочных, дилетантских доктринах, и своей недавней победой на совещании я, как оказалось, сделал себя ответственным за все будущие неудачи.

— Леня, мы же на отдыхе! — голос Лиды, прозвучавший рядом, вырвал меня из мрачных мыслей. В нем слышалось неприкрытое недовольство. — Мы приехали к морю, чтобы ты отвлекся! А ты нашел и здесь этого генерала, и снова о своих танках и пушках!

— Лида, пойми, — я взял ее под руку, — это не просто дела. Будет большая война. Страшная. И то, о чем мы говорили с Уборевичем, это не просто танки и пушки. Это жизни миллионов людей. Будет война, Лида. Десятки миллионов людей пойдут на фронт. И от меня зависит, победят они или умрут. Это не отпускает. Даже здесь.

Она вздохнула, но ничего не ответила.

Мы молча поужинали на веранде, под стрекот цикад. Напряжение, ушедшее было в первые дни, снова тонкой, невидимой пленкой повисло между нами. Она жила ожиданием ребенка и мечтой о тихом семейном счастье. Я жил предчувствием грядущей бойни, которую должен был предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии.

В тот момент, когда официант убирал со стола посуду, из парка к нашей даче быстрыми шагами подошел человек в строгой, хорошо подогнанной форме с синими петлицами. По его выправке и тому, как он держал в руке запечатанный пакет, я сразу узнал в нем сотрудника фельдъегерской службы НКВД.

— Товарищ Брежнев? — спросил он, четко щелкнув каблуками.

— Я.

— Вам пакет. Срочный. Правительственный.

Он протянул мне конверт с красной сургучной печатью. Я вскрыл его. Внутри, на бланке правительственной телеграммы, было напечатано всего несколько слов:

«СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙТЕ В МОСКВУ ТЧК НЕОБХОДИМО ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ СОВЕЩАНИИ ПО ПРОМЫШЛЕННОСТИ ТЧК ОРДЖОНИКИДЗЕ»

Я медленно сложил бланк. Лида смотрела на меня с тревогой и уже понятной мне безнадежностью.

— Что-то случилось?

— Да, — сказал я, вставая. — Что-то случилось.