Леонид. Время исканий

Глава 18

На следующее утро в тишине кабинета я перечитывал протокол вчерашнего бурного совещания. На бумаге все выглядело гладко, логично и даже величественно. Рождался новый самолет, рождалась новая промышленная кооперация. Но последняя реплика Бартини занозой засела в сознании. «Мы рискуем построить самолет вслепую». Эта фраза сводила на нет все мои гениальные планы, превращая их в дорогую и опасную лотерею.

Позвонив в приемную, я произнес:

— Срочно. Принесите мне все, что есть по аэродинамическим трубам Центрального аэрогидродинамического института. Отчеты, схемы, планы развития. Все. А заодно — сведения о том, как обстоят дела за рубежом.

Через час передо мной лежала тощая папка. Ее содержимое было удручающим. Я смотрел на фотографии и схемы главных инструментов советской авиационной науки, и у меня волосы шевелились на голове. Гигантские, неуклюжие конструкции из дерева и фанеры, стянутые железными обручами, больше всего походили на дирижабли или бочки мифических размеров. Это и были знаменитые трубы Т-1 и Т-2, построенные еще в начале двадцатых на улице Радио. Трубы открытого типа, где воздух огромным деревянным пропеллером, который вращал электромотор от трофейной немецкой субмарины, засасывался из пыльного ангара, проходил через небольшую рабочую зону с моделью и выбрасывался обратно.

Я смотрел на эти снимки и невольно вспоминал свою, другую жизнь. Вспоминал, как наше небольшое конструкторское бюро, занимавшееся беспилотниками, билось над проблемой флаттера — срывных, разрушающих колебаний крыла на определенной скорости. Наш аппарат, идеально выглядевший на экранах мониторов в программах компьютерного моделирования, в реальности рисковал развалиться в воздухе. И только после нескольких недель продувок в современной аэродинамической трубе, сверки полученных данных с результатами расчетов на вычислительном кластере, мы смогли найти и устранить эту ошибку. Тогда, в той жизни, это казалось рутиной. Тогда у нас было компьютерное моделирование и огромный опыт исследований. А здесь у них были логарифмическая линейка, талант и гениальная инженерная интуиция.

Но на одной интуиции мы шестьсот пятьдесят километров в час не полетим. Строить истребитель с таким скачком скорости и совершенно новой аэродинамикой, не имея возможности надежно проверить расчеты — это была авантюра, граничащая с безумием. Помнится, читая про довоенную авиацию, я удивлялся тому, как много моделей самолетов создавалось в то время. Кто только их не делал — и Поликарпов, и Илюшин, и Бартини, и Лавочкин, и Гудков, и Григорович, и Кочеригин, и Пашинин, и Туполев, и Петляков… Казалось бы — зачем делать десятки вариаций истребителя — сосредоточьтесь на 2–3, и доводите их до ума! А вот поэтому: потому что конструкторы тыкались вслепую. Любая непрогнозируемая мелочь — неверный угол зализа крыла, неправильная форма фонаря — могла привести к катастрофе или, как минимум, к резкому снижению характеристик. Далеко ходить не надо: основная надежда начала 30-х, самолет И-14 конструктора Сухого, оказался неудачен из-за того, что на готовой машине проявилась интерференция между крылом и хвостовым оперением. А вот И-16 Поликарпова, очень схожий конструктивно, по чистой случайности оказался лишен этого недостатка. Поэтому и рисовали сотни самолетов, конструировали десятки прототипов, чтобы в итоге получить одну — две годные модели.

У американцев все было намного лучше. NАСА располагала гигантской аэродинамической трубой, позволявшей продувать целые самолеты, а не модели. Немцы ускоренным темпом работали над современнейшей трубой высокого давления. Что было у англичан и французов — информации не было, но они, ясное дело, тоже просто так не сидели.

Решение было только одно: стране, как воздух, нужен был новый научный инструмент. Новая, большая, скоростная аэродинамическая труба. А это означало — снова идти к Сталину. Снова просить. Только вот… что? Я мог выбить деньги, ресурсы, подключить ОГПУ для ускорения стройки. Но я не был специалистом в конструировании аэродинамических труб, и даже смутно представлял себе их устройство на уровне науки 30-х годов. Идти к Хозяину с общими словами «нам нужна хорошая труба» было нельзя. Нужно было прийти с готовым, безупречным, технически обоснованным предложением. А для этого требовалось посоветоваться с единственным человеком в стране, который был в этом вопросе непререкаемым авторитетом.

Определив проблему, я поднял трубку «вертушки».

— Дора?

— Слушаю, Леонид Ильич.

— Соедини меня с Центральным аэрогидродинамическим институтом. Мне нужен академик Чаплыгин. Лично. Скажите, что я приеду к нему через час.

Пока я ехал в ЦАГИ на улицу Радио, в голове проносились имена титанов, создавших русскую авиационную науку. Со студенческой скамьи я помнил, что таковых было трое: Жуковский, Чаплыгин и Юрьев. Жуковский — гениальный отец-основатель, но его имя уже ушло в историю: он умер 12 лет назад. Юрьев — блестящий изобретатель, пионер вертолетостроения, придумавший основной узел вертолета — автомат перекоса винта. Но его стихия — винтокрылые машины, а это — слишком специфическая область. Оставался один человек: фигура, равная по масштабу самому Жуковскому — его ученик, наследник и многолетний руководитель ЦАГИ, академик Сергей Алексеевич Чаплыгин. Величайший теоретик и практик, он знал институт, его нужды и боли изнутри. В общем, по аэродинамике — это к нему.

Поездка из гранитного, помпезного центра власти на старую московскую окраину, на улицу Радио, была похожа на путешествие во времени. Здесь, в старинных, краснокирпичных зданиях бывших лабораторий МВТУ и находился сейчас «старый корпус» ЦАГИ. Тесно, неудобно, а главное — нет нужной материальной базы. Все это знают, все об этом говорят, но… Но дело не трогается с места.

Сергей Алексеевич Чаплыгин принял меня в своем небольшом кабинете. Внушительная, грузная фигура, крупное лицо с седой бородой клинышком, тяжелый взгляд умных, проницательных глаз. Он двигался медленно, опираясь на палку, но в каждом его жесте чувствовалась несокрушимая внутренняя сила. Уже отошедший от формального руководства институтом из-за возраста и болезней, он сохранял полномочия начальника аэрогидравлической лаборатории, оставаясь его неформальным лидером и высочайшим авторитетом.

Я с почтением поздоровался.

— Сергей Алексеевич, — начал я, решив не ходить вокруг да около, — мы приступили к созданию истребителя нового поколения. Задачи поставлены предельно жесткие. Скорости — за шестьсот километров в час. Конструкторы готовы работать, но мы столкнулись с одной фундаментальной проблемой…

Он прервал меня, даже не подняв головы от бумаг, лежавших перед ним на столе.

— … с проблемой достоверности аэродинамических продувок. Я знаю.

Я замолчал, пораженный.

— Вы уперлись в стену возможностей нашей трубы Т-1, — продолжал он ровным голосом. — Ожидаемо! Я предупреждал об этом Наркомтяжпром еще два года назад. Но меня тогда не услышали.

Он наконец поднял на меня свой тяжелый, усталый взгляд.

— Мы уже один раз обожглись на этом, молодой человек, когда строили экспериментальный самолет КОМТА. Из-за малого диаметра нашей трубы нам пришлось делать испытательную модель слишком маленькой, с низкими числами Рейнольдса. И все равно края крыльев упирались в стенки продувочной трубы. Получили на продувке одни цифры. А когда построили полноразмерный самолет, он показал совершенно другие характеристики. И не полетел. Оказалось, что именно на законцовках крыльев образовался срыв потока, резко ухудшивший аэродинамику. Миллионы народных рублей, годы труда лучших инженеров — все было выброшено впустую. Вы, как я полагаю, не желаете повторить эту ошибку с вашим новым истребителем?

— Именно поэтому я здесь, Сергей Алексеевич, — сказал я. — Что нам нужно? Какой инструмент вам необходим, чтобы обогнать немцев и американцев?

Чаплыгин мгновенно оживился.

— Если уж просить у правительства, то просить нужно не заплатку на старый кафтан, а полноценный инструмент на вырост. Первое. Нам нужна совершенно новая труба — замкнутого типа. В ней можно разогнать воздух до намного больших скоростей. Второе: рабочая часть трубы должна быть не менее семи-восьми метров в диаметре, чтобы мы могли продувать не крошечные модельки, а большие, подробные макеты, а то и целые части самолета.

Сев на любимого конька, академик, казалось, помолодел.

— Но самое главное, Леонид Ильич, рабочая среда должна быть переменной плотности! Мы должны иметь возможность с помощью мощных компрессоров сжимать в ее герметичном контуре воздух до двадцати, а то и более, атмосфер. Только так, в сжатом воздухе, мы сможем на небольшой модели в точности воспроизвести реальные условия полета полноразмерного самолета на больших скоростях. Только так мы получим достоверные цифры!

Я слушал его, и в голове складывался план доклада Сталину.

— Спасибо, Сергей Алексеевич. Это именно то, что я хотел услышать. Я обещаю вам, у Центрального аэрогидродинамического института будет лучшая в мире аэродинамическая труба.

Он ничего не ответил, лишь проводил меня долгим, усталым взглядом. Похоже, он слишком часто слышал обещания.

Прямо из ЦАГИ я направился к Сталину. Поскребышев, сидевший за столом секретаря, поднял на меня свои бесцветные глаза и, прикрыв ладонью трубку телефона, прошептал одними губами: «Не в духе. Зерно». Я кивнул, понимая, что разговор будет трудным. Последний месяц все время Политбюро было отдано решению проблемы хлебопоставок. Очень плохой урожай этого года сломал многие планы.

Когда меня вызвали, я вошел в кабинет с чувством человека, идущего по минному полю. Сталин, сосредоточенный и мрачный, против своего обыкновения сидел за столом, заваленный сводками хлебопоставок. Густой табачный дым, сизой пеленой витавший в кабинете, делал ситуацию еще более тревожной.

— Слушаю вас, таварищ Брэжнев, — произнес он, не поднимая головы. — Гаварят, у вас срочное дело. Важнее хлеба.

— Это дело напрямую связано с хлебом, товарищ Сталин, — ответил я, решив идти в наступление. — Точнее, с тем, чтобы наш хлеб в будущем не горел под вражескими бомбами.

Присев, я коротко, без лишних деталей, изложил суть проблемы, закончив словами академика Бартини о риске «строить самолеты вслепую».

— Чтобы создать истребитель, способный защитить наши города и заводы, нам нужен новый научный инструмент. Новая, большая аэродинамическая труба. Я консультировался с академиком Чаплыгиным. Мы должны как можно скорее перейти от использования примитивных труб открытого типа к трубам нового поколения. Нам нужна труба замкнутого типа, где воздух циркулирует по кругу, что позволит достичь больших скоростей при меньшей мощности.

Сталин молчал, продолжая изучать свои бумаги.

— Но главное, — я повысил голос, — труба должна быть переменной плотности. Внутри ее герметичного контура мы должны создать компрессорами высокое давление. Только так, в сжатом воздухе, мы сможем на моделях воспроизвести реальные условия полета и получить точные данные. Самые сложные части — мощный осевой компрессор и электромоторы — предлагаю немедленно закупить за валюту у швейцарской фирмы «Браун-Бовери», а саму трубу строить своими силами, присвоив стройке статус литерного объекта.

Только тут он поднял на меня свой тяжелый, усталый взгляд.

— Валюта… — глухо произнес он. — Вы просите валюту на швейцарские кампрэссоры, когда у нас не хватает золота? Ви слышали про нэурожай? Где мне брать вам валюту?

Пока он говорил, я уже лихорадочно раздумывал над тем, как же мне отстоять свое предложение. Нужно было немедленно, на ходу, искать другое решение. И я его нашел.

— Есть другой вариант, товарищ Сталин, — я заставил себя говорить спокойно, хотя внутри все похолодело. — Менее эффективный, но он позволит нам решить главную, самую неотложную задачу.

Он вопросительно поднял брови.

— Мы можем пойти на компромисс. Мы откажемся от идеи переменной плотности и, соответственно, от закупки дорогих компрессоров. Но мы построим трубу замкнутого типа, атмосферную, но очень большую. С диаметром рабочей части не в семь, а в одиннадцать метров.

Я видел, как в его глазах появился интерес.

— В такую трубу мы сможем поместить и продуть в натуральную величину не модель, а целиком весь наш будущий истребитель — с работающим двигателем, с вращающимся винтом. Да, мы не сможем моделировать полеты тяжелых бомбардировщиков. Но главную, самую острую проблему — создание скоростного истребителя — мы решим. А к вопросу о компрессорах и продувке моделей больших самолетов вернемся через несколько лет, когда страна станет богаче.

Сталин долго молчал, барабаня пальцами по столешнице. Во взгляде его появилось нечто похожее на уважение. Похоже, он оценил мою гибкость и умение найти выход в безвыходной ситуации.

— Харашо, — наконец произнес он. — Стройтэ вашу большую трубу. Пока — без кампрэссоров. Деньги в рублях найдем.

— Товарищ Сталин, есть еще один вопрос. Сроки. Обычными методами такую махину мы будем строить пять, а то и семь лет. А истребитель нам нужен через год.

Он поднял на меня тяжелый, вопросительный взгляд.

— Я прошу вас принять два решения. Первое. Присвоить строительству новой аэродинамической трубы ЦАГИ статус литерного объекта особой государственной важности. Это означает первоочередное снабжение материалами, оборудованием и рабочей силой, в обход всех планов и наркоматов.

— И второе, — тут я сделал паузу, понимая, что сейчас вторгаюсь в его любимую, почти священную вотчину. — Для ведения бетонных и монтажных работ я прошу перебросить на эту стройку лучшие, самые опытные бригады Метростроя. Они обладают уникальными навыками скоростного строительства сложнейших бетонных сооружений. Без них мы увязнем на годы.

Лицо Сталина мгновенно потемнело. Метро было его гордостью, его личным проектом. Отвлечение оттуда даже одного человека он воспринимал как личное оскорбление.

— Метро? — переспросил он с ледяной угрозой в голосе. — Нэужели без этого не обойтись? У нас что, других строителей нет?

— Мне неизвестны другие строители, способные сделать столь важный объект быстро и с надлежащим качеством, — жестко парировал я. — А без нового истребителя вся наша страна, включая московское метро, станет беззащитной мишенью для вражеских бомбардировщиков. Труба — это оружие. Такое же, как танк или пушка. И строить ее нужно так же быстро.

В кабинете повисла тяжелая, гнетущая тишина. Где-то там, в ноосфере сейчас кипела битва двух воль, двух приоритетов.

— Харашо, — наконец, выдавил он сквозь зубы. — Будут вам и метростроевцы. И литера. Но если через два года трубы не будет…

Он не закончил, но я и так все понял.

Получив все, что хотел, и даже больше, я вышел в приемную. Ощущение было такое, будто я разгрузил вагон со свинцом. И тут я буквально нос к носу столкнулся с Хрущевым. Он сидел на краешке стула, весь какой-то взъерошенный, возбужденный, с горящими глазами, и держал в руках пухлую папку. Увидев меня, он вскочил, в его взгляде мелькнула смесь зависти и почтительного страха. Отчего-то покраснев, он торопливо кивнул и бочком проскочил в кабинет Сталина.

Я кивнул ему, с удивлением повернувшись к Поскребышеву:

— А этот что здесь делает?

Поскребышев, провожая меня к двери, понизил голос до едва слышного шепота:

— С идеей прорвался. Насчет Казахстана. Предложил удивительно масштабный план преобразования всей казахстанской степи в цветущий сад. Товарищу Сталину, кажется, понравится…

Я с трудом сдержал улыбку. Ловушка сработала. Механизм, запущенный моей докладной запиской, пришел в движение. Ну-ну. Запасаемся попкорном и наблюдаем…

Идея, подброшенная Мельниковым, овладела Хрущевым как лихорадка. Снова и снова он обдумывал эту мысль — освоение целинных земель Казахстана — и с каждым разом она овладевала им все сильнее. Дошло до того, что Никита Сергеевич потерял сон: в мечтах он уже видел себя не просто секретарем обкома, а вождем грандиозного похода за хлебом, новым Ермаком, покоряющим степь. А тут еще и неурожай! Используя тяжелую ситуацию с зерном как таран, он пробился на прием к Сталину. Когда он переступал порог кремлевского кабинета Хозяина, его буквально трясло: ведь это был шанс, выпадающий раз в жизни. Шанс доказать свою преданность и незаменимость главному человеку в стране.

Правда, в дверях он столкнулся с этим молодым выскочкой, Брежневым. На мгновение сердце екнуло: а вдруг он уже опередил его с докладом по Казахстану? Но тотчас же Никита припомнил, что Брежнев последнее время плотно занимается военной промышленностью и, скорее всего, приходил он к Сталину по совсем иному поводу. Впрочем, в любом случае, отступать было некуда. Доклад готов. Надо его произнести.

Он вошел в кабинет не своей обычной, развалистой походкой хозяйственника, а быстро, пружинисто, как человек, несущий благую весть. В руках у него была пухлая папка с расчетами и картами.

Сталин молча указал ему на стул, встал из-за стола и начал по своему обыкновению расхаживать по ковру.

— Гаварите, таварищ Хрущев. Мне доложили, у вас срочное дело?

— Срочное и важнейшее, товарищ Сталин! — зычный, с характерным южнорусским «гэканьем» голос Хрущева загремел в тишине кабинета. — Речь о хлебе! Хлеб — это основа всего! Мы строим социализм, а с хлебом перебои. Это непорядок!

Сталин остановился и посмотрел на него в упор.

— Я знаю, что с хлебом перебои. Вся страна об этом знает. Давайте к делу. Прэдложения ваши какие?

— Предложение одно, товарищ Сталин! Решительное и большевистское! Мы ищем крохи у себя под ногами, а у нас целая сокровищница пропадает втуне! Я говорю про целинные и залежные земли Казахстана!

Он вскочил, подбежал к карте Советского Союза на стене и широким жестом записного демагога обвел огромную территорию к востоку от Урала.

— Вот где наше спасение! Я изучил этот вопрос! Там миллионы, десятки миллионов гектаров плодороднейшего чернозема, который веками не знал плуга! Мы можем и должны в кратчайшие сроки, проявив революционную смелость, бросить клич комсомолу, поднять молодежь! Отправить тысячи тракторов! Распахать эти степи и дать стране невиданный, сказочный урожай!

Сталин молча, подойдя к столу, взял в руки папку. Полистал ее.

— Идэя интэрэсная. Нэ вы первый о ней мне говорите. Но мне рассказывали, что это дело требует долгой, тщательной падготовки. Новых тракторов, жилья для людей, элеваторов. А вы гаварите — в кратчайшие сроки…

Хрущев, увидев, что его могут обойти, бросился в атаку с удвоенной энергией.

— Подготовка — это дело наживное, товарищ Сталин! Главное — начать! Главное — большевистский напор! Мы брали Зимний, мы победили в Гражданской! Неужели мы не сумеем покорить какую-то степь⁈ Дайте мне указание, дайте мне ресурсы, и я вам клянусь, что через два, максимум три года казахстанская целина завалит страну зерном!

Он стоял посреди кабинета, коренастый, пышущий энергией, как будто готов был немедленно ринуться в бой.

— Я готов, товарищ Сталин! Если партия и вы лично доверите мне, я готов возглавить этот великий поход! Готов сам поехать туда, жить в палатке, есть из одного котла с трактористами!

Сталин долго, не мигая, смотрел на него. А почему бы и нет — подумал он. Есть стратегическая проблема, и вот, пожалуйста — нашелся энергичный исполнитель. Почему бы не попробовать?

— Харашо, — наконец произнес он. — Энтузиазм — это тоже сила. Мы дадим вам вазможность праявить себя!

Через несколько дней газеты вышли с аршинными заголовками. На первой полосе «Правды» — портрет улыбающегося Никиты Сергеевича и постановление ЦК: с невероятной помпой, под грохот фанфар, он назначался Уполномоченным ЦК и Совнаркома по освоению целинных и залежных земель.

Читая эти строки, я мысленно усмехался. Он получил то, чего так жаждал, свой персональный повод выслужиться, свой путь к славе. Ему дали в руки знамя, карт-бланш и огромные ресурсы. И первые результаты его деятельности проявятся аккурат к 37-му году… Эх, и наворотит же он к тому времени! Хрущев думает, что ухватил Бога за бороду. А на самом деле ему вручили мину замедленного действия, часовой механизм которой уже был запущен.

Осталось лишь подождать.