Легенда о летящем змее

XVI

XVI

Февраль 1188 года по трезмонскому летоисчислению, Ястребиная гора

Он любил встречать рассвет. Почему-то ему казалось, что на рассвете он ближе всего к самому себе за той чертой, которую он не мог преодолеть. Здесь, на смотровой площадке башни на Ястребиной горе, он глядел на алую полоску солнца на горизонте, и ему казалось, что этот алый, будто вино или кровь, заливает все небо, но однажды настигнет и его. Наверное, в такие мгновения он видел больше. И мог больше. В такие мгновения он тосковал по чему-то невысказанному, что было в его душе. И это возвращало его в ту первую минуту, когда он очнулся и увидел над собой лицо ведьмы Никталь, врачевавшей его раны. Потом он собой уже не был. Потом ему приходилось быть кем-то другим. Пришлось принять имя, которое ему дали разбойники. Пришлось делать вещи, из-за которых он переступал через себя, настоящего, через эти рассветы на вершине башни, через ту черноту, которая манила его, но и не пускала.

Он вглядывался в небо, думая о том, что день обещает быть солнечным и ветреным. Прочие мысли он гнал.

Позади послышались шаги. Он улыбнулся и, не оборачиваясь, сказал, перекрикивая ветер:

— Чего тебе нужно, Шаню?

— Я пришел сказать, что все готово, Якул.

— Дай подышать ему еще несколько минут, — ответил он.

«И дай подышать мне».

Потом он спустился внутрь башни. Медленно брел винтовой лестницей до своих покоев. Откуда-то снизу доносились негромкие разговоры, но он совсем не желал слушать этих голосов. Голоса не позволили бы ему сохранить главное, что он пытался — самого себя.

Он толкнул дверь и вошел, давая глазам привыкнуть к извечному полумраку этой комнаты. Он снова становился Якулом. Даже не желая того.

Катрин, завернувшись в шкуру, стояла у окна и смотрела, как у раскидистого дерева суетились несколько разбойников, устраивая виселицу. Когда скрипнула дверь, она лишь сильнее запахнула на себе мех и продолжала неотрывно смотреть во двор, где людей становилось все больше.

— Вы встали… — тихо сказал Якул. Эту ночь он провел на полу на другом конце комнаты, пытаясь заглушить в себе мысль, что она в его власти, а он сам — всего лишь презренный разбойник, который грабит, убивает и насилует. Эта мысль рисовала перед глазами странные картины, которые он мог бы оживить, если бы в нем не кипело отвращение к себе самому.

— Как вы спали? — зачем-то спросил он.

Маркиза, не поворачиваясь, пожала плечами. Стоило ли рассказывать ему, что она совсем не спала. Как почти не спала с того проклятого дня, когда прочитала письмо управляющего о гибели мужа.

— Вас не интересует, как спал тот, для кого приготовлено это? — она кивнула на виселицу.

— Не интересует, — легко бросил он, проходя вглубь комнаты и приближаясь к ней. — Если бы я об этом задумывался, скверный из меня вышел бы разбойник, не находите?

— У вас все выходит скверно, — пробормотала Катрин и судорожно вздохнула, мучительно чувствуя, как он подходит к ней все ближе.

А он на мгновение замер. Сердце пропустило удар. «У вас все выходит скверно». Ее слова отозвались в нем какой-то силой, неподвластной разуму, опалили запахом прелой листвы, отозвались печальной мелодией в сердце. «У вас все выходит скверно!» Он дернулся к маркизе, но словно столкнулся со стеной, не дающей прорваться сквозь нее.

— Уж как умею, — проговорил Якул пересохшими губами. — Вы замерзли?

Катрин, наконец, обернулась к нему.

— Нет, с чего вы взяли? Отчего мне должно быть холодно? — удивленно спросила она.

Он улыбнулся и молча кивнул на шкуру, в которую она куталась. Потом прошел к одному из сундуков и вынул оттуда черный плащ, отделанный серебристым мехом, причудливо расшитый серебряной же нитью и застегивающийся изумительной красоты брошью, изображающей птицу. Плащ он раскинул на том же кресле, где лежало зеленое платье, принесенное накануне Никталь.

— Я велю подать сюда завтрак. Мешать вам не буду. У меня довольно дел на сегодня. Выходить вам без меня нельзя, если хотите уцелеть.

— Значит ли это, что я не пленница. И если мне все равно, уцелею я или нет, то я могу выйти? — поинтересовалась маркиза.

Якул раздраженно нахмурился. Все-таки она тревожила его. Тревожила, выводила из себя и вызывала желание покрыть поцелуями это упрямое, капризное и совершенное в своей красоте лицо.

— Мне не все равно, уцелеете вы или нет, — процедил он сквозь зубы. — Впрочем, дело ваше. Дверь открыта.

Якул посмотрел за ее спину, туда, где в окне виднелось дерево, на которое уже приспособили петлю и под которой построили помост. Устало поморщился и добавил:

— Мне пора идти. Когда я вернусь, мы обсудим, что делать с вами дальше.

Катрин скривила губы и снова отвернулась к окну.

— Поторопитесь, а то вдруг начнут без вас. Вы, вероятно, опечалитесь, — бросила она презрительно.

Он не ответил. Он только склонился, как то подобает знатному господину, перед прекрасной дамой. И вышел прочь из комнаты, оставив дверь незапертой.

Будто подталкиваемый в спину, он спускался в темницу, находившуюся в подземелье башни. Туда, где томился упрямый рыцарь, так и не раскрывший своего имени. Этот чертов спектакль с повешением одного из стражей будет на его совести. Но и вечным камнем на душе Якула. Сколько их было, таких камней? Кажется, с того мгновения, как он распахнул глаза и увидел лицо ведьмы Никталь, не помня самого себя, в его душе из таких камней можно бы было построить целый замок. А ведь это всего только несколько месяцев жизни, которой он не помнил, которой не было.

Сняв со стены факел, Якул вошел в подземелье, проскрежетал замком и оказался перед безымянным рыцарем.

Мишель зажмурился от яркого света, каким показался огонь факела в его темнице. Он давно уж не спал, скорее чувствуя рассвет, чем зная, что тот наступил. Да и ночью сон его не был крепким, перемежаясь с тяжелыми мыслями, что где-то здесь может быть Мари. Он приходил в ужас, представляя себе, чем это ей грозит. Чертов Маглор Форжерон! Среди таких размышлений не нашлось места тому, что сейчас он станет свидетелем казни одного из своих рыцарей. Такова судьба воина — погибнуть за своего короля в минуту опасности. Многие из его стражей погибли вчера. Остальные погибнут в течение недели. Потом настанет его очередь…

Его Величество поднял голову и посмотрел на маркиза.

— Мессир, я полагаю, вы готовы к представлению? — голос Якула звучал отстраненно, равнодушно и оттого зловеще.

— А если не готов, вы отмените казнь?

— Ни в коем случае. Мои люди ждут зрелищ. И потом… Так даже лучше. Мне вас связывать или обойдемся?

— Обойдемся, — коротко бросил Мишель. И не сдержавшись, спросил: — Маркиз, зачем вам это все?

Лицо Якула исказила улыбка, больше похожая на гримасу. Уродующая его черты. И делавшая его, в самом деле, похожим на змея, чье имя он носил. В который раз, будто заклинание, произнес он:

— Мое имя Якул. И я предводитель разбойников. Вы же свое имя так и не назвали. Потому вам придется любоваться на наше представление.

Он шагнул в сторону, пропуская к выходу рыцаря и вынимая из ножен кинжал.

— Вперед, — пригласил он небрежно.

— Уберите кинжал, маркиз. Я не сбегу. Во всяком случае, не сегодня, — усмехнулся король, поднимаясь по многочисленным ступеням, ведущим из подземелья.

Солнце заливало площадку перед башней.

Это был хороший день для казни. Во всяком случае, сам Якул хотел бы, чтобы, когда он попадет в лапы к стражам короля, его вздернули именно в яркий и солнечный день. Когда небо покажется бескрайним океаном, в котором нет места ни печали, ни горестям. В том, что именно такой финал однажды поджидает его, Якул не сомневался. В том была бы высшая справедливость.

Пленника вывели на поляну. Приговоренным к повешению в это утро был старый, но славный де Брильи, верой и правдой служивший еще королю Александру. Принять у него исповедь здесь было некому, потому он, поднимаясь на помост, сам беззвучно шептал слова молитвы. Руки его были развязаны. Но шел он, подгоняемый одним из разбойников, придерживавшим его за руку. Одежду с него сняли всю, кроме белой камизы. Босой и уставший, де Брильи, кажется, не видел ничего, кроме неба над виселицей. Якул невольно усмехнулся. Этот уходил легко. Но греха это не умаляло.

— Вы еще можете спасти его, — обратился разбойник к королю. — Скажите ваше имя, мессир, и я пощажу вашего слугу.

Его Величество тяжело вздохнул. Жаль было старого верного воина. Но целое королевство дороже нескольких жизней.

— Вы знаете мое имя, мессир, — упрямо сказал Мишель.

— Неужели вы полагаете, что, ежели бы я знал ваше имя, я допустил бы до этого? — Якул кивнул на помост, где на голову старика уже надевали мешок.

— Почем мне знать, что вы теперь можете допустить. Вряд ли в вашей башне почитаются совесть и благородство.

Якул только усмехнулся. В его башне совесть и благородство, и впрямь, не в чести. Тут упрямый рыцарь оказался прав.

Петля была наброшена на шею старика. Собравшиеся на казнь глядели на это действо равнодушно, без большого интереса. Будто видели такое каждый день. А Якул вдруг оглянулся на окна башни, словно бы чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Не в силах избавиться от этого навязчивого ощущения, он жестом велел обрушить бревна помоста. Двое разбойников по обе стороны от виселицы, ударами топора разрубили веревки, сдерживавшие опоры, и конструкция обвалилась, оставив тело несчастного висеть в петле. Старик дернулся несколько раз, да и вытянулся — ему повезло, шейные позвонки хрустнули раньше, чем если бы он умер от удушья.

На щеках Мишеля ходили желваки. Он долго смотрел на раскачивающееся тело де Брильи, сдерживая себя от необдуманных поступков. Наконец, он повернулся к маркизу и глухо сказал:

— Ваш балаган окончен?

— Окончен, — холодно бросил Якул. — Но продолжение мы увидим завтра. К концу недели здесь будут висеть семь мертвецов. Ваше имя, мессир!

— Идите к дьяволу, маркиз, — равнодушно ответил Его Величество, вошел обратно в башню и стал медленно спускаться по ступеням.

— Шаню, — Якул посмотрел на цыгана. — Живо за ним. И запри его.

Цыган только кивнул и бросился следом.

Разбойники разбрелись по горе. Кто-то ушел в лес. Кто-то решил наведаться в деревню.

Якул же стоял и смотрел на раскачивающееся от ветра тело. Это хорошо, что голова старика в мешке. Едва он вообразил себе лицо висельника, его начало тошнить. Впервые в жизни по его приказу казнили человека. В бою — другое. В бою — дело смелости и умения.

Они остались один на один. Якул и его жертва. Почему-то взгляд разбойника никак не мог оторваться от босых ног старика. Ноги были покрыты синими венами и мозолями. Совсем не благородные ноги. Самые обыкновенные ноги. Чуть колесоватые — оттого, что жизнь старик провел в седле. И Якула выворачивало наизнанку от одной мысли о том, что это только начало его пути. Его пути к такой же виселице. Что ж, виселицу он заслужил этим утром.

Медленно, как во сне, побрел он в башню. Поднялся по винтовой лестнице наверх, прошел коридором и толкнул дверь в собственные покои. Он снова не помнил себя. Он снова уперся в стену. Голова разламывалась. Во рту была горечь. В нос словно бил запах мертвечины, хотя он в жизни не слышал такого запаха. Но самое страшное, самое отвратительное — тошнота, переворачивающая внутренности. Все, чего он хотел, напиться до смерти, чтобы забыть обо всем.

В вечном полумраке комнаты он прошел к одному из сундуков, на котором стоял кувшин с вином, схватил его и стал жадно пить, не чувствуя вкуса.

— Вам не поможет вино, сколько бы вы его ни выпили, — раздался насмешливый голос.

Он вздрогнул, расплескав вино по одежде. То, словно кровь, окрасило светлую ткань. Якул резко обернулся и вгляделся в глубину комнаты.

— Cana! — выдохнул он и вдруг размахнулся и швырнул кувшин в противоположную от нее стену. С грохотом тот разлетелся в осколки, и теперь уже кровавый цвет побежал по камням.

— Вы быстро вернулись. А говорили, что у вас много дел.

Катрин по-прежнему стояла у окна. Она не могла оторвать взгляда от происходившего внизу. Она видела, как седой старик в одной камизе поднялся на помост, как ему набросили на шею петлю, как перерубили веревки на помосте, и жизнь, которая могла продолжаться, оборвалась по приказу человека, еще около полугода назад бывшего ее мужем. Добрым, нежным, ласковым. Любящим ее и их детей. Катрин нашла глазами в толпе Сержа. И сердце больно кольнуло, когда он бросил на окно быстрый недобрый взгляд, словно пронзивший ее насквозь. Рядом с Сержем маркиза заметила богато одетого рыцаря. Хорошенько разглядеть его ей не удалось, он стоял в тени, и лицо его было обращено на помост. А когда все закончилось, он отвернулся и вошел в башню. Катрин показалось, что все было затеяно ради этого рыцаря. И ей вдруг отчаянно захотелось ему помочь…

— Неужели надоело вешать людей? — так же насмешливо спросила Катрин.

— Почему вы не надели другое платье? — угрюмо поинтересовался он. — Вам нравится доводить меня до бешенства этим одеянием, какое и распутная девка не стала бы носить? Да еще и разорванное грязными руками разбойника и убийцы, чудом не сотворившего над вами насилие?

— А чем оно хуже платья, которое носила покойница, и что было отдано лагерной распутной девке, после чего отобрано по вашей прихоти? — рассмеялась маркиза.

— Замолчите! — закричал он, сжимая кулаки. Смертельно бледный, он приблизился к ней и прошептал, глядя ей в лицо: — Вы себе даже не представляете, как сложно мне удержаться от того, чтобы сорвать с вас эту тряпку. Потому что я ничем не лучше… того, на конюшне… Потому что я тоже насильник и убийца.

Катрин смотрела в его глаза, пытаясь разглядеть в них хоть что-то, добавившее бы ей уверенности, что этот человек — ее муж. Но не увидела в них ничего, кроме пустоты.

— Вы выбрали этот путь, путь насилия и убийств. И никакое платье не сможет вас остановить, как, вероятно, не останавливало и до сегодняшнего дня, — равнодушно, без тени улыбки сказала маркиза.

Якул сделал отрывистый судорожный вдох, втянув носом ее запах. А потом тихо сказал:

— Ты права, женщина. Если я захочу, я возьму.

Резко притянул ее к себе и рванул ткань платья ровно в том месте, где надорвал его Мусташ. Ткань затрещала и поддалась, обнажив тело маркизы от плеча и до самого пояса. Только грудь ее скрывал странный клочок кружева, каких он никогда прежде не видел. А на белоснежной шее, равной по красоте которой не было, оставалось золотое ожерелье в виде змеи.

Катрин безвольно обмякла в его руках и, глядя куда-то мимо разбойника, сказала:

— Так берите — и оставьте меня.

Он только мотнул головой. Снова горечь заполнила все его существо. Снова дрожь внутри превращалась в отвращение к себе. Эта неистовая боль, которую он впускал в душу, только она заставляла его продолжать чувствовать в себе человеческое. Он протянул ладонь и провел пальцами по ее шее, скользнул ладонью к ее затылку, скрытому огненными волосами. Наткнулся на крючок ожерелья. Да, да… он еще и грабитель, вор… Как просто… Нажал на механизм, и змея соскользнула с ее шеи, оказавшись в его руках.

— Славная безделушка для того, кто носит имя Якул, верно? — усмехнулся он, отворачиваясь. Только бы не видеть ее глаз. Все, что угодно, лишь бы не поддаться соблазну, потому что овладеть ею сейчас — все равно, что осквернить. А разве можно осквернить солнце?

Катрин подняла с пола шкуру, снова закуталась в нее и присела на один из многочисленных сундуков. С кривой улыбкой она наблюдала, как Серж вертел в руках ожерелье, разглядывая его со всех сторон, и надеялась, что оно не слишком ценное для семьи де Наве.

— Оденьтесь, — сказал он вдруг. — Обещаю, что платье лагерной шлюхи рвать на вас я не стану.

Ожерелье было брошено в одну из шкатулок. Однако ключа он не повернул. Потом тяжелой поступью Якул добрел до двери. Резко обернулся к ней. Синеватый свет касался ее лица, а волосы от этого казались не огненными, а… он даже не знал названия этого цвета. «Цвет алой розы на рассвете» — вдруг подумал разбойник.

— Оденьтесь! — крикнул Якул и вышел из комнаты.