Курсант Сенька. Том 2

Глава 7

Сидел я в казарме, уставившись в потолок. Краска там облупилась рваными пятнами — будто архипелаг разбитых мечтаний. Дни тянулись вязко, как сгущёнка из солдатского пайка. В голове крутились одни и те же мысли — мои письма остались без ответа, а катастрофа уже случилась. Но кому было дело до курсанта третьего курса? Пять процентов… Всего каких-то пять чертовых процентов, что кто-то обратит внимание на письма. Я это знал, когда писал, но молчать не мог. Совесть — неудобная штука, как кирзач на размер меньше.

— Семёнов, чего ты кислый как уксус? — Колька Овечкин рухнул на соседнюю койку, пружины застонали под его весом. Богатырь широченный, а внутри — мальчишка. С первого курса дружим, но завидует мне всегда, хотя и не признаётся.

— Думаю, — буркнул я, не отрывая взгляда от потолка.

— О чём думаешь-то? — Пашка Рогозин подтянул стул, аккуратно разложил на столе учебники. Педант до мозга костей — у него даже носки в тумбочке по цветам разложены.

— О том, что мир куда жестче, чем кажется. А мы тут, как мальчишки, в солдатиков играем.

Лёха Форсунков с глухим чавканьем ковырял тушёнку ложкой прямо из банки.

— Сенька, ты лучше бы думал про завтрашние занятия по управлению огнём. Маслов всех обещал через мясорубку прогнать.

Маслов был офицер старой закалки. У него глаза ледяные, беспощадные — всё видят, ничего не прощают. У него даже отличники потели, как в бане после наряда. Так что, утром выстроились мы на плацу. Май выдался тёплым, но ветер пробирал до костей. Маслов скользнул по нам взглядом — будто выбирал, кого сегодня на заклание.

— Товарищи курсанты! — голос его резал воздух. — Сегодня корректировка огня по наблюдению разрывов. Кто не поймёт — будет зубрить теорию до посинения! И первым — Овечкин! — рявкнул капитан. — К доске!

Колька поднялся тяжело, будто к расстрельной стенке шагал. Руки дрожат, мел едва держит.

— Цель — танк противника на дистанции четыре тысячи метров. Первый выстрел — недолёт пятьдесят метров. Ветер боковой, справа, пять метров в секунду. Рассчитать поправки!

Колька застыл у доски, как мраморный истукан с трещинами страха по лицу.

— Я… товарищ капитан… — начал он и осёкся.

— Семёнов! — Маслов повернулся ко мне. — Помогите товарищу. Но так, чтобы сам понял!

Я подошёл к доске, встал плечом к плечу с Колькой.

— Слушай внимательно, — шепнул я ему. — Недолёт пятьдесят метров — значит, надо добавить угол или заряд. Но сперва считаем поправку на ветер.

— Как? — прошептал Колька.

— Боковой ветер справа. Сносит снаряд влево, — говорю тихо, чтобы только Колька слышал. — Значит, поправку берём вправо. Скорость ветра — пять метров в секунду, дистанция — четыре километра. Формулу помнишь?

Колька кивает и глаза проясняются.

— Поправка на ветер… — он быстро выводит на доске, — Плюс двадцать метров вправо.

— Верно. Теперь недолёт.

— Заряд увеличить… — Колька замер, а губы побелели. — На полтора деления прицела?

— Точно, — киваю ему. — Молодец!

Маслов же стоит у окна и держит руки за спиной. На лице ни дрожи, ни улыбки — чистый гранит. Но в глазах мелькнуло, что одобряет.

— Хорошо, Овечкин. Семёнов, садитесь. Продолжаем…

Занятие же это пролетело довольно быстро, так как мы с Овечкиным уже отдулись. И после мы шли по коридору все вместе, добираясь до новой аудитории. Колька молчал, но плечи были расправлены — будто только что сбросил мешок с цементом. Следующим уроком была инженерная подготовка. Вел майор Крутиков — сухой, как прошлогодний черствяк, а голос у него скрипучий.

— Кто рассчёт грузоподъёмности понтона выполнит?

А я смотрю Овечкину сегодня просто везет — снова к доске вызвали.

— Закон Архимеда, — шепчу ему. — Выталкивающая сила равна весу вытесненной воды.

— А как применить? — шёпотом спрашивает он.

— Объём понтона умножь на плотность воды. Получишь максимальную грузоподъёмность. Не забудь про коэффициент запаса.

Колька все верно пишет, считает. И Крутиков наконец кивает.

— Верно. Садитесь!

Вечером же мы собрались в курилке. Да, я начал покуривать… После аварии на ЧАЭС у меня нервы немного не к черту. Дым висит сизым облаком под потолком, лампа гудит, как трансформатор на подстанции. Колька долго молчит, а потом вдруг выдыхает.

— Сеня… я ведь дурак.

— С чего это вдруг?

— Завидовал тебе. Думал, тебе всё просто даётся, а мне — ни черта. А теперь вижу — ты просто пашешь больше. И помогаешь мне, хотя я не всегда был тебе товарищем.

— Мы тут все учимся, Колька, — я затягиваюсь и выпускаю дым в форточку. — Кто-то схватывает с лёта, кто-то — с пятого раза. Но если не подставлять плечо друг другу — какие мы тогда советские люди?

— Ты у нас голова, Сеня, — Колька смотрит на меня исподлобья. — Я это давно понял, только гордость мешала сказать.

— Слушайте… — Пашка тоже отрывается от книжки. — А ведь мы тут не только военному делу учимся. Учимся быть людьми. Настоящими…

Лёха же как всегда, жует бутерброд и фыркает.

— Лучше бы вы думали, как завтра баллистику сдавать… А не одно и тоже размусоливали по сто раз, — подмечает он с нравоучительным видом.

Но я уже не слушаю все это… Смотрю в окно, а за стеклом майский вечер догорает над плацем и казармами. Где-то там, за горизонтом, живёт страна, которой мы присягнули служить. Страна большая и упрямая — не услышала моего письма-предупреждения… Но это не повод опускать руки. Жизнь — вообще штука упрямая. Можно рвать жилы, грызть гранит, а всё равно получишь не то, чего ждал. Помогаешь товарищу решить задачу — молодец, но остановить беду одним энтузиазмом не выйдет. Только это не повод превращаться в черствого циника.

Я докурил, стряхнул пепел и прищурился — где-то в этот миг вдалеке гудел тепловоз. Что ж… Завтра — новый день, новые задачи и новые возможности что-то изменить. Пусть даже если шанс — всего пять процентов, но это ведь тоже шанс. И если не мы, то кто?

— Пошли, мужики, — бросил я коротко. — Нам рано вставать.

И мы поправив ремни, поднялись с мест. В коридоре пахло табаком и солдатским мылом. Впереди нас ждала служба — учёба, тревоги, наряды по кухне и стрельбы на полигоне. Здесь учили не только военному делу — здесь учились жить по-настоящему. А это, пожалуй, самая трудная наука из всех.

Июнь

Афган

Пыль висела в воздухе, как мука, просеянная сквозь сито июньского зноя. БТР-80 подпрыгивал на афганских ухабах, будто пытался сбросить с себя броню и людей — и каждый удар отдавался в позвоночнике.

Кирилл Козлов прикурил сигарету от тлеющего окурка и щурился от едкого дыма. Уже какой год в этой каменной преисподней научил его экономить табак — неизвестно, когда снова попадётся пачка. Ефрейторские лычки на его погонах были почти издёвкой — здесь за короткие сроки даже бывшему школьнику что-то да дают, если он ещё дышит конечно.

— Опять в эту мясорубку, — тихо бросил Дима Макаренко напротив. Его лицо за последние месяцы осунулось, а глаза утонули в тени под скулами. — Как будто нам мало досталось в прошлый раз.

Старшина Петренко молчал, уткнувшись в карту. Его пальцы со старыми шрамами скользили по линиям высот и дорог с холодной точностью хирурга. В этом молчании слышался весь груз командира — знать, куда ведёшь людей, и не иметь права на сомнение.

— Товарищ старшина, — Рахмон, водитель-узбек, обернулся от руля. Его акцент делал русские слова мягче, но тревожнее. — Дорога впереди… нехорошая. Слишком тихо.

— Сейчас бы Толик по рации доложил обстановку… — пробормотал Дима. В голосе его звенела горечь — свежая, как рана после потери друга.

Кирилл затянулся глубже. Толик Усевич… Его тело так и осталось в том ущелье. А рядом с ним — Гришка Захаров, пулемётчик, который мог пошутить даже на похоронах.

— Не время для поминок, — глухо оборвал Петренко. Но даже в его голосе дрогнула боль. — Живые важнее мёртвых.

— А мёртвые не отпускают живых, — бросил Кирилл, стряхивая пепел на пол брони. — Особенно когда их тела остаются шакалам.

Рахмон же резко ударил по тормозам. Впереди дорога сворачивала между двумя скалами — идеальное место для засады. Все это понимали, но сказать вслух значило накликать беду.

— Дальше пешком, — коротко скомандовал Петренко. — Рахмон, машину в укрытие. Остальные — по склону, цепью!

Они высыпали из БТРа — афганское солнце хлестнуло по глазам горячим металлом. Кирилл машинально проверил магазин автомата — тридцать патронов. Плюс два запасных рожка. Хватит ли? В Афгане этот вопрос всегда был без ответа.

— Кирилл! — позвал Дима. — Помнишь, как Гришка говорил — «Душманы никогда не стреляют первыми»?

— Помню. И что?

— Он ошибался.

Выстрел расколол тишину — хлопок грома посреди ясного неба. Потом начался хаос — то, что в сводках назовут «боевым столкновением», а в памяти выживших останется адом.

— Засада! — рявкнул Петренко, бросаясь к валуну. — Рахмон, машину назад! Дима, Кирилл — огонь по скалам!

И всё вокруг взорвалось криками, очередями и жаром войны, где каждый выстрел был выбором — жить или лечь к тем, кто остался в ущельях навсегда.

Автоматные очереди трещали, будто стая бешеных дятлов долбила по броне. Кирилл вжался в камень, чувствуя, как горячий свинец сыплет искры в паре пальцев от виска. Адреналин гудел в ушах, мир рассыпался на острые куски — крики, хлопки, короткие вспышки боли.

— Сколько их там⁈ — заорал Дима, выдергивая рожок и ловко вбивая новый.

— Много! — рявкнул Петренко. — Чёрт бы их побрал, слишком много! Суки!

Кирилл вынырнул из-за скалы, всадил короткую очередь по тени, мелькнувшей между валунами. Попал? Кто знает. Здесь смерть не спрашивала имён и не делала различий — анонимная, быстрая, как песчаный ветер.

— Товарищ старшина! — Рахмон замахал рукой. — Всё! Не заводится!

— Мать вашу! — Петренко сплюнул в пыль. — Значит, пешком! По одному, перебежками! Живо!

Но уходить было некуда… Душманы зажали кольцо плотно, как петлю на горле. Отступать — значит подставлять спину. Оставалось только держаться и надеяться — вдруг кто услышит по рации. Дима подполз ближе, лицо его блестело от пота и пыли.

— Кирюха… Если меня…

— Не будет «если», — жестко оборвал Кирилл, хотя внутри всё сжималось от страха. — Мы не Толик и не Гришка. Мы выживем!

— Выживем? — Дима усмехнулся сухо, почти беззвучно. — Тогда какого хрена мы тут валяемся?

Вопрос повис между ними тяжелым грузом. Защищают Родину? Помогают афганцам строить социализм? Или просто выполняют приказ, потому что иначе — трибунал и позор? Взрыв гранаты врезал в землю так, что уши заложило. Осколки засвистели над головами — один чиркнул по каске Кирилла, оставив на металле свежую царапину. Ещё секунда и его бы отправили «грузом-200» домой, где мать с отцом ждут писем.

— Старшина! — крикнул Рахмон. — Слышу вертолёты!

И правда — над ущельем заклубился знакомый рокот Ми-24. Два «крокодила» шли низко, их пушки уже искали цель.

— Наши! — выдохнул Дима облегчённо.

— Не радуйся раньше времени! — но Петренко не расслабился ни на миг. — Пока они не накроют душманов — мы тут мишени!

Вертолёты ударили из пушек — скалы дрогнули под очередями тридцатимиллиметровых снарядов. Пыль столбом, камни летят вниз, стрельба душманов стихла почти сразу.

— Сейчас! — гаркнул Петренко. — К машинам! Быстро!

Они рванули вперёд, пригибаясь, перескакивая через воронки и обломки. Сердце у Кирилла грохотало так, будто хотело вырваться наружу, лёгкие жадно хватали сухой воздух. Жить хотелось до дрожи в зубах. У БТР уже суетились бойцы из соседнего взвода — подмога пришла вовремя. Рахмон возился с двигателем и ругался по-узбекски сквозь зубы. Мотор закашлял и вдруг ожил — тяжёлый металл снова стал их укрытием и шансом на спасение.

— Потери? — Лейтенант вынырнул из-за бронетранспортёра, лицо в пыли, глаза острые, как штык-нож.

— Двое раненых, товарищ лейтенант, — отчеканил Петренко, не моргнув. — Лёгкие. Обойдутся.

Кирилл трясущимися пальцами выудил из кармана мятую пачку «Примы», прикурил вслепую — табак обжёг губы, но вернул к жизни. Рядом же Дима молча рассматривал дырку в рукаве — кровь уже подсохла, а взгляд всё никак не отлипал.

— Везёт же нам, — хрипло выдавил он наконец.

— Или нас кто-то проклял, — усмехнулся Кирилл, выпуская сизый дым. — С какой стороны посмотреть.

— Какая разница? — Дима фыркнул, а губы дрогнули в кривой ухмылке. — Главное, что не лежим в чёрном пакете.

— Пока не лежим, — глухо сказал Кирилл. — До следующей встречи.

В этот момент Рахмон наконец завёл движок. БТР вздрогнул, закашлял и пополз вперёд по ухабам. Кишлак Сангин остался где-то позади, растворился в мареве. А впереди шла дорога в часть. Там ждал ужин — тушёнка вперемешку с макаронами, чай из алюминиевых кружек и сахар на вес золота. Простые радости, которые здесь ценились выше орденов. Дима уставился в мутное стекло люка — за ним проплывали острые скалы.

— Толик с Гришкой, поди, ржут сейчас над нами на небесах, — бросил он вполголоса. — Думают — опять влипли, дураки.

— Может, и ржут, — Кирилл пожал плечами. — А может, завидуют. Мёртвым не курится.

Он затянулся глубже, чувствуя, как дым разрывает грудь изнутри. Жизнь продолжалась — упрямая, злая и настоящая. Это была маленькая победа — остаться человеком среди песка и крови.

Солнце уже ползло к горизонту, заливая горы густым ржавым светом — будто сама земля истекала старой кровью. Ещё один день вычеркнут из календаря. Но сколько их впереди? Никто не знал… Но пока пальцы держат автомат, а губы тянут «Приму», у них есть шанс дожить до того утра, когда всё это закончится. А пока — только дорога, пыль да надежда, чтобы завтра не было хуже…

Третий курс артиллерийского училища остался позади, как тяжёлый похмельный сон — мутный, липкий, с горьким привкусом во рту. Помнишь, что было плохо, а детали ускользают, будто кто-то вытер их мокрой тряпкой из памяти. Ехал я домой, в Берёзовку, в трясущемся ПАЗике — сквозь мутные окна мелькали поля, знакомые до боли, и в голове крутилась одна мысль — жизнь устроена нелепо. Три года назад рвался из этой деревни, мечтал узнать о настоящей службе и разгадать тайну судьбы, а теперь тянет обратно — к запаху навоза, к коровнику, к материнским пирогам с картошкой.

Отец ждал меня у остановки — как всегда, с сигаретой в уголке рта. Постарел он… Не по лицу — по осанке видно, что плечи сутулились, будто на них кто-то навалил тяжкий груз. Мать же, завидев меня, вспыхнула слезами и тут же смахнула их рукавом — в деревне слёзы это роскошь, не каждый день позволишь себе такую слабость.

— Вырос ты, — отец смерил меня взглядом от пяток до головы. — Худой стал, как жердь. Вас там кормят вообще?

— Кормят, — пожал плечами я. — Просто еда другая.

— Другая… — повторил он с такой тоской, будто речь шла не о каше и тушёнке, а о чём-то большем. — Всё теперь другое…

А последующие дни потекли привычно — вставал рано, доил коров, чинил покосившийся забор, таскал сено на чердак. Руки отвыкли, но тело помнило каждое движение — как будто не три года прошло, а три дня. Раньше эта работа казалась каторгой, а теперь спасением — молчаливым и честным.

Вечерами сидел над Достоевским и Толстым — лампа гудела на столе, а мать все качала головой.

— Всё книжки да книжки… Когда жить-то начнёшь?

— А я и живу, — отвечал я, не отрываясь от страницы.

— Это не жизнь, сынок. Это прятки.

Может, она права. В книгах всё ясно — страдания имеют смысл. А в жизни всё спутано, как моток ниток. Но я не всё время сидел дома. На третий день встретился с друзьями. Макс вынырнул из «Жигулей» — загорелый, самодовольный, с цепочкой на шее (откуда только взял? В нашем-то колхозе). А Мишка и Борька оба осунувшиеся — руки в мозолях, глаза усталые.

— Ну что, артиллерист! — Макс хлопнул меня по плечу. — Скоро офицером станешь?

— Если не выгонят, — усмехнулся я.

— За что выгонят? — удивился Мишка. — Ты же у нас всегда башковитый был.

— Башка не всегда помогает… Иногда мешает.

Сидели мы так потом на берегу пруда, болтали ни о чём. Борька молчал больше обычного — видно было, что-то его гложет. Но лезть в душу не стал, ведь у каждого свои тараканы.

— Помнишь, как мы тут рыбу ловили? — Мишка бросил камешек в воду.

— Помню… И как ты тогда в воду грохнулся за карасём.

— Эх… Времена были, — Макс хмыкнул. — Теперь всё иначе. Каждый сам за себя.

— А раньше разве иначе было? — спросил я.

— Раньше мы хотя бы делали вид, что друзья, — Макс усмехнулся криво.

Пахло свежей травой и солнце клонилось к горизонту. И расставшись с парнями, я брёл домой один — дорога знакомая до каждой кочки, но всё казалось чуть чужим. Солнце опускалось за берёзовую рощу, заливая небо густым вишнёвым светом, как варенье в банке. У колодца же копошилась Лерка Беляева — ведро упрямо не поддавалось, верёвка скрипела. Она училась классом младше нас, но всегда держалась так, будто старше нас всех. Взгляд прямой, движения неспешные и взрослые.

— Давай помогу, — сказал я, подходя ближе.

Она повернулась. За эти годы Лерка изменилась — не столько лицом, сколько всем своим видом. В ней появилась какая-то тихая сила, женская уверенность — редкая штука в нашей деревне.

— Сенька? — удивилась она, и голос дрогнул. — Когда приехал?

— На днях, — я ухватил ведро и вытащил его одним рывком. — На каникулы.

От неё пахло не духами и не мылом, а чем-то простым — свежей водой, ветром и молодостью. Запах лета, когда всё только начинается…

— Говорят, ты теперь в училище? Офицером будешь? — спросила она.

— Если не выгонят, — усмехнулся я. — А ты что тут?

— В библиотеке работаю, — улыбнулась она уголками губ. — Каталоги разбираю, книжки таскаю. Скучно бывает, зато читать можно сколько хочешь.

— Что читаешь сейчас?

— Булгакова. «Мастера и Маргариту». Знаешь?

— Знаю. Но мне не нравится.

— А мне нравится, — она посмотрела внимательно. — Там ведь про то, как нельзя предавать — ни себя, ни других.

Болтая о книгах, мы дошли до её дома. Она взяла ведро и задержала на мне взгляд.

— Завтра в ДК дискотека будет. Придёшь?

— Приду. Зайти за тобой?

— Заходи, — улыбнулась она и исчезла за калиткой.

Да, я долго над ответом не раздумывал. Жизнь и так не балует — зачем терять ещё и такие вечера? В деревне дискотека — событие! Так что на следующий вечер я пришёл за Леркой. Она вышла в простом синем платье — ничего особенного, но будто светилась изнутри.

В клубе же музыка гремела по-деревенски громко, Лерка танцевала легко и свободно, без городских выкрутасов. А когда заиграл медляк, она обняла меня за плечи. Я вдруг почувствовал — внутри что-то ёкнуло, будто вспомнил себя прежнего и молодого.

— Сенька… — тихо сказала она. — Ты не жалеешь, что уехал из деревни?

— Иногда жалею, — Я пожал плечами. — Иногда нет. А ты бы хотела уехать?

— Хочу… — Лерка задумалась. — Но страшно. Вдруг там стану чужой сама себе?

— А какой хочешь быть?

— Такой вот… Как есть.

Мы кружились под музыку, время будто замедлилось. Но оно не любит стоять на месте — всегда найдётся тот, кто выдернет тебя… Кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся, а там Борька стоит, хмурый как туча после дождя.

— Сенька, выйдем на минуту… Поговорить надо.

Я кивнул, хотя внутри что-то сжалось. Лере бросил через плечо, что сейчас вернусь, и пошёл за Борькой на улицу. Но только вышли из ДК — он вдруг разворачивается и со всего маху бьёт меня в скулу. Удар был, как молоток — я не ожидал и проморгался.

— Ты чего, Боря? — отступаю, держусь за лицо.

— Не притворяйся! — он снова замахивается, но теперь я уже настороже. Ловлю его кулак и отвечаю коротким в живот. Он сгибается пополам, но падает не сразу.

— Я думал, мы друзья! — сипит он. — А ты за Лерой хвостом ходишь! Все знают, что она мне нравится! Всю практику за ней бегал, а тут ты и сразу танцы! Вот ты какой друг!

— Да заткнись ты! — срываюсь. — Я не знал! Никто не говорил! Мне эта Лера, вообще к чертям собачьим не сдалась!

Последние слова вылетают слишком резко. И я замечаю краем глаза Леру у входа в ДК — она стоит белая как простыня, а глаза полные слёз. Всё слышала…

— Лера! — кричу. — Ты не так поняла!

Но она уже убегает в темноту, всхлипывая. Борька же смотрит на меня с такой злостью, будто я ему жизнь сломал.

— Всё ясно с тобой, — бросает и уходит прочь.

— Боря! Дурак ты! Я же сказал — ничего не знал! Просто танцевал!

Но он даже не оборачивается. Я же выругался сквозь зубы и рванул за Лерой. Догнал ее только у моста через речку. Она стоит, вцепившись в перила, а плечи дрожат.

— Лерка… — тихо зову.

— Иди отсюда, Сенька. Не хочу тебя видеть.

— Дай объяснить…

— Не надо! — резко оборачивается. Лицо мокрое, глаза злые и обиженные. — Всё ясно! Я тебе даже не сдалась!

— Я не это имел в виду…

— А что тогда? Думаешь, я тут дурочка деревенская?

— Нет! — делаю шаг ближе. — Просто… не хочу из-за девушки с другом грызться!

— Значит, друг важнее? — голос ломкий, как тонкое стекло.

— Не знаю… Честно, не знаю ничего сейчас.

Она долго смотрит на меня, будто пытается разглядеть что-то новое.

— Знаешь, Сенька… Может, оно и к лучшему. Ты уедешь в своё училище, станешь офицером. А я так и останусь в библиотеке книжки перебирать. Мы разные совсем!

— Не такие уж и разные, — пробую возразить. — Просто всё это… сложно.

Мы молчим… Под мостом журчит вода, а где-то далеко ещё играет музыка — дискотека живёт без нас.

— Лера… Я не хотел тебя обидеть. Ты неправильно поняла! Я не про то совсем…

— А про что тогда⁈ — голос дрожит от злости и боли.

— Я не бегал за тобой специально, не искал себе девушку… Просто вышло вот так. Это был всего лишь танец.

— Бессердечный ты, Сенька… — шепчет она. — Каменный ты человек…

Я стоял, будто меня током шарахнуло — не пойму, откуда столько злости.

— Лера, я вообще не врубаюсь, что происходит! — выдохнул я. — Зачем ты меня на дискотеку позвала, если Борька за тобой бегает? Тут все и так всё видят…

— Да никто ничего не видит! — она топнула каблуком по асфальту. — Мне этот Боря ни разу не нравился! Ни разу! Я его уже сто раз просила отстать, не лезть ко мне! А он всё ходит хвостом… — голос дрогнул. — А ты! Ты мне ещё со школы нравился. Всегда нравился! А ты будто стенку вокруг себя выстроил, никого не замечал. А теперь ещё так про меня…

Я молчал, у меня в голове всё переворачивалось. Значит, она… всё это время…

— Лер, — тихо сказал я, — я не хотел тебя обидеть. Честно. Просто сейчас мне не до девчонок. У меня свои заморочки, свои планы… — она всхлипнула, вытирая слёзы рукавом. — Но если бы я был готов к отношениям, — продолжил я, — я бы с гордостью встречался с тобой. Ты замечательная… Очень!

— Правда? — она подняла глаза.

— Правда, — кивнул я.

Лера смотрела пристально, а потом вдруг шагнула ко мне и поцеловала — резко, горячо, будто последний раз в жизни. Поцелуй короткий, но прожигающий насквозь. И отпрянула также резко, да побежала к дому, даже не оглянувшись.

Я же стоял на месте, трогая губы пальцами, на которых был еще солёный привкус от ее слёз. А в голове каша — удивление, растерянность и ещё что-то непонятное. Гнаться за ней? Кричать вслед? Объясняться ещё раз? Да что тут объяснять… Всё и так ясно — она мне не нужна. Я вздохнул, сунул руки в карманы и пошёл к себе домой. Хватит на сегодня неожиданностей…