Курсант Сенька. Том 2

Глава 10

Я стоял у окна казармы и смотрел, как последние листья — жёлтые, словно старые письма, срывались с голых ветвей. Они кружились, падали, исчезали, будто мечты, которые давно пора списать в утиль. Вот и четвёртый курс — последний… Летние каникулы остались где-то за горизонтом прежней жизни — той, где ещё можно было позволить себе роскошь забыться, не думать ни о баллистике, ни о тактике, ни о завтрашнем дне.

— Семёнов! — рявкнул старшина так, что стекло дрогнуло. — Построение через пять минут!

Я обернулся и заметил, как мои братья по несчастью тоже собирались в спешке. Коля Овечкин натягивал форму на свои плечи-бревна. Паша Рогозин, длинный как антенна радиостанции «Р-105», гнулся пополам, затягивая берцы так, будто собирался в разведку за линию фронта. А Лёха Форсунков жевал что-то невнятное — его челюсти работали чётко и неумолимо, как секундомер на экзамене.

— Опять вождение, — проворчал Коля, поправляя ремень. — Третий раз за неделю. Может, уже на танки пересадят?

— А ты хотел на курорт? — я скривил улыбку. — Четвёртый курс, Коль. Теперь нас учат не жить, а выживать.

Паша выпрямился, хрустнув суставами.

— Сенька дело говорит. Слышал вчерашнего Кислицына? «Через полгода будете командовать мужиками, которые старше вас на десять лет. Если плохо учиться, то…».

— … они могут умереть, — закончил я фразу. — Помню!

Мы вышли на плац. Ветер резал по-живому, но мороз был не страшен — страшнее груз ответственности, который давил между лопатками сильнее любого рюкзака ОЗК. Раньше вечера были мои — спортзал, книги, разговоры до отбоя. Теперь каждая минута уходила на уставы и матчасть — зубришь до одури, пока буквы не плывут перед глазами.

— Товарищи курсанты! — голос майора разрезал воздух, как сапёрная лопата глинистую землю. — Сегодня практика — вождение МТ-ЛБ и самоходок «Гвоздика». Кто вспомнит разницу между гусеничной и колёсной техникой?

Я поднял руку первым — не ради галочки в журнале, а потому что только знание отделяло нас от хаоса.

— Семёнов!

— Товарищ майор! Гусеничная техника разворачивается дифференциально — тормозишь одну гусеницу и машина поворачивает. Колёсная же рулит передними колёсами. Радиус поворота у гусениц меньше, зато на асфальте манёвренность хуже.

— Верно. Сегодня прочувствуете это на собственной шкуре.

Технический же парк встречал нас запахом солярки и металла. Лёха шагал рядом со мной и я заметил, как он нервно сглатывает слюну. За лето он стал шире в плечах, но техника для него была чем-то вроде загадки без ответа.

— Сень… — прошептал он, будто боялся спугнуть удачу. — Если я опять заглохну на подъёме?

— Не заглохнешь, — сказал я твёрдо, хотя сам не был уверен даже наполовину. — Главное — чувствуй машину. Она живая, слышишь? У каждой свой характер — одной ласку подай, другой строгость.

— Легко сказать, — вздохнул Лёха, глядя на меня снизу вверх. — У меня с характерами вообще беда.

— Зато с едой у тебя проблем нет, — Коля, услышав наш разговор, фыркнул. — Ты бы видел себя вчера за ужином — будто последний раз в жизни ел.

У техпарка тем временем нас уже ждал прапорщик Зудин — человек, способный одним взглядом заставить танк заскулить.

— Так, орлы! — рявкнул он так, что у меня в груди дрогнуло. — Сегодня ваша задача — не угробить технику! МТ-ЛБ — машина капризная, но справедливая. С ней по-хорошему и она тебя довезёт. А начнёшь дурить — закопает в грязи, потом неделю откапываться будете!

Я подошёл к своей машине — серой, угловатой, пахнущей соляркой и холодным металлом. Провёл ладонью по броне. Лёд под пальцами, но этот холод был настоящей силой — силой, что может спасти или уничтожить.

— Семёнов! Ты первый! — гаркнул Зудин. — Покажи этим балбесам, как надо.

Я забрался в тесный люк механика-водителя. Здесь пахло маслом и потом, здесь всё было моим. Завёл двигатель — тот зарычал, как медведь, которого разбудили не вовремя. Включил передачу, отпустил сцепление и машина послушно двинулась вперёд.

Полоса препятствий — подъём, спуск, разворот на сто восемьдесят, задний ход между колышками. Я всё делал на автомате — руки и ноги сами знали своё дело. А в голове крутились совсем другие мысли, что чуть больше чем через полгода, мне доверят людей и любая ошибка может стоить жизни. После чего вылез из машины — товарищи смотрели на меня по-новому. В их глазах мелькала зависть и что-то вроде уважения. Коля же хлопнул меня по плечу.

— Ты как это делаешь, Сень? Как будто родился в этой железяке.

— Просто слушаю её, — пожал я плечами. — Машина сама подсказывает, если уши не затыкать.

Следом настала очередь Лёхи. Он полез в люк, а я видел — руки дрожат так, что даже рычаги жалко. Завёл двигатель, но тот закашлялся и заглох на первом же подъёме.

— Форсунков! — взревел Зудин так, что птицы вспорхнули с проводов. — Ты сцепление отпускаешь или бросаешь его к чёртовой матери⁈

Лёха попробовал ещё раз и опять заглох. Уши у него пунцовые — значит, парень на грани.

— Разрешите показать? — обратился я к прапорщику.

— Давай уже, спаситель техники! — Зудин махнул рукой.

Я залез рядом с Лёхой в тесный люк.

— Слушай внимательно, — сказал я ему тихо. — Сцепление — это не выключатель. Это живая связь между двигателем и гусеницами. Чувствуешь момент? Вот сейчас плавно добавь газу. Не дёргайся, а будто кота гладишь. Лёха кивнул и попробовал снова. Машина послушно тронулась и взяла подъём. На лице у него расползлась настоящая улыбка.

— Получилось! Спасибо тебе, Сень!

— Рано радуешься, — хмыкнул я. — Впереди ещё спуск.

Но Лёха справился и со спуском — не идеально, но главное без ошибок. Это был его маленький бой. Ну а после вождения нас согнали на лекцию по боеприпасам и взрывчатым веществам. Майор Третьяков — сухой человек с жёстким взглядом и шрамом на щеке рассказывал нам о новых типах снарядов. Его голос был твёрд и резок, как затвор автомата.

— Запомните, если ошибся с боеприпасом, то второго шанса не будет ни у вас, ни у ваших подчинённых…

Мы слушали внимательно. Теперь каждая минута учёбы пахла не только потом и соляркой, но и будущей ответственностью.

— Товарищи курсанты, — майор Третьяков чеканил слова, словно отдавал приказы на плацу, — кумулятивный снаряд БК-14М устроен иначе, чем обычный осколочно-фугасный. Смотрите сюда! — он ударил указкой по схеме на доске. — Воронка из меди формирует узкий поток взрывных газов. Такой заряд прожигает броню до четырёхсот миллиметров толщиной.

Лёха сидел рядом, лихорадочно выводил каракули в тетради и косился на меня — явно тонул в технических подробностях. И я тихо придвинул к нему свою схему. Кружок, стрелка, подпись — всё просто.

— Смотри, — прошептал я, — тут не во все стороны бахает, а прямо в одну точку. Как будто не кулаком бьёшь, а шилом колешь.

В глазах Лёхи мелькнул проблеск понимания.

— А нам-то это зачем? — шепнул он. — Мы же артиллеристы, не танкисты.

— Потому что мы должны знать, что наши снаряды делают с целью, — ответил я. — Как иначе выбирать боеприпас под задачу?

— Семёнов! — майор резко обернулся. — Раз у вас такой живой интерес, объясните нам принцип действия подкалиберного снаряда!

— Товарищ майор! — я поднялся из-за парты. — Подкалиберный снаряд — это болванка с сердечником из вольфрама или обеднённого урана. Он плотнее стали и летит быстрее обычного снаряда. Броню пробивает не взрывом, а чисто кинетикой — скоростью и массой.

— Верно, — майор кивнул. — А почему такие снаряды эффективны против современной брони?

Я задумался на секунду и весь класс замер.

— Современная броня многослойная, с воздушными прослойками — она рассчитана сбивать кумулятивную струю. Но против быстрого и тяжёлого сердечника эта защита почти бесполезна.

— Молодец, Семёнов, — Третьяков одобрительно хмыкнул. — Садитесь.

Лёха же бросил на меня взгляд полный благодарности. Я уже знал, что здесь дружба — это не просто слово. В армии слабое звено может подвести всех. И я не хотел, чтобы моим слабым звеном стал кто-то из своих…

А потом мы после всех занятий спустились в курилку, где пахло сигаретами и старым кафелем. Коля вытащил помятую пачку, Паша налил чай из алюминиевого термоса — чудо советской техники, до вечера держит кипяток.

— Как собака устал, — Лёха растянулся на лавке и выдохнул дым к потолку. — И ведь только осень.

— Привыкай, — Паша хмыкнул. — Дальше будет веселее.

— Не веселее, а сложнее, — я усмехнулся. — Но прорвёмся. Не впервой же!

И мы переглянулись — молча, по-солдатски. Каждый понимал, что впереди ещё тысячи часов учёбы, марш-броски по грязи, ночные тревоги. Но вместе мы были сильнее любой брони.

В этой тишине было слышно, как за окном ветер мотал голые ветки, а где-то далеко залаяла собака. Обыкновенный вечер, но сейчас всё казалось острее, будто по нервам прошлись ножом. И я вдруг заговорил сам не свой.

— Был у меня друг в деревне. Борька… Вместе школу тянули, вместе дрались, вместе первый раз напились по-человечески… А потом я поступил сюда, а он в сельхоз. На ферме летом практиковался… — я замялся, сглотнул. — И этим летом Борька разбился прямо у меня на глазах. Выпил лишнего, сел за руль мотоцикла, на повороте не справился… Да шею свернул.

Лёха присвистнул сквозь зубы, а Коля только головой покачал. Паша же молча положил мне руку на плечо.

— Держись, брат.

— Самое страшное — он ведь не собирался умирать, — я вдохнул поглубже. — Просто перебрал, просто не подумал… А смерть она не спрашивает — готов ты или нет. Приходит и всё.

— Умереть-то всегда проще простого, — Коля вздохнул тяжело. — А вот жить — вот где работа…

— Она всегда внезапно нагрянет, когда меньше всего ждёшь, — согласился Паша.

И я кивнул в ответ — именно это хотел сказать, но слов не находил. После смерти Борьки всё стало другим — учёба, планы, даже обычные вечера в курилке. Каждый день мог стать последним — и не на перестрелках, а просто так, по глупости.

— Поэтому и надо делать всё как надо, — сказал я твёрдо. — Не для отчёта и не для начальства. Для своих… Для тех, кто рядом!

Мы ещё долго сидели в прокуренной курилке, каждый думал об одном — жизнь хрупка, а ответственность тяжела. И с этой тяжестью нам идти дальше. Когда же расходились по койкам в казарме, Лёха задержался.

— Спасибо тебе, Сень. И за помощь сегодня, и за то, что рассказал про Борьку… Теперь понимаю, почему ты такой… серьёзный.

— Мы все серьёзные, Лёха, — я пожал плечами. — Просто кто-то это прячет лучше других.

И лёжа в казённой кровати под серым потолком, я смотрел в темноту и думал о Борьке, о ребятах рядом и о том, что ждёт впереди. Четвёртый курс — последний круг перед взрослой жизнью, которую я словно обретаю заново. И пройти его надо по-настоящему, чтобы потом не стыдно было ни перед собой, ни перед своими.

Временем позже

Декабрь обрушился, как выстрел — резкий, ледяной, без предупреждения. Снег за окном падал густо, словно кто-то наверху пытался засыпать все уродливое, что накопилось за этот проклятый год. Маша стояла у мутного окна коммуналки, где они с Андреем снимали комнату, и смотрела, как белым покрывалом медленно исчезает двор с облупленными качелями и ржавой «Волгой» у мусорных баков.

Её две косы — когда-то гордость всей школы — теперь казались нелепым пережитком детства. Каждое утро она заплетала их с точностью хирурга, будто собиралась оперировать собственную жизнь без права на наркоз.

— Маш, ты опять в облаках? — Андрей не отрывал глаз от толстого тома по патологической анатомии. На столе — потрёпанный учебник Боткина, рядом — стакан крепкого чая из гранёного стакана. — Завтра экзамен, а ты стоишь как памятник Герцену.

Маша медленно обернулась. Муж… Вот странное слово — муж. Вроде бы звучит солидно, а на деле — чужой человек в одной комнате. Высокий, правильные черты лица, карие глаза, которые раньше заставляли её сердце колотиться до боли. Теперь в этих глазах только усталость и раздражение.

— Думаю, — бросила она коротко.

— О чём? — Андрей даже не поднял головы. — Как будем жить после института? Я уже всё говорил — распределение, ординатура… Потом можно и о детях подумать.

— Нет, — перебила Маша. — Я думаю о том, что мы стали посторонними. Просто делим кровать и хлеб.

Андрей наконец поднял взгляд. В его глазах мелькнуло что-то живое, но тут же сменилось вечным снисхождением.

— Машка, ну что ты как ребёнок? — произнёс он тем тоном, каким объясняют первокласснику, почему нельзя есть снег с асфальта. — Мы взрослые люди. У нас планы, карьера. Романтика хороша в кино, а жизнь это другое.

— А что это тогда? — голос Маши стал неожиданно твёрдым, стальным. — Перелистывать учебники до ночи? Говорить только о специализации? Приходить домой и молчать, будто нас тут нет?

Андрей тяжело выдохнул, как человек, которого заставляют объяснять прописные истины.

— Маша, мы оба будущие врачи. Это не игра в дочки-матери. За нами будут стоять чужие жизни. Ты понимаешь ответственность?

— Понимаю, — она опустилась на край продавленной кровати и почувствовала, как внутри что-то треснуло. — Но понимаю и другое — мы живём как соседи по общежитию. Иногда занимаемся сексом по расписанию.

Андрей вспыхнул не от страсти, а от злости.

— Ты говоришь как… как легкомысленная девица! Мы семья! У нас есть долг друг перед другом.

— Долг… — Маша повторила это слово так, будто ставила диагноз. — А любовь где? Где то, ради чего мы бегали по городу до рассвета? Где наши разговоры о том, как мы изменим мир?

— Мы выросли, — пожал плечами Андрей и снова уткнулся в Боткина. — Мечты сейчас не по расписанию. Нам бы выжить.

За окном метель билась в стекло так же яростно, как её слова били в Андрея. И всё равно ни один из них не мог решиться сделать шаг навстречу другому.

Маша смотрела на склонённую голову Андрея — волосы у него лежали ровно, будто их пригладили мокрой ладонью, ни единого вихра. И вдруг перед глазами всплыло другое лицо… Коля Овечкин. Как странно — вспомнить его сейчас…

— А ты помнишь Колю Овечкина? — вырвалось у неё.

Андрей поднял взгляд и в его глазах мелькнуло что-то острое, колючее.

— Этого клоуна из твоей школы? Ну и что с ним?

— Он не клоун, — Маша удивилась, как быстро бросилась защищать того, кого не видела уже так давно. — Он был… живой. С ним всегда было интересно.

— Интересно… — Андрей скривил губы и фыркнул.

— Он умел смеяться, — Маша вдруг почувствовала себя маленькой. — И других смешить умел.

— Смех не спасёт, когда режешь грудную клетку, — отрезал Андрей. — Или ты хочешь мужа-шута? Весельчака, который не сможет прокормить семью?

Слово «муж» прозвучало как приговор. Маша почувствовала, как в ней закипает злость.

— А ты можешь? Обеспечить не только деньгами, но и теплом? Когда ты последний раз говорил мне что-то хорошее? Дарил цветы просто так?

— Цветы? — Андрей пожал плечами, будто объясняя прописную истину. — На цветы денег нет. Не у родителей же просить вечно. Они и так нам сильно помогают. А слова… Маша, мы взрослые люди. Какие ещё сантименты?

— Без них мы станем машинами, — Маша резко поднялась и шагнула к окну. За стеклом снег валил стеной — белый, густой, будто кто-то хотел стереть этот город с лица земли. — Даже снег красивый, а ты видишь только лавину переломов в травме и транспортный коллапс.

— Ладно, — Андрей захлопнул Боткина, будто ставил точку. — Говори прямо, что тебя не устраивает?

— Всё, — сказала Маша тихо. — Мы чужие! Ты приходишь домой, спрашиваешь про ужин, садишься за книги. А на выходных кино, и то ты мыслями в своих диагнозах.

— А о чём мне думать? — в голосе Андрея зазвенела сталь. — Как развлекаться? У меня есть цель — стать врачом. Настоящим врачом, а не балагуром. И ведь ты, между прочим, тоже им станешь.

— Но почему нельзя быть и тем, и другим? — Маша повернулась к нему — ее глаза блестели от слёз, но голос не дрожал. — Коля поступил в военное училище, но человеком остался.

— Опять этот Коля! — Андрей вскочил из-за стола. Теперь его рост казался не защитой, а угрозой. — Может, зря ты не вышла за него?

— Может, зря, — Маша ответила быстро и резко, как щёлкнула бы по лицу.

И тишина упала между ними. Андрей стоял со сжатыми кулаками у стола, а Маша смотрела сквозь него, будто его уже не было. За окном снег падал всё гуще и казалось, что в этой комнате тоже начинается метель, из которой дороги назад уже нет.

— Значит, так, — Андрей выдохнул, как будто из него выпустили воздух. — Если тебе со мной скучно, если ты жалеешь о своём выборе, зачем мы продолжаем этот фарс?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Честно, не знаю.

А дальше дни тянулись вязко и мутно. Они жили рядом, но будто через стекло — «привет» утром, формальное «спокойной ночи» вечером. Андрей зарывался в учебники — Боткин, Сперанский, зелёные конспекты по терапии. А Маша ловила себя на том, что смотрит в окно и думает не о будущем, а о прошлом.

В памяти всплывал Коля Овечкин. Он не дарил ей гвоздики — денег не было. Но приносил смешные рисунки на полях тетради — то карикатуру на физичку, то зайца с портфелем. И по вечерам провожал до подъезда и целовал так, будто завтра война.

— Дура ты, Маша, — шептала она себе ночью в темноте, когда Андрей уже спал. — Променяла живого человека на правильного.

Но перемирие кончилось внезапно — как электричество на подстанции. После лекции по терапии Маша шла по коридору института — пахло мелом и мокрыми пальто. И вдруг увидела Андрея у окна — он стоял вполоборота к Лене Соколовой. Сначала Маша ничего не почувствовала — мало ли с кем он общается. Но потом заметила, как Лена смеётся звонко, бросает голову назад, а Андрей смотрит на неё так, как когда-то смотрел на Машу — внимательно, с азартом охотника.

— Андрей, ты же гений! Как ты все эти латыни запоминаешь? — Лена хлопала ресницами.

— Техника и тренировка, — Андрей вдруг заговорил мягко, почти по-другому. — Хочешь посмотреть мои конспекты? У меня дома целая система…

— Дома? — Лена прищурилась. — А жена не приревнует?

Андрей пожал плечами так, будто речь шла о пыльной вазе.

— Маша? Она занята своими делами. Мы ведь просто учимся.

И что-то Машу внутри задело. Он говорил о ней так легко, словно о человеке из другой жизни. Она развернулась и пошла прочь, каблуки гулко стучали по линолеуму. Но слова Лены догнали её.

— Тогда вечером! Я торт принесу — мама вчера испекла!

И в тот вечер Андрей вернулся позже обычного. На лице — довольство и какая-то новая энергия. Такой он был только на первом курсе, когда всё казалось возможным.

— Как дела? — спросил он через плечо, снимая пиджак.

— Нормально, — Маша смотрела ему в затылок. — А у тебя? Позанимался?

— Очень продуктивно, — ухмыльнулся Андрей. — Лена толковая студентка. Настоящий талант.

— Лена? — Маша изобразила недоумение, будто впервые слышит это имя.

— Соколова, — Андрей говорил быстро, с тем азартом, которого у них с Машей никогда не было. — Мы вместе разбирали сложные случаи по кардиологии.

Он светился, не замечая, как режет этим по живому. Маша вдруг поняла — он влюбляется. А может, уже влюбился…

— Ясно, — тихо сказала она.

И опять дни потянулись мучительно долго. Андрей всё чаще задерживался в институте, всё чаще в разговорах всплывала Лена. Стоило Маше попытаться заговорить о них двоих — он отмахивался.

— Маш, не сейчас. Голова кругом от учёбы.

Но Маша видела — дело не в учёбе. Она замечала, как он улыбается, читая чужие записки между страниц учебников. Как стал лучше следить за собой — всегда выглажен, аккуратен, пахнет свежим одеколоном «Шипр».

И вот пятница… Маша возвращалась из библиотеки по бульвару. В голове крутились мысли о хлебе и молоке — нужно купить к выходным. И вдруг она увидела знакомую фигуру у кафе. Андрей стоял, обнимая Лену за талию, а потом как возьмет и поцелует ее. Не мимолётно, не случайно, а жадно, будто наконец разрешил себе то, чего давно хотел. Маша же застыла, как вкопанная. Мир вокруг будто сжался до одной точки. Не ревность — это унижение. И беспомощное осознание, что всё кончено. Её старания вернуть их отношения были лишь попыткой вдохнуть жизнь в то, что уже умерло.

Она развернулась и побежала домой. Слёзы застилали глаза, прохожие оборачивались, но ей было всё равно. И дома она металась по комнате, как зверь в клетке. Хватала попавшиеся под руку книги — «Анатомия человека» Синельникова полетела первой, за ней ещё одна и ещё.

— Сволочь! — кричала она, швыряя учебники об стену. — Подлый лжец!

А Когда Андрей вернулся, комната напоминала поле боя — книги разбросаны, лампа горит тускло. Маша сидела на полу, уткнувшись лицом в колени.

— Что тут произошло? — спросил он с раздражением.

— Я видела, — глухо сказала Маша, не поднимая головы. — Видела, как ты целовал её.

— Маша…

— Не надо! — она подняла голову. — Не объясняй! Всё ясно. Ты нашёл то, чего со мной не искал. Романтику, страсть… Всё то, что когда-то называл глупостью.

Андрей стоял в дверях, растерянный и будто меньше ростом. Он впервые за долгое время выглядел чужим.

— Это не так, как ты думаешь…

— А как? — Маша подошла вплотную. Андрей отступил, будто боялся её взгляда. — Просто учёба? Очередной разбор по кардиологии?

— Маша, давай поговорим спокойно…

— Не о чем говорить, — отрезала она. — Ты уже всё решил.

Она прошла мимо него к вешалке и накинула пальто. Пальцы дрожали, но голос был твёрд.

— Куда ты собралась? — спросил он тихо.

— Не знаю, — Маша даже не обернулась.

Дверь хлопнула глухо. В подъезде же пахло сыростью и старой краской. Она спустилась вниз и вышла во двор. Снег валил крупными хлопьями, прилипал к ресницам, сбивал дыхание.

Маша подняла лицо к небу. Снег смешивался с остатками слёз на щеках, и от этого становилось только горше. А ведь где-то сейчас в военном училище, жил человек, который умел смеяться и заражать смехом других. Тот самый, которого она когда-то любила и предала ради красивой иллюзии о лучшей жизни. Иллюзия же рассыпалась, как карточный домик — остались только обломки и пустота. Маша стояла во дворе среди сугробов и не знала, куда идти дальше. Но впервые за долгое время ей было всё равно, потому что хуже уже не будет.