Курсант Сенька. Том 2

Глава 3

Вот и второй курс позади… А лето разлилось по Берёзовке густым, липким зноем, будто кто-то забыл выключить солнце. Я вернулся домой не тем мальчишкой, что уезжал два года назад, а человеком, которому будто век на плечи навалился. Дорога же к дому была вся в пыли, шаг сделаешь — облако поднимается, как призрак прошлого.

Но что-то в родной деревне было не так. В воздухе — тревога, в каждом взгляде — скрытая паника. Соседи шепчутся у калиток, будто вражеские самолёты над селом кружат.

Но уже на второй день здесь я понял — по району идут облавы — милицейские машины рыщут по дворам, арестовывают мужиков за самогон. Милиция работает чётко, без суеты — сегодня Ивана Кузьмича увели, вчера — Степана.

Отец же мой как-то сидел на крыльце, курил, да смотрел в сторону леса так, будто там прячется ответ на все его вопросы. Я знал этот взгляд — он всегда так смотрел перед грозой.

— Пап, — я сел рядом, чувствуя, как в груди сжимается что-то ледяное. — Что происходит? Деревня на ушах стоит.

Он затянулся дымом, молчал долго, будто слова застряли где-то в горле. Потом глянул исподлобья.

— А что должно происходить? Живём, как жили.

— Не ври мне, — я с трудом сдерживал дрожь в голосе. — Я же вижу, что творится вокруг. Кузьмича забрали вчера, Степана позавчера. За что, как думаешь?

— Ты что, совсем дуренем стал в своём училище? — отец резко повернулся. — Не понимаешь, что делается? Водку не достать так просто, народ звереет. А тут эти проверки…

— Пап, ты же не… — слова застряли в горле.

— Что — не? — голос его стал жёстким, будто топором рубанул. — Не кормлю семью? Не рву жилы ради вас?

У меня внутри всё вскипело. Я поднялся и посмотрел ему прямо в глаза.

— Хватит этим заниматься! Слышишь⁈ Завязывай немедленно! Ты понимаешь, чем это может закончиться? Посадят тебя — что с нами будет? С мамой? Со мной?

— Ты мне еще тут указывать будешь, щенок⁈ — отец вскочил, лицо налилось злостью. — Я тебя на ноги поставил, в люди вывел! А теперь ты мне советы даёшь?

— Щенок? — у меня кровь стучала в висках. — Я уже не тот мальчишка! Я вижу, чем ты рискуешь ради копеек! Если не понимаешь этого — ты слепой! У тебя ведь есть нормальная работа. Зачем еще и самогоном дополнительно торговать?

Отец вскинул руку, но тут из дома выскочила мама — вся бледная, руки дрожат.

— Пётр! Одумайся! Сын прав! — она стала между нами, а голос сорвался на плач. — Я каждую ночь не сплю! Думаю — когда за тобой придут? Хватит! Хватит рисковать!

— Зина, не лезь не в своё дело! — рявкнул отец.

— Как не в своё⁈ Это моя семья! Мой муж! Мой сын! Я не хочу остаться одна! Сенька учится — человеком станет… А ты…

Отец стоял тяжело дыша, кулаки сжал так, что костяшки побелели. Потом вдруг опустился на крыльцо и выдохнул.

— Что же делается…

Я сел рядом, а голос мой стал тише.

— Пап… Я не хочу с тобой ругаться. Я просто боюсь за тебя. За нас всех. Ты ведь умелый, руки золотые — неужели только самогон спасает?

Он долго молчал, а потом глухо сказал.

— Может, ты и прав… Завяжу. Только как жить-то дальше будем? Самогон неплохо приносил сверху…

Я посмотрел на него и впервые увидел — отец мой стал маленьким и усталым. Как будто весь мир вдруг навалился ему на плечи.

— Проживём, — я крепко обнял отца за плечи. — Главное — вместе держаться.

— Вот и хорошо. Вот и славно, — мама подошла, обняла нас обоих.

А затем… Затем пролетели дни, Берёзовка же все также томилась в зное и пыль висела в воздухе, будто занавеска. Я встретился с друзьями у ДК. Первым появился Макс загорелый, повзрослевший, в новой ситцевой рубашке.

— Максим! — я кинулся к нему, хлопнул по плечу. — Ну как ты? Как учёба?

— Да нормально всё, — улыбнулся он, сбросив с плеча сумку. — Практику новую прохожу в магазине, на складе. Интересно, но тяжко. Спина от ящиков болит правда.

Мы уселись с ним на завалинке у ДК. Но я помнил, как Макс когда-то влип в долги и чуть не попал под раздачу.

— Слушай, а с деньгами как? Не берёшь больше в долг?

— Сенька, я же зарёкся, — Макс сразу посерьёзнел. — Никогда больше не влезу в это дерьмо. Долги — это петля на горле. Лучше уж картошку есть без масла, чем потом по ночам прятаться. Сейчас подрабатываю грузчиком по вечерам. Тяжело, но зато сплю спокойно.

— Молодец, правильно, — я сжал ему руку. — Сам так живи и другим советуй.

Вскоре же подъехал Борька — приехал из города на автобусе.

— Борян! — я подскочил к нему. — Как жизнь?

— Да нормально! — засмеялся он хрипло. — Учусь хорошо.

А вскоре вдали заревел мотор мотоцикла. Мишка подлетел к ДК — весь в дорожной пыли, глаза горят.

— Пацаны! — заорал он с ходу, заглушая двигатель. — Отпросился на два дня! Начальник ворчал, но отпустил! Давайте гулять!

Мы обнялись все четверо. Когда-то вместе бегали по этим улицам босиком, а теперь каждый по-своему взрослел.

— Ну что? К речке? — предложил Макс. — Искупаемся?

И я только собрался встать, как подкатила телега. На ней парни из Ольховки — местные забияки. Вперёд выставился Стас Орешкин — здоровенный детина с наглой ухмылкой и бритым затылком.

— О-о-о! — заорал он на всю улицу. — Смотрите-ка! Берёзовские интеллигенты собрались! Один в торговом, другой в сельхозе… Чего ждёте? Медалей?

— Проезжайте мимо, Стасян, — спокойно сказал я и поднялся навстречу. — Не нарывайтесь.

— А мы и не нарываемся, Сеня! Мы ищем справедливость! — ухмыльнулся Орешкин и спрыгнул с телеги. За ним ещё шестеро таких же гоголей.

— Слышал я, у вас тут самогонщиков ловят… Твой батя тоже варит? Или только чужие?

У меня внутри всё вскипело. Борька сжал кулаки, а Макс побледнел.

— Повтори! — тихо бросил я и шагнул к нему.

— А что повторить? Что твой отец самогонщик? Или что вы тут все…

Он не успел договорить — мой кулак встретил его челюсть так быстро, что даже мухи не успели жужжать. Орешкин пошатнулся, но устоял. А дальше всё смешалось — крики, удары, пыль столбом… Их было семеро против нас четверых. Но мы дрались не за победу — за честь.

— Пацаны! К сараю! Там палки! — выкрикнул я сквозь грохот и бросился к деревянному сараю за ДК.

Мы рванули туда гурьбой — хватали что попало — доски, палки, черенки. Я первым делом урвал черенок от лопаты, остальные тоже не зевали.

— Борька, бери слева! Мишка, справа! Макс, тыл держи! — рявкнул я.

Ольховские лезли напором, но теперь силы были почти равны. Не просто кулаками — теперь у каждого в руках весомый аргумент. Первого я встретил тычком в живот — коротко, точно. Второго поддел ногой — тот рухнул в пыль. Длинная палка — это тебе не кулак. Борька же, хоть и неуклюжий, дрался как ломовой конь. А Мишка вертелся юрко, будто уж на сковороде. Макс, хоть и не боец, махал палкой отчаянно — так и ударил кого-то по плечу.

— В кольцо их! — орал Стас, но его дружки уже пятятся. Не до геройства.

Я понял — сейчас или никогда. Рванул вперед, полоснул Орешкина по ногам — он рухнул на землю. Навис над ним и черенок прижал к его груди.

— Еще раз про моего отца заикнёшься?

— Не… не скажу! — прохрипел он.

— И в Берёзовку больше ни ногой?

— Не сунемся…

— Тогда катитесь отсюда! Чтобы духу вашего не было!

Ольховские поднялись, кое-как залезли в телегу и укатили прочь, даже не оглянулись. Мы стояли посреди двора — мокрые, злые и счастливые. Макс вытирал кровь с разбитой губы. У Мишки на костяшках кожа лоскутами.

— Вот это да… — выдохнул Борька. — Думал, нас порвут.

— А я знал, что выстоим, — усмехнулся я.

— С чего вдруг? — удивился Макс.

— Потому что мы за своё стояли, а они просто хулиганы.

Вечером же мы уже сидели в лодке посреди реки. Солнце клонится к лесу, вода золотится. Борька лениво грёб веслом. Мишка болтал ногами за бортом. А Макс растянулся на досках и глаза прикрыл.

— Хорошо всё-таки, что мы разные, — сказал я негромко. — Каждый своё ищет. Но когда надо — вместе держимся.

— Да, — отозвался Макс. — И хорошо, что ты с батей поговорил. Мужик ты!

— Время сейчас такое… — я вздохнул. — Всё меняется. Главное себя не потерять.

Лодка покачивалась на воде, а где-то вдали кричали птицы. Я же смотрел на закат и все думал — жизнь это не только учёба да строевая на плацу. Это когда можешь защитить своих. И когда знаешь, за что дерёшься, то обязательно выстоишь.

Тем временем

Яркое солнце беспощадно плавило асфальт, когда поезд с протяжным, будто уставшим, свистом подкатывал к перрону. Коля Овечкин, подтянув ремень и поправив потертый вещмешок на плече, шагнул на знакомые бетонные плиты вокзала. Два года в военном училище не прошли даром — спина у него стала прямой, походка — уверенной, но в глазах все еще плясал тот самый мальчишеский огонёк, что когда-то зажигался по возвращении из пионерского лагеря.

У выхода его ждала мать. Лилия Борисовна теребила в пальцах тонкий ситцевый платочек, будто пыталась унять тревогу. За эти месяцы она заметно постарела — серебро в волосах стало гуще, морщинки у глаз прорезались глубже. Но улыбка — та самая, домашняя, тёплая, как свежий хлеб, — осталась прежней.

— Коленька! — всхлипнула она и бросилась к сыну, забыв обо всём на свете.

Коля крепко прижал мать к себе. Она дрожала от волнения, а от неё пахло родным запахом пирога — значит готовила.

— Мам, ну ты чего… — пробормотал он вполголоса, смущённо оглядываясь по сторонам. — Люди ведь смотрят.

— Пусть смотрят! — сдавленно выдохнула Лилия Борисовна и только крепче вцепилась в сына.

— Пойдём домой, мам. Я с дороги устал, — Коля взял её под руку.

Но по пути Лилия Борисовна не умолкала ни на минуту — словно боялась, что если замолчит, сын снова исчезнет. Рассказывала про соседей, про работу, про то, как Марья Ивановна с третьего этажа интересовалась его успехами.

— А помнишь, как ты в детстве с вокзала всегда бегом бежал? Всё тебе автобус был ни к чему! — засмеялась она. — А теперь вон какой взрослый…

Коля молчал, слушал родной голос и ловил запахи детства — пыль от тополей, горячий асфальт, дым заводских труб. Город не изменился — всё те же пятиэтажки с облупленной штукатуркой, те же дворы с песочницами и турниками. А когда вошли в дом, пахло наваристым супом и свежими огурцами. Лилия Борисовна суетилась на кухне, накрывая стол.

— Садись скорей, Коленька. Твой любимый суп сварила — с мясом! Не то что у вас в столовой наверняка…

— Да нормально кормят, мам, — усмехнулся Коля, развязывая шнурки. — Не жалуюсь.

За столом разговор лился неспешно. Мать расспрашивала про учёбу, про товарищей по курсу, про командиров. Коля отвечал коротко, но в каждом слове сквозила радость — он дома.

— Знаешь что, Коленька… — сказала Лилия Борисовна и налила ему стакан компота из вишни. — Может, завтра сходим в кино? Как раньше.

— Конечно, мам. А что ещё новенького в городе?

— Да что тут… — вздохнула она. — В парке новый аттракцион поставили — «Колесо обозрения». Вся молодёжь туда ходит. А ещё кафе-мороженое открыли на площади — теперь там всегда очередь.

Коля улыбнулся — дома всё было по-прежнему и всё чуть-чуть по-новому. Следующие же дни промчались, как электричка на перегоне — не успел оглянуться, а уже вечер. Коля с матерью ходили в кино, в зале пахло свежим лаком и чужими пирожками. Потом гуляли по Центральному парку. Коля, будто мальчишка, задерживался у каруселей, смотрел на сверкающие качели — сердце щемило от воспоминаний — вот здесь когда-то отец катал его на плечах, а рядом мать смеялась до слёз.

А затем в книжном магазине Коля выбрал для Лилии Борисовны книгу. У полки оба замолчали — вспомнили, как отец вечерами читал вслух, а потом спорил с соседями о прочитанном. Но молчание не было тяжёлым — скорее тёплым, родным.

— Пойдём, мам, — Коля легко взял мать под руку.

— Идём, сынок, — она улыбнулась так, что морщинки у глаз затанцевали.

И уже вечером дома — традиционное «Время» по телевизору. Диктор с каменным лицом, новости про урожай и фестиваль молодёжи в Москве. Лилия Борисовна вдруг отложила спицы и посмотрела на сына пристально.

— Коленька, а когда на дачу поедем? Картошку окучивать надо, грядки запустила без тебя совсем…

Коля едва заметно скривился. Дача для матери — святое — шесть соток за городом, где она сажала всё подряд и летом жила почти безвылазно.

— Поедем завтра, мам. Только не гони меня на рассвете, ладно?

— Да какой там рассвет! — всплеснула руками Лилия Борисовна. — В семь встанем, в восемь уже на автобусе будем. Пока не жарко — работать легче.

И утро выдалось бодрым — солнце только выглянуло из-за крыш, а Коля уже тащил на остановку увесистые сумки — в одной тяпка и лопата, в другой рассада в банках из-под майонеза. Мать всю дорогу что-то бормотала про колорадских жуков и соседку с её помидорами-гигантами.

Дача встретила запахом мокрой земли и свежей травы. Соседи уже копошились на своих участках — кто-то косил траву, кто-то ругался на воробьёв в клубнике.

— Ну что, сынок, за дело! — бодро скомандовала Лилия Борисовна и повязала платок.

Коля молча схватил тяпку и принялся за картошку. Спина быстро взмокла под майкой, но руки помнили каждое движение. Раз-два — сорняк прочь, три-четыре — земля рыхлая. В детстве он ненавидел эту работу, а теперь вдруг почувствовал странное спокойствие — здесь всё просто и понятно. И к обеду они справились с половиной огорода. Мать сварила картошку с укропом, открыла банку огурцов из запасов.

— Коленька, а давай шашлыки устроим? Мясо вчера достала по знакомству — свежее! Давно мы так не сидели…

— Отличная мысль, мам! Где мангал?

— В сарае найдёшь. Только почисти хорошенько!

Коля с энтузиазмом занялся делом — разжёг угли, замариновал мясо в луке с чёрным перцем и лавровым листом — как учил отец. А запах дыма пополз по всему садовому товариществу. Не прошло и получаса, как к забору подошли соседи — Олег Семёнович с женой Валентиной Николаевной. Олег Семёнович был в своей неизменной кепке и с газетой под мышкой.

— Ого, Коля приехал! — радостно крикнул он через плетень. — Слышу — шашлычком пахнет! Как служба?

— Здравствуйте, Олег Семёнович! Проходите к столу!

— Да ну что ты… Мы так, посмотреть зашли… — засуетилась Валентина Николаевна, но глаза её светились радостью.

Они присели на лавку у яблони. Коля ловил взгляд матери — она улыбалась по-настоящему счастливо. Шашлык же потрескивал на шампурах, над садом плыли облака дыма и смеха. В тот момент казалось — вот он настоящий дом и всё остальное подождёт.

— Мам, тащи тарелки! — гаркнул Коля с крыльца. — Сейчас весь двор за стол соберёмся!

Стол ломился от еды — дымящийся шашлык, картошка с укропом, маринованные огурцы из трёхлитровой банки. Соседи подтянулись быстро — на запах шашлыка в садовых товариществах всегда сбегались как на пожар. Олег Семёныч заливался анекдотами про армейскую службу и партийные собрания. Валентина Николаевна хлопотала с салатом, нахваливала Колю.

— Ну ты, Колька, мастер! Мясо как у повара в ресторане. Надо же!

И Лилия Борисовна сияла — глядела на сына с такой гордостью, будто он только что медаль получил.

— Слушай, Коля, — вдруг вспомнил Олег Семёныч, отпивая из гранёного стакана компот, — а помнишь, как ты пацаном к нам за яблоками лазил? Вон какой шустрый был!

Коля рассмеялся, утирая ладонью губы.

— Ещё бы не помнить! Вы меня тогда за ухо как схватили — думал, ухо навсегда останется у вас на дереве.

— Да брось! — махнул рукой сосед. — Детство оно на то и детство. А сейчас вон какой стал — курсант, почти офицер.

— Да куда там… — Коля смущённо пожал плечами. — Учиться ещё и учиться.

Смех, разговоры, звон вилок — летний вечер тянулся медленно, будто не хотел заканчиваться. Потом соседи ушли по домам — кто с банкой огурцов под мышкой, кто с последним анекдотом на устах.

Лилия Борисовна перемыла посуду и вышла к сыну на крыльцо. Солнце садилось, а воздух густел запахами дыма и травы.

— Коленька… — тихо сказала она. — А чего ты Машу не позвал? Она бы помогла нам сегодня…

Коля насупился, отвернулся к саду.

— Не надо про это, мам.

— Что ж случилось-то? — Лилия Борисовна тревожно пригляделась к сыну. — Вы же хорошо дружили. Девочка-то славная…

— Нашла себе другого, — Коля сжал кулаки на коленях. — Тоже из мединститута. Не нужен ей военный! — в голосе звякнула обида — настоящая, мужская. Лилия Борисовна вздохнула, погладила сына по голове, как в детстве.

— Ох ты мой горемыка… Больно?

— Переживу, — Коля пожал плечами.

— Конечно, переживёшь. Ты у меня не промах — и красивый, и умный. Найдёшь свою девчонку, вот увидишь. Только не держи зла.

Он впервые за вечер улыбнулся — устало, но по-настоящему.

— Спасибо тебе, мам.

— Да что ты! Я же мать твоя. Кто тебя пожалеет, если не я?

Они замолчали, а где-то вдали играла радиола. И Коля вдруг спросил.

— Мам… Ты не жалеешь, что я в военное пошёл?

Лилия Борисовна долго смотрела на закат.

— Дед твой военным был. Видно, судьба у нас такая — Родину защищать. Жалеть? Нет… Главное, чтобы ты человеком был. А гордиться тобой я уже могу.

— Буду стараться.

Она улыбнулась и поднялась.

— Пошли домой. Завтра дел много, а там тебе опять в училище ехать…

Коля поднялся вслед за матерью. Ещё несколько дней дома — потом казарма, строевая, лекции и экзамены. Но сейчас он просто был рядом с матерью под шершавым небом лета и этого было достаточно для счастья.

Афган

Пыль висела в воздухе густой, вязкой завесой — казалось, сама земля Афганистана дышит песком и горечью. Кирилл Козлов прикурил «Приму», затянулся до боли в легких и выпустил дым в раскалённое марево. Автомат лежал на коленях, тёплый от солнца, которое не знало пощады.

— Козлов! — рявкнул старшина Петренко, вынырнув из-за БТРа, как чёрт из табакерки. Его лицо — обветренное было суровым, но в глазах читалась не злость, а усталость. Усталость человека, который уже какое время таскает мальчишек по этим проклятым горам.

— Товарищ старшина, — Кирилл нехотя затушил сигарету о камень. — Нервы уже ни к чёрту. Вчера духи опять караван у Джелалабада перехватить пытались…

Петренко присел рядом, достал мятую пачку «Казбека» и молча протянул Кириллу. Это был знак — свои сигареты старшина делил только с теми, кого считал своими.

— Слушай сюда, Козлов, — сказал он тихо, оглядываясь по сторонам. — Приказ пришёл. Завтра двигаем в Панджшер. Разведка говорит — в районе кишлака Рух собрались моджахеды. Надо чистить.

Кирилл почувствовал, как в животе скрутило ледяным комком. Панджшер — это не шутка. Там каждый камень — засада, каждый куст — смерть.

— А кто в группе? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

— Как всегда — ты, Макаренко, Захаров с пулемётом, Усевич на радиостанции, Рахмон за рулём БТРа, а я командую.

В этот момент к ним подошёл Дима Макаренко. В руках он держал письмо матери и по глазам было видно — читает его не в первый раз.

— Кирилл, — тихо позвал он. — Мать пишет — урожай хороший в этом году будет… — голос предательски дрогнул. — И ещё спрашивает — когда домой вернусь?

Петренко поднялся, стряхнул пыль.

— Макаренко! Домой все вернёмся. Живыми и целыми. Главное — голову не теряй и приказы слушай чётко, — он замолчал, глядя на горы, что окружали лагерь. — Всё, идите снаряжение проверьте. Выход — ноль-шесть-ноль-ноль.

Но когда старшина ушёл, Дима сел рядом с Кириллом.

— Знаешь… мне страшно, — выдохнул он. — Не стыдно ведь признаться? Каждый раз думаю — вдруг не вернусь? Вдруг мать так и будет ждать письма… которого уже не будет?

Кирилл молча затянулся, потом положил руку на плечо друга.

— Димка… боятся все. Кто говорит обратное — тот врёт или совсем дурак. Но мы вместе — Гришка с нами, Толян, Рахмон… Мы друг за друга горой.

— Ты правда веришь, что выберемся?

Кирилл долго смотрел на горы и пыльное небо Афгана. Пыль въелась в кожу и стала частью его самого.

— Верю, — наконец сказал он глухо. — По-другому нельзя.

К вечеру же к ним подтянулись остальные. Захаров же Гриша как всегда шутил и даже тогда, когда всем хотелось молчать.

— Ну что, братва! — ухмыльнулся он, плюхаясь рядом. — Завтра опять на охоту? Честно говоря, эти духи уже поперёк горла стоят. Сидели бы дома да чай пили…

Все засмеялись коротко и зло — так смеются те, кто знает цену завтрашнему дню. Только Толя Усевич сидел молча — его пальцы ловко крутили ручки, взгляд сосредоточен, губы плотно сжаты. Говоруном он никогда не был, но если нужна связь — Толя не подводил.

— Связь с центром стабильная, — коротко бросил он. — Завтра работаем на 127,5. Наш позывной — «Беркут».

В стороне сидел Рахмон, их водитель. Русский у него был ломкий, но в глазах — сталь.

— БТР готов, — сказал он с мягким акцентом. — Всё проверил — масло, топливо, патроны. Не подведу.

Петренко же подошёл к ним, когда солнце уже тонуло за горами и небо налилось кровью.

— Слушайте внимательно, повторяю вам в последний раз, — начал он, не повышая голоса. — Завтра в шесть выдвигаемся. Маршрут — ущелье Хинджан, потом на север к Рукха. Разведка докладывает — там засели духи, до тридцати стволов. Задача — зачистить и вернуться

— Поддержка будет? — спросил Гриша Захаров, сжимая ремень пулемёта.

— Авиация на связи. Если что — вызовем «Крокодилов», но надеяться надо на себя.

Так что ночь выдалась рваной. Кирилл ворочался на топчане, курил «Приму» одну за другой. В голове крутились мать у окна и отец, а тут лишь — Афган и камни под боком.

Утро они встретили тушёнкой и сухарями. Проверили автоматы, магазины, гранаты — на автомате, без слов. Запрыгнули в БТР, Рахмон завёл движок — тот сразу зарычал и потянул за собой облако пыли. Дорога трясла так, что зубы клацали. Горы нависали со всех сторон, будто смотрели сверху вниз. Кирилл уставился в бойницу, а где-то там, за этими скалами, уже ждали те, кто называл их захватчиками.

— Кирилл… — тихо позвал Димка Макаренко. Лицо белое как мел. — Если меня… ну вдруг… Передай матери — я её люблю. И не жалею ни о чём.

— Заткнись, Димон! — резко бросил Кирилл и сжал кулак так, что побелели костяшки. — Все вернёмся. Понял?

Но сам чувствовал — внутри всё сжалось. Утро слишком тихое, слишком спокойное. К полудню же добрались до Хинджана и Петренко поднял руку.

— Стоп. Дальше пешком. — он повернулся к Рахмону. — Ты остаёшься с машиной. Услышишь стрельбу — уходи. Мы сами выберемся.

— Нет. Я с вами пойду, — Рахмон мотнул головой. — Машину тут оставлю.

— Это приказ, — Петренко посмотрел в глаза водителю.

— А это мой выбор, товарищ старшина. Вместе пришли — вместе уйдём.

Тот хотел снова возразить, но встретился взглядом с Рахмоном — спорить было бессмысленно. Так что все вместе вошли в ущелье цепочкой — впереди Петренко, за ним Гриша с пулемётом, потом Кирилл и Димка, замыкали Толя с рацией и Рахмон. Солнце било в затылок, в воздухе стояла вязкая афганская жара — дышать было тяжело.

И выстрелы грянули внезапно, когда прошли уже половину ущелья. Пули засвистели над головами, ударяясь о камни.

— Лечь! — рявкнул Петренко. — Гриша, по скалам справа! Усевич, вызывай поддержку!

Бой завязался сразу — Кирилл прижался к булыжнику, стрелял короткими очередями туда, где мигали вспышки. Сердце колотилось так, что казалось — сейчас выпрыгнет наружу. Пулемёт Гриши бил рядом — этот стальной звук держался на плаву.

— Сокол, Сокол, это Беркут! — орал в рацию Толя. — Срочно нужна поддержка! Координаты…

Фраза оборвалась и Кирилл тут же обернулся — радист лежал на боку, а под ним растекалось тёмное пятно.

— Толян! — крикнул он, но в ответ лишь молчание.

Пули секли со всех сторон. Духи били с трёх точек — засадили грамотно, заманили как по учебнику.

— Отходим! По одному! Прикрытие! — скомандовал Петренко.

Гриша рванулся к новому укрытию — и тут его будто подбросило — пуля ударила в грудь. Пулемёт вывалился из рук, Гриша рухнул на землю. Изо рта хлынула кровь.

— Гришка! — не думая, Кирилл бросился к нему, не слыша свиста пуль. Скользкими руками поднял голову пулемётчика. Глаза были открыты, но взгляд уже плыл.

— Кирилл… скажи матери… я не струсил…

— Не смей так говорить! Ты живой, понял? Живой!

Но Гриша уже не отвечал. Тело обмякло, голова откинулась. Всё — опоздал.

— Нет! — вырвалось у Кирилла. Крик разнёсся по ущелью и отозвался эхом. — Нет! Нет!

Он держал окровавленного товарища и не верил — только утром Гриша шутил про дембель и рассказывал, как будет в будущем строить дом. А теперь… Мир поплыл. Выстрелы стали глухими, будто из-под воды. Кровь на руках, остывающее тело, пустота внутри.

— Козлов! — Петренко будто кричал издалека. — Козлов, живо отходи!

Кирилл же не мог отпустить товарища — погладил его по волосам как ребёнка и прошептал.

— Прости, брат… Прости, что не уберёг…

Дима резко подскочил, вцепился Кириллу в плечи — сжал так, что стало больно.

— Кирилл! Вставай, слышишь? Нас берут в кольцо!

До Кирилла только сейчас дошло — стрельба оборвалась. Тишина давила сильнее, чем автоматные очереди. Значит, духи готовятся к броску — к последнему. Он медленно опустил Гришино тело на горячие камни. Закрыл ему глаза ладонью — коротко, по-мужски. Взял автомат. Руки дрожали, но он заставил себя подняться.

— Пошли, — хрипло сказал он. — Пока не поздно.

Они попятились вдоль скал, тяжело дыша и волоча за собой Толю — рация болталась на ремне, кровь уже подсохла на форме. И Гришу пришлось оставить — это резануло сильнее пули… Бросить своего! Но сил тащить двоих не было ни у кого.

И только к закату они добрались до БТРа. Солнце уже садилось в пыльном мареве. Ехали обратно молча. Дорога трясла и гремела, но никто не жаловался. Каждый сидел в своей скорлупе боли и злости. Кирилл курил одну за другой, но табак не чувствовался вовсе. Перед глазами стояло Гришино лицо, его последние слова, и всё внутри ломалось на острые осколки.

Там, в ущелье, остался не только товарищ — там похоронили и ту простую веру, с которой приехали сюда. Осталась наивность, осталась надежда, что «всё будет хорошо». Теперь это было где-то далеко, рядом с телом Гриши…