Курсант Сенька. Том 2

Глава 4

Осень обдала меня ледяным дождём, будто намекнула — третий курс не даст поблажек. Над плацем нависло серое небо, и казалось, что оно вот-вот рухнет прямо на наши головы.

— Сенька, ты чего такой кислый? — боднул меня плечом Лёха Форсунков, здоровяк с вечным аппетитом и вечной улыбкой.

— Отстань, Форсунков, — буркнул Рогозин, подтянув ремень с педантичной тщательностью. — Семёнов просто понял — теперь у нас не игрушки. Специализация на носу, потом диплом — не до веселья.

— А я вот по Гурову соскучился, — расплылся в широкой ухмылке Коля Овечкин, наш курсовой богатырь. — Интересно, прапорщик за лето хоть раз улыбнулся? Или всё такой же медведь хмурый?

Ну да, Гуров до сих пор нас всех знатно напрягал и мы почему-то его побаивались больше, чем всего командования. Он заведовал складами и внушал страх даже старшинам. Но сегодня мы его едва узнали — лицо небритое, глаза красные, плечи опущены.

— Товарищи курсанты! — рявкнул он привычно, но голос дрогнул. — Склад номер три! Проверка боеприпасов! Марш!

Мы выстроились по уставу… Шаг вправо — побег, шаг влево — провокация. По пути же Лёха шепнул мне на ухо.

— Сенька, смотри — у Гурова руки ходуном ходят.

Действительно, когда он шарил в кармане, ища ключи, пальцы дрожали так, будто их морозил февраль. А внутри склада пахло железом и маслом. Ящики стояли ровными рядами, но взгляд Рогозина ничего не упускал и он быстро открыл рот.

— Товарищ прапорщик, а где учебные снаряды для сто двадцать двух миллиметровых гаубиц? Вчера два ящика было…

Гуров тут же побледнел. Метнулся к стеллажам, стал пересчитывать ящики — губы шевелятся беззвучно.

— Не может быть… Не может… Я же сам пересчитывал позавчера!

— Товарищ прапорщик, — я шагнул вперёд, — может их на другой склад перенесли?

— Нет! — взорвался он так, что эхо прокатилось по бетонным стенам. — Никто не имеет права перемещать боеприпасы без моего приказа! Это армия, а не детский сад!

И в тот же вечер по части пронеслась тревога — пропажа боеприпасов — ЧП. Приехала комиссия из округа, все ходили по струнке. Гурова вызвали к подполковнику Дубову. Мы же стояли в коридоре и видели, как Гуров вышел из кабинета — белый как простыня. Так что, в казарме вечером гудели разговоры.

— Парни, тут что-то нечисто, — сказал я, глядя на друзей через тусклый свет лампы. — Гуров руку себе отрубит, но патрон не утащит.

— Точно, — кивнул Овечкин. — Помните, как он Петрова чуть не выгнал за одну гильзу? На память хотел взять, а Гуров едва не съел его живьём.

В помещении повисла тишина. А за окнами все также барабанил дождь — осень напоминала, что здесь слабых не приветствуют.

— Значит, кто-то другой, — мрачно подытожил Пашка. — Но кто вообще может сунуться на склады?

С этого-то дня мы и начали караулить. Каждый вечер, возвращаясь после строевой и лекций по тактике, незаметно маячили у окон казармы с видом на складскую зону. Неделя прошла в ожидании, нервы натянуты как струны.

— Сенька, глянь! — Лёха вцепился мне в локоть, глаза горят. — Прохоров! Четверокурсник, курсант-старшина! Ты посмотри, что творит!

В сумерках между складами мелькнула знакомая фигура — Игорь Прохоров, сын самого полковника из Генштаба. Всегда при деньгах, всегда с видом начальника штаба. На плече — здоровенная спортивная сумка, будто собрался на сборы.

— Тихо, не рыпайся, — шепнул я. — Следим.

Прохоров юркнул к складу номер пять, огляделся по сторонам, ловко провернул ключ в замке и исчез за дверью. А минут через десять вынырнул обратно — теперь сумка оттягивала ему плечо.

— Вот гад! — Коля едва сдержал себя. — Пока Гурова трясут, этот ворует как у себя дома!

— Спокойно, — остановил его Пашка. — Рано кричать. Мы должны быть уверены наверняка.

Три дня мы так дежурили по очереди, меняя друг друга на посту у окна. Прохоров появлялся каждый вечер — осторожный, внимательный, всегда с сумкой. И на четвертый день неподалеку затормозили старенькие «Жигули», из них вышел мужчина в потёртой куртке.

— Пашка, пиши номер, быстро! — прошептал я.

Прохоров сунул мужику сумку, получил конверт и растворился между гаражами, а «Жигули» исчезли в темноте.

— Теперь всё ясно как день, — выдохнул я. — Завтра идём к Дубову.

Но утром нас подстерегла новая напасть. Гуров стоял у входа в казарму, ссутулившись так, будто на плечи легли все армейские уставы разом.

— Товарищи курсанты… — голос дрожал. — Меня отстранили от должности. Завтра комиссия решит мою судьбу.

— Товарищ прапорщик! — я не выдержал, — а если мы знаем, кто ворует боеприпасы?

Гуров вздрогнул так, будто ему в лицо плеснули ледяной водой.

— Что вы сказали, курсант Семёнов?

— Мы видели всё своими глазами. Курсант-старшина Прохоров встречается с кем-то и передаёт ему сумки со склада.

— Вы уверены? Это не шутки! — глаза прапорщика загорелись.

— Готовы дать показания, — твёрдо сказал Пашка.

И через час нас вызвали к подполковнику Дубову…

— Так, товарищи курсанты, — медленно проговорил он после нашего доклада. — Если врёте — отвечать будете по всей строгости. Если правда — честь вам и хвала. Готовы к проверке?

— Так точно, товарищ подполковник! — выкрикнули мы хором.

Операция же прошла на следующий день. Прохорова взяли с поличным — он только что передал партию учебных снарядов своему «покупателю». И выяснилось, что боеприпасы шли «чёрным копателям» — тем самым искателям военных артефактов для своих экспериментов и раскопок. А когда всё закончилось и напряжение спало, Гуров собрал нас у казармы.

— Товарищи курсанты… Вы спасли мне не только карьеру. Вы сохранили моё имя! Спасибо вам.

Он смотрел на нас так, будто впервые за всё время увидел не просто курсантов, а настоящих товарищей по оружию. Его глаза блестели, голос дрожал от напряжения.

— Товарищ прапорщик, — выдохнул я, — мы не могли допустить, чтобы честного человека обвинили в том, чего он не совершал.

Но на этом всё не закончилось. Через пару недель ко мне подошёл Михаил Молотов — тень, а не парень, всегда держался особняком.

— Семёнов, — шепнул он, озираясь так, будто за каждым углом прятался особист. — Надо поговорить. Один на один!

Мы вышли во двор и Миша побледнел до синевы, а губы дрожали.

— Что случилось? — спросил я тихо.

— Меня избил Савельев с четвёртого курса… — выдавил он. — Без свидетелей. Сказал, если пикну, то убьет.

— За что? — у меня аж кулаки сжались.

Миша сглотнул и вдруг решился.

— Я видел, как майор Крылов берёт взятки. От родителей курсантов. За оценки, за поблажки. А Савельев — его родственник. Крылов велел припугнуть меня, чтобы я молчал.

В груди похолодело — Майор Крылов заместитель начальника курса… Обвинить такого — всё равно что против строя выйти.

— Доказательства есть? — спросил я.

— Есть, — кивнул Миша. — Всё записал — даты, суммы, фамилии. На всякий случай.

Это было как раз кстати, потому уже тем же вечером я собрал свою «бригаду» — Колю, Пашку и Лёху и рассказал им всё как есть.

— Надо сразу к командованию! — взорвался Коля.

— А если не поверят? — хмуро бросил Пашка. — Наше слово против майора…

— Значит, нужны железные доказательства, — твёрдо сказал Лёха.

И мы решили действовать по уставу и по совести. Несколько дней следили за Крыловым. И вот удача — майор назначил встречу с отцом одного курсанта прямо в своём кабинете после занятий.

— Пашка, ты пролезешь в вентиляцию над кабинетом, — прошептал я. — Диктофон раздобыл?

— Да, японский. Тихий ход, батарейки новые, — кивнул Рогозин.

Сама операция же прошла чётко. Записали каждое слово — как Крылов требовал деньги за направление сына в элитную часть после выпуска. И на следующий день сидим значит у подполковника Дубова. А он слушает запись с лицом из гранита.

— Товарищи курсанты… — наконец произнёс он тяжело. — Понимаете, во что ввязались?

— Понимаем, товарищ подполковник, — ответил я твёрдо. — Но молчать было бы предательством.

— Офицер, который берёт взятки, позорит честь мундира, — Дубов кивнул. — Такому не место в Советской Армии.

Так что через неделю Крылова арестовали, а Савельева исключили из училища без права восстановления. Нас же вызвали к полковнику. Он смотрел на нас строго и долго молчал.

— Товарищи курсанты, вы показали себя настоящими защитниками воинской чести. Командование объявляет вам благодарность и представляет к досрочному присвоению звания младший сержант.

Мы стояли по стойке «смирно», будто вбиты в этот казённый линолеум, но внутри у каждого гудела нестерпимая гордость. Мы сделали то, что должны были сделать. Мы не просто защитили честь училища — мы отстояли справедливость, как учат в уставе и как велит совесть.

И в тот вечер, когда дневальный уже глушил свет, я лежал на жёсткой койке и слушал, как по подоконнику барабанит осенний дождь. Казалось, он смывает всю липкую ложь, всю ту грязь, что пыталась въесться в нашу жизнь. И оставляет только чистую правду — и нас самих, голых перед собственной совестью.

Лёха уже храпел на соседней кровати — по-детски, беззлобно. Пашка ворочался, бормоча что-то про завтрашний развод. А Коля тихо насвистывал мелодию сквозь зубы, чтобы никого не разбудить. И я чувствовал — это не просто сокурсники. Это настоящие друзья — те, с кем можно идти хоть в огонь, хоть под пули. В этом и была наша сила — плечо к плечу, до конца.

За стеной же слышался шаг офицера дежурного — тяжёлый, уставший. А нам вдруг стало легко, потому что мы все сделали правильно…

Осень

1985 год

Холодный альпийский ветер резал улицы Женевы, трепал флаги на фасадах правительственных зданий, словно проверяя на прочность не только ткань, но и нервы людей внутри. Снега еще не было — только хрустящий воздух, густой от предчувствия зимы и чего-то большего — перемен, которые уже стучались в двери истории.

В особняке «Мезон де Сар» стояла напряженная тишина — та самая, что бывает перед грозой, когда молния еще не ударила, но уже пахнет озоном. Михаил Сергеевич Горбачёв стоял у высокого окна, взгляд его упирался в темную гладь Женевского озера. Пальцы нервно теребили папку с аналитическими записками — свежими, пахнущими типографской краской докладами МИДа.

А в другом крыле особняка, где ковры были другие, а мебель строже, Рональд Рейган листал свои записи. Несмотря на возраст в глазах была всё та же мальчишеская искра. Рядом сидел Джордж Шульц — госсекретарь с лицом математика и нервами хирурга.

— Джордж, — Рейган отложил бумаги и посмотрел на Шульца пристально. — Этот Горбачёв… наши говорят, он не из той породы, что Брежнев или Андропов. Может быть гибче.

Шульц поправил очки — жест машинальный, но в нем была вся суть момента.

— Мистер Президент, гибкость опасна для нас обоих. Горбачёв молод, амбициозен и пришёл с лозунгами перемен. Но не забывайте — его воспитала та же система, что породила Сталина и Брежнева.

Но в этот миг ни один из них не знал — за этими стенами начинается игра без права на ошибку. В Женеве 1985 года дышала история — и каждый вдох мог стать решающим. Рейган поднялся из глубокого кресла и подошёл к камину. Пламя плясало в его глазах, отбрасывая на лицо багровые отблески. На миг президент показался уставшим стариком — но только на миг.

— Знаешь, Джордж, — тихо бросил он через плечо, — я всю жизнь воевал с коммунизмом. В Голливуде, в Сакраменто, теперь — здесь. Но если быть честным… Всю жизнь я мечтал о мире без ядерных ракет. Если хоть малейший шанс есть, что этот русский думает так же…

Шульц не дал ему договорить — голос его резал воздух, как сталь.

— Господин президент, мы не имеем права на иллюзии. Советский Союз тратит на оборону почти четверть своего бюджета. Их экономика едва держится на плаву, но армия растёт. Наша СОИ — их ночной кошмар. Они знают — в этой гонке им нас не догнать.

Рейган кивнул, но мысленно был далеко. Перед глазами стояли письма от простых американцев — матери писали о страхе за детей, старики — о тревоге за завтрашний день. Ядерная угроза вползала в каждый дом, в каждое сердце.

А в это время в главном зале особняка кипела работа. Швейцарцы — точные до педантизма — проверяли каждую мелочь. Стулья выровнены по линейке, температура под контролем, охрана готова к любой неожиданности. За окнами клубилась толпа журналистов — камеры и микрофоны ловили каждое движение у входа.

И в первый день встречи начался с ритуала — рукопожатие у порога особняка. Два лидера — Горбачёв и Рейган — сжали друг другу руки крепко, чуть дольше протокола. Горбачёв улыбался широко и открыто — не скрывая волнения. Рейган отвечал своей фирменной голливудской улыбкой — оба знали цену этим жестам.

Но настоящая битва началась за закрытыми дверями. Первыми шли официальные заявления — каждая сторона выкладывала свои карты на стол.

— Господин президент, — начал Горбачёв, и в его голосе звучала сталь молодого реформатора, — наши страны вкладывают безумные деньги в оружие, пока миллионы людей голодают и болеют. Разве это не безумие?

Рейган слушал внимательно, не сводя взгляда с собеседника. Горбачёв говорил страстно, почти с вызовом. Но Рейган помнил слова советников — советские лидеры умеют играть на публику.

— Господин генеральный секретарь, — ответил он жёстко, — я тоже хочу мира. Но мир должен строиться на свободе и справедливости. Пока ваша страна поддерживает войны в Центральной Америке, держит войска в Афганистане и подавляет свободу в Восточной Европе — о доверии говорить трудно.

В комнате повисла тишина — плотная, как дым после выстрела. Переводчики спешили уловить не только слова, но и напряжение между строк. Горбачёв невольно сжал кулаки под столом — этот жест не ускользнул от взгляда Рейгана.

Два мира встретились лицом к лицу. И каждый знал — за этими дверями решается судьба планеты.

— Мистер президент, — начал Горбачёв, отчётливо выговаривая каждое слово. — Мы можем до бесконечности обмениваться упрёками. Но разве не лучше подумать о том, что нас объединяет? Мы оба — отцы, деды. И оба хотим оставить после себя мир, где дети не боятся ядерной ночи.

Рейган замолчал. Его взгляд стал тяжёлым, почти изучающим. В этот миг он увидел перед собой не врага, а человека — усталого, но не сломленного.

— Вы правы, — наконец сказал Рейган негромко. — Давайте попробуем говорить о будущем, а не о прошлом.

Переговоры же шли до позднего вечера. За закрытыми дверями особняка обсуждали контроль над вооружениями, Афганистан, права человека, торговлю — темы, на которых ломались копья и дипломатов, и генералов. Позиции расходились резко, но между двумя лидерами постепенно возникало нечто большее, чем дипломатия — искра взаимного уважения.

А на следующий день произошёл эпизод, который потом назовут поворотным моментом всей встречи. Во время короткой паузы Рейган предложил прогуляться по саду. Женевский ноябрь был прохладен и прозрачен, над озером висел лёгкий туман, а вдалеке белели Альпы.

— Михаил, — впервые перешёл на имя Рейган, — позвольте рассказать одну историю. Когда я был губернатором Калифорнии, часто летал на вертолёте над Лос-Анджелесом. Смотрел вниз и думал — миллионы людей живут своей жизнью, мечтают о счастье для семьи. Русские, американцы, китайцы… Разве наши мечты так уж различны?

Горбачёв шагал рядом молча. Его лицо стало задумчивым, даже жёстким.

— Рональд, — произнёс он наконец, — в детстве я жил в деревне на Ставрополье. Мой дед прошёл через гражданскую и Великую Отечественную войны. Он говорил — «Миша, война — это когда матери плачут на всех языках одинаково». Я никогда этого не забывал.

Они остановились у перил террасы. Внизу лежало озеро, за ним — снежные пики. Протокол исчез и остались только два человека с грузом мира на плечах.

— Михаил, — Рейган говорил тихо и твёрдо, — несмотря на все разногласия, я верю в вашу искренность. Я готов работать вместе ради мира.

— Рональд, — ответил Горбачёв без тени улыбки, но с какой-то новой теплотой в голосе, — эта встреча уже изменила многое. Мы показали миру — диалог возможен. И это только начало.

А когда переговоры завершились, то оба знали — ни одна проблема не решена до конца. Но главное уже произошло — рухнула стена недоверия между двумя сверхдержавами.

В итоговом же коммюнике прозвучали привычные дипломатические формулы — о продолжении диалога, новых встречах, стремлении к миру. Но журналисты уловили главное — надежду… Надежду на перемены. И когда самолёты Рейгана и Горбачёва взмывали в небо над Женевой, оба лидера знали — они ещё встретятся. И тогда разговор будет уже не о противостоянии, а о будущем всего мира.

Тем временем

Стерлинг сидел в своем номере, склонившись над диадемой царицы Библоса, словно над картой затонувшего мира. Лампа бросала тусклый, желтоватый свет, и древнее золото вспыхивало в его ладонях призрачным пламенем. Камни в оправе мерцали, будто хранили в себе память о звездах, давно исчезнувших с неба. Он провел пальцем по тонким завиткам орнамента — металл был ледяной, неподкупный, как сама вечность.

— Черт побери… — выдохнул он, и голос его утонул в шелесте старого ковра. — Это же совершенство…

В углу комнаты, как черная глыба страха, стоял саркофаг Ахирама, накрытый тяжелой тканью. Даже под покрывалом он источал тревогу — давящую, липкую, почти осязаемую. Стерлинг пару раз подходил ближе, но каждый раз спина покрывалась мурашками, а ноги сами несли его прочь. Казалось, саркофаг смотрит на него сквозь века.

Но вдруг раздался стук. Стерлинг вздрогнул так, что чуть не уронил диадему. Он молниеносно спрятал ее под платком.

— Кто там? — его голос прозвучал резче, чем хотелось бы.

— Room service, сэр, — отозвался кто-то за дверью с легким немецким акцентом.

Стерлинг нахмурился — он не ждал никого. Подкрался к двери и осторожно заглянул в глазок — двое в униформе отеля стояли плечом к плечу. Но что-то в их взглядах было не от мира сего — слишком прямые спины, слишком жесткие лица.

— Я ничего не заказывал, — сказал он сквозь дверь.

— Руководство попросило нас проверить сантехнику, — ответил один из них, улыбаясь уголками губ. — Имеются жалобы на протечку от соседей.

Стерлинг почувствовал, как внутри все сжалось в тугой узел. Инстинкт вопил — «Беги!», но разум твердил — «Паранойя». Кто вообще мог знать о находках? Он приоткрыл дверь на цепочке — и тут же в щель скользнул ствол пистолета.

— Откройте полностью, герр Стерлинг, — ледяной голос высокого блондина хлестнул по нервам. Его глаза были цвета зимнего неба. — Без глупостей.

Стерлинг медленно снял цепочку. В комнату вошли оба — блондин и его темноволосый напарник. Под отельными куртками угадывались дорогие костюмы — слишком элегантные для простых служащих.

— Кто вы такие? Чего вам надо? — Стерлинг пытался держать себя в руках, но голос предательски дрожал.

— Клаус Вебер, — представился блондин, сбрасывая фальшивую униформу на пол. — А это Ганс Мюллер. Мы действуем… в частных интересах.

— Я вас не понимаю…

— Не тратьте наше время, герр Стерлинг, — Вебер усмехнулся уголком рта. — Мы знаем о ваших покупках. Диадема Библоса. Саркофаг Ахирама. Очень редкие вещи… для ценителей с определенными вкусами.

Стерлинг почувствовал холодный пот на лбу.

— Это для музея! Все официально…

— Официально? — впервые заговорил Мюллер. Его голос был сиплым, как песок на зубах. — Вы купили краденое у контрабандистов. Какой же тут музей?

— Я спасал их от войны! — вспыхнул Стерлинг. — Если бы не я, эти реликвии давно бы исчезли!

— И что изменилось? — Вебер подошел к окну и выглянул на ночной город, где огни дрожали в мутном воздухе. — Вы просто новый покупатель на том же самом черном рынке. Только прикрываетесь красивыми словами.

Стерлинг сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.

— Чего вам надо? — голос Стерлинга дрожал, но в нем звучала сталь.

— Артефакты, разумеется, — Вебер повернулся, его глаза холодно блеснули в полумраке. — Наш клиент предложит сумму, о которой ваш шотландский музей и мечтать не смеет.

— Никогда! Эти вещи принадлежат истории. Человечеству! — Стерлинг шагнул вперед.

— Нам не хочется вредить невинным, герр Стерлинг. Но нашему клиенту нужна ваша коллекция. Он не терпит отказа.

— Кто этот ваш клиент? Для чего ему артефакты?

Вебер и Мюллер обменялись коротким взглядом — будто вспышка молнии в ночи.

— Скажем так, он коллекционер древних тайн, — Вебер усмехнулся. — Особенно тех, что связаны с финикийцами. Саркофаг Ахирама хранит символы, которые могут открыть двери в давно забытые миры.

— Загадки на загадках, — процедил Стерлинг.

— А вы задаёте слишком много вопросов, — Мюллер шагнул ближе, пальцы легли на рукоять пистолета. — Где артефакты?

Стерлинг медленно показал на платок с диадемой и на саркофаг в углу комнаты.

— Отлично, — Вебер коротко кивнул напарнику. — Забирай. Осторожно.

Пока Мюллер упаковывал находки, Вебер не спускал глаз со Стерлинга.

— Знаете, в чем ваша ошибка? — его голос был мягок, как бархатная удавка. — Вы решили спрятать эти вещи в своем уютном музее. Но есть реликвии, которые нельзя прятать. Они слишком опасны для этого мира.

— Для кого они важны? Для ваших неонацистов?

Вебер рассмеялся коротко и зло.

— Не смешите меня. Мы служим силам куда древнее и сильнее любого рейха, герр Стерлинг. Тем, кто был до Гитлера и останется после него.

— Кому же? — Стерлинг скептически вскинул бровь.

— Финикийцы были не просто торговцами. Они были хранителями тайн и знаний, которые современный человек даже представить себе не может. Знаний о силах, меняющих само течение истории.

— Мистическая чепуха, — Стерлинг фыркнул.

Вебер подошёл к саркофагу, а Мюллер уже заканчивал упаковку.

— А если я скажу, что надписи на этом саркофаге — не просто погребальные формулы? Что они содержат инструкции по использованию сил, о которых ваша наука даже не догадывается?

— Я бы сказал, что вы безумец.

— Возможно, — Вебер усмехнулся. — Но мой клиент готов заплатить десять миллиардов долларов за это «безумие».

Стерлинг уставился на него так, будто впервые увидел настоящего демона из ночных кошмаров.

— Десять миллиардов? — Стерлинг едва не захлебнулся воздухом, как будто ему в глотку плеснули ледяной воды.

— Удивлены? — Вебер усмехнулся, его глаза сверкнули холодным блеском. — Это только аванс. Когда мы разгадаем все символы, когда поймём их истинную суть… цена станет запредельной.

Мюллер закончил упаковку, хлопнул крышкой ящика и коротко кивнул.

— Всё, — бросил он.

— Прекрасно, — Вебер повернулся к Стерлингу, его голос стал мягким, почти ласковым. — Теперь о вас, герр Стерлинг. У нас есть деловое предложение.

— Какое ещё предложение? — Стерлинг сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Можете заявить в полицию. Можете поднять шум, обратиться в Интерпол, — Вебер говорил быстро, будто выстреливал слова. — Но подумайте — кто поверит бывшему археологу, который сам скупал краденое? Кто станет искать сокровища, которых официально уже не существует?

Стерлинг почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он был загнан в угол, и выхода не было.

— Или… — Вебер положил на стол саквояж с деньгами, — вы берёте эти деньги, возвращаетесь в свою Шотландию и навсегда забываете об этом деле.

— А если я откажусь? — Стерлинг смотрел на саквояж, не мигая.

— Тогда завтра утром все газеты напишут о шотландском археологе-торговце краденым. Вашей репутации конец. А семья… ну, несчастные случаи случаются каждый день.

Стерлинг смотрел на саквояж, будто тот был змеёй. Руки дрожали.

— Сколько там?

— Два миллиарда. Хватит, чтобы сильно не горевать. Хотя вы и так не особо бедны.

— Или чтобы спиться до смерти, — хрипло бросил Стерлинг.

— Это уже ваш выбор, герр Стерлинг.

Он медленно открыл саквояж. Деньги были настоящие — новые, хрустящие, пахнущие типографской краской и чем-то ещё — холодным, как зимний рассвет над Лох-Нессом.

— Мудрое решение, — Вебер одобрительно кивнул. — Мюллер, уходим.

Они подняли ящики с артефактами и позвали грузчиков для переноски саркофага. А Стерлинг смотрел им вслед, как человек, наблюдающий за собственными похоронами.

— Подождите! — голос его звучал неожиданно громко. — Куда вы их везёте?

— В безопасное место — в Германию, — Вебер обернулся в дверях. — Наш клиент ждал этого много лет.

— А если вы ошибаетесь? Если это просто древние побрякушки и гроб?

Вебер усмехнулся уголком рта.

— Тогда мой клиент будет разочарован. Но я не ошибаюсь, герр Стерлинг. Некоторые тайны слишком опасны для университетских кабинетов. Некоторые знания принадлежат только тем, кто умеет ими пользоваться.

И дверь хлопнула — коротко и глухо, как выстрел в темноте. Стерлинг же, оставшись один, опустился в кресло, уткнувшись лицом в ладони. Саквояж с деньгами мозолил глаза. А по щекам текли слёзы — горькие, как виски после похорон… Слёзы стыда, страха и утраты.

А три дня спустя грузовик мчал по серпантину Баварских Альп. В кабине рядом с водителем сидел Вебер — сигарета прилипла к губам, взгляд устремлён в туманную даль. Мюллер же дремал на заднем сиденье, уронив голову на грудь. В кузове находились — крепко закреплённые ящики с диадемой и саркофагом. А за окнами мелькали ели и скалы — чёрные силуэты на фоне серого неба.

— Скоро будем, — бросил водитель, не отрывая взгляда от мокрого серпантина. — Еще час до замка.

— Барон уже, наверное, считает минуты, — Вебер кивнул, будто сам себе.

Сзади вдруг зашевелился Мюллер и сонно размял затёкшую шею.

— Клаус, а если… если мы всё-таки заглянем в саркофаг? Просто взглянем. Ради науки.

Вебер нахмурился, но искра любопытства уже вспыхнула в глазах.

— Барон велел не трогать до его приезда.

— Ну и что? Мы же не воры, — Мюллер пожал плечами. — Никто не узнает. Вдруг там действительно что-то невероятное?

Молчание тянулось, как резина, но потом Вебер сдался.

— Ладно. Только быстро.

Грузовик съехал на обочину. Водитель остался в кабине, закурил «Вест» и уставился в радио, где хрипел «Falco». И Вебер с Мюллером полезли в кузов. Дождь барабанил по крыше, воздух был густой, пах железом и сырой древесиной. Они осторожно сняли упаковку с саркофага. Камень был древний — весь испещрён непонятными символами, будто кто-то царапал их ногтями тысячи лет назад.

— Помоги с крышкой, — тихо сказал Вебер.

Пальцы скользили по холодному камню. Они навалились вдвоём — плита нехотя сдвинулась, скрипя так, что мороз прошёл по коже. Изнутри дохнуло странным запахом — не смертью, нет, а чем-то сладким и чужим, как духи из другого мира.

Внутри покоилась мумия — ткань истлела, но черты были пугающе ясны. По бокам лежали золотые пластины, усеянные символами. На груди у мертвеца был амулет — чёрный камень в золотой оправе, будто осколок ночи.

— Чёрт возьми… — прошептал Мюллер. — Символы… они светятся?

И правда — в полумраке кузова знаки на пластинах мерцали зелёным светом, будто дышали. Вебер потянулся ближе — и вдруг амулет вспыхнул ослепительно ярко. Свет ударил им в глаза, пронзил разум — и понесло… Видения хлынули волной — финикийские корабли режут волны по морям, которых уже нет на карте, жрецы в чёрных тогах склоняются над костяными алтарями, царь Ахирама шепчет заклятья на языке, старше самого Вавилона.

— Нет… Нет… — Мюллер зажал голову руками, как будто мог вытолкнуть эти картины наружу. — Что это за ад⁈

Вебер пытался отвернуться, но не мог — видения душили, сгущались, становились кошмаром наяву. Он видел древние силы, просыпающиеся под камнем, видел тени прошлого, тянущиеся к ним сквозь века и чувствовал проклятие, которое три тысячи лет ждало именно их.

— Мы… не должны были… — выдохнул он сипло. — Не стоило открывать…

В кузове стало холодно. Дождь усилился. И где-то далеко по радио заиграла музыка, а внутри грузовика два человека уже не были прежними.

Водитель услышал истошные крики из кузова и резко обернулся. То, что он увидел, вогнало его в животный ужас. Вебер и Мюллер корчились на полу, словно их выворачивало наизнанку — лица перекошены невыносимой болью, из глаз струилась густая чёрная жижа. Водитель выскочил из кабины, бросился прочь по мокрому гравию, но грузовик уже медленно, словно по чужой воле, покатился назад — прямо к краю обрыва.

Он заорал, но тормоза не отвечали — будто их вырвал из системы тот же мрак, что сейчас душил воров. Машина сорвалась вниз и, с глухим грохотом, взорвалась от удара об скалы. Пламя жадно проглотило тела Вебера и Мюллера, но саркофаг уцелел — камень даже не покоптился.

А когда спасатели добрались до места катастрофы, они нашли только искорёженный металл и два обугленных трупа. Саркофага уже не было. Говорили — его унесли местные, кто-то шептал — «Он сам ушёл в горы. Вернулся домой». Никто не верил официальным версиям.

А тем временем в Эдинбурге Стерлинг сидел в прокуренном баре на Кэнонгейт, допивал виски и смотрел в мутное стекло. И иногда, когда за окном лил шотландский дождь и в стакане плескался последний глоток, Стерлингу снились кошмары — древние цари в золотых масках, проклятые артефакты, шёпот на мёртвых языках.

Он просыпался в холодном поту — с отчётливым чувством — где-то там, в чёрных горах Европы, проснулось нечто старое и страшное. И это нечто смотрело на мир новыми глазами.