Курсант Сенька. Том 2

Глава 16

Я приехал в Березовку повидаться с родителями. Шел по знакомым с детства улицам и чувствовал себя чужим. Батя встретил меня на крыльце. Стоял, прислонившись к косяку, курил и смотрел так, словно я должник, явившийся за новой отсрочкой. Поздоровались мы сухо, по-мужски. Он окинул меня взглядом — от ботинок до макушки и хмыкнул.

— Ну что, герой, — сказал он, стряхивая пепел, — планы какие на жизнь? Чем заниматься будешь?

Я пожал плечами. Честно говоря, планов особых не было. После всего пережитого в Афгане обычная мирная жизнь казалась какой-то ненастоящей, игрушечной.

— Буду ставить ставки, жить для себя. Может, куда-нибудь поеду, отдохну.

Батя затянулся глубже и отвернулся к огороду. Молчал долго, потом буркнул.

— Мне твои деньги не нужны.

Я усмехнулся. Старик все тот же — гордый, упрямый. Но я-то знал, что дом теперь выглядит совсем по-другому. Новые обои, сантехника, телевизор «Электроника». Все это появилось благодаря моим ставкам.

— Так-то я уже полностью ремонт вам сделал и технику новую купил, — сказал я спокойно.

Отец промолчал, только челюсть напряглась. Гордость не позволяла ему признать, что сын помог. А может, он просто не знал, как со мной теперь разговаривать. Я ведь вернулся другим человеком.

Следом мать вышла из дома, вытирая руки о передник. Обняла меня крепко, по-матерински, и я почувствовал запах домашнего хлеба и молока. На секунду показалось, что ничего не изменилось, что я все тот же пацан, который уезжал отсюда годы назад.

— Сенечка, — вздохнула она, — может, пойдешь в цех к Мишке? Он говорил, что место найдет.

— Подумаю, мам.

— А знаешь, — добавила она, словно вспомнив что-то важное, — твой друг Кирилл Козлов в деревне. Он теперь по контракту служит, приехал в отпуск на пару дней.

А вот это уже куда более любопытная информация. С ним повидаться очень хотелось. Так что я откладывать с этим не стал и нашел его во дворе его родительского дома. Кирилл возился с мотоциклом, весь в солидоле. Услышав шаги, поднял голову и замер. Мы смотрели друг на друга несколько секунд, не зная, что сказать. Он изменился — лицо стало жестче, в глазах появилась та самая пустота, которую я хорошо знал. Как и у меня…

— Семенов, — сказал он наконец, вытирая руки тряпкой. — Живой.

— Козлов. Тоже ничего смотрю, держишься.

Мы обнялись по-мужски, коротко. В этом объятии была вся наша общая боль, все то, о чем нельзя было говорить с теми, кто там не был.

— Пойдем, посидим, — предложил Кирилл. — Дома сейчас все равно никого.

Мы устроились в летней кухне. Кирилл достал бутылку водки и банку тушенки. И мы закурили «Казбек».

— За встречу, — сказал Кирилл, наливая.

— За встречу.

Выпили молча. Водка обожгла горло, но стало легче. Всегда так было — алкоголь помогал говорить о том, о чем трезвым не расскажешь.

— Как дела? — спросил я.

— Да нормально. Служу дальше, контракт подписал. А что делать? Здесь-то что ловить? Завод закрылся, колхоз развалился. Одни пьяницы остались.

— А семья?

— Какая семья? — Кирилл горько усмехнулся. — Мне пока не до семьи.

Мы еще выпили. Потом еще… Постепенно языки развязались, и мы заговорили о том, о чем молчали все эти годы.

— Помнишь Овечкина? — спросил я.

— Колян? Конечно помню. Хороший был пацан и веселый. Хотя виделись-то с ним всего один раз на совместном задании.

— Его убили почти в самом конце всего этого безумия. Немного совсем не дотянул.

Кирилл налил еще по рюмке.

— За Коляна.

— За Коляна, — мы выпили стоя.

— Знаешь, — сказал Кирилл, когда мы снова сели, — совсем молодые пацаны погибли. Восемнадцать, девятнадцать лет. И ради чего? Да просто так. Политики поиграли в свои игры, а расплачиваться нам пришлось.

Я кивнул. О том же думал каждый день. Зачем мы там были? Кому это было нужно? Официальные объяснения звучали пусто и фальшиво.

— Слушай, — сказал вдруг Кирилл, — а ты там, в Афгане, никакие странные вещи не наблюдал?

— О чем ты? О каких конкретно странностях речь?

Он покрутил в руках пустой стакан и посмотрел на меня исподлобья.

— Да ты все равно не поверишь, Семенов. Скажешь, что я совсем крышей поехал.

— Попробуй. Я многое повидал.

Кирилл встал, прошелся по кухне, остановился у окна. Дождь барабанил по стеклу.

— Это было в первый год службы, — начал он медленно. — Мы получили задание — проверить один кишлак. Обычное дело, рутина. Выдвинулись утром, техника работала нормально, связь была. А потом началась чертовщина.

Он повернулся ко мне, и я увидел в его глазах что-то такое, от чего стало не по себе.

— Сначала компасы отказали. Стрелки метались как сумасшедшие — то на север, то на юг, то вообще крутились волчком. Часы тоже поехали — у кого вперед скакали, у кого назад. А потом вся техника встала. БТР заглох посреди дороги, рация замолчала. Тишина такая, что уши закладывает.

Я налил еще водки. История становилась интересной.

— Ну и что дальше?

— А дальше мы пошли пешком. Карта была, ориентиры вроде сходились. До кишлака немного оставалось. Но шли мы, шли — а он все не появлялся. Будто кто-то нас по кругу водил. И солнце… — Кирилл замолчал, потер лоб. — Солнце застыло на небе. Час идем — оно на том же месте. Два часа — там же.

— Может, ты время плохо отслеживал?

— Да нет, Сень. И не только у меня так было. Мы все это заметили.

Кирилл сел обратно, закурил. Руки его дрожали сильнее.

— Решили возвращаться потом, а дорога изменилась. Совсем другая стала. Появились скалы, которых пару часов назад не было. Высокие такие, черные. И тени от них падали не в ту сторону, а против солнца.

— Бред какой-то.

— Я тоже так думал. Но все остальные видели то же самое. Несколько человек не могут одинаково сойти с ума.

Он затянулся глубоко, выпустил дым через нос.

— А потом в рации зашипел голос. Сказал, чтобы мы убирались оттуда немедленно. Что там аномалия какая-то магнитная.

— И вы послушались?

— А что оставалось? Мы уже сами понимали, что влипли в какое-то дерьмо. Пошли по голосу из рации, и тут мы наткнулись на расщелину в скале.

Кирилл замолчал и уставился в стол, а я ждал продолжения.

— Узкая такая щель, метра два шириной. А внутри ручей журчит. Но вода… — он поднял глаза. — Вода была неправильная. С металлическим отливом, как ртуть. И когда я заглянул в нее, увидел свое отражение. Только лицо было чужое — старое, изможденное. Будто я вдруг на кучу лет постарел.

— Галлюцинации от стресса.

— Может быть. А может, и нет. Потом появились огни — мерцающие такие. Летали они, как светлячки.

Я допил водку и почувствовал, как она жжет горло. История Кирилла звучала как бред сумасшедшего, но что-то в его голосе, в глазах говорило о том, что он не врет.

— Мы блуждали всю ночь. А когда вернулись к своим, нам сказали, что нас не было полчаса. Полчаса, Семенов!

— Ладно, — сказал я, — допустим, все было именно так. И что дальше? Докладывали кому-нибудь?

— Старшина запретил. Сказал, что если кто-то проболтается, то нас сочтут невменяемыми.

— Понятно.

Мы еще посидели, поговорили о разном. Но мысли мои все время возвращались к рассказу Кирилла. А когда я собрался домой, он проводил меня до калитки.

— Семенов, — сказал он на прощание, — ты мне не веришь?

— Не знаю. Может, и верю. В Афгане всякое случалось.

— Да. Всякое…

Я шел домой под дождем и думал о том, что боевые действия меняют людей. Не только внешне, но и внутренне. Открывает какие-то двери в сознании, которые лучше бы оставались закрытыми. Может, Кирилл действительно что-то видел. А может, просто мозг не выдержал нагрузки и начал выдавать фантазии за реальность.

Дома я лег спать, но сон не шел. Крутились в голове слова Кирилла про аномалию, про странную воду, про огни. И чем больше я думал, тем больше понимал — надо выяснить, где именно это происходило. Не знаю почему, но мне это было нужно. Может, я видел во всей этой истории чудо… Очередной шанс…

Утром же, едва проснувшись, я вновь пошел к Козлову. Тот болел от похмелья.

— Кирилл, — сказал я без предисловий, — мне нужно знать, где именно это было.

Он поднял голову, посмотрел на меня долго и внимательно.

— Зачем тебе?

— Нужно. Очень нужно.

— Семенов, ты же сам вчера сказал, что я перебрал. Что спать надо идти.

— Сказал. А сегодня думаю по-другому.

Кирилл выпил огуречный рассол и лицо у него стало серьезным.

— Слушай, я не шучу. Там действительно что-то не то. Может, лучше не надо?

— Кирилл, мне нужно знать! У меня есть свои причины.

— Какие причины?

— Не могу… Просто скажи, где это было.

Он посмотрел на меня еще раз и вздохнул.

— Ладно. Но предупреждаю — это не ложь. И место там адское. Если соберешься туда ехать — лучше передумай.

— Говори. Точные координаты помнишь?

— Помню приблизительные, где техника заглохла. Но, Семенов, я серьезно говорю — не лезь туда. Некоторые места лучше оставить в покое.

И я записал координаты в блокнот, поблагодарил Кирилла и пошел домой. В голове уже созревал план. Безумный, опасный, но план. Мне нужно было туда попасть. Может, там найдутся ответы на вопросы, которые мучили меня с самого попадания сюда. Я теперь, как чертов конспиролог хватался за все странности, ведь у меня не было причин не верить в них… А может, я просто схожу с ума от безделья и водки. Но это уже не важно. Решение было принято…

Временем позже

Я сказал родителям, что еду в Москву работу искать. Мать заплакала, а отец молча кивнул. Знал, что вру, но не стал лезть — умный мужик был.

— Деньги оставляю вам, — положил на стол крупную сумму.

— Сенька, ты что задумал? — мать схватила меня за рукав.

— Ничего особенного, мам. У меня еще есть деньги — не волнуйся.

Соврал…. Я прощался с ними навсегда, но они этого не знали. Если не выйдет с тем ущельем, то я уже совершенно не знаю, где мне найти Аленку и при этом не сдохнуть самому. Она так и приходит ко мне часто во снах и спрашивает, когда я уже вернусь. И я приду — на этот раз любыми способами…

В рюкзак сунул только самое необходимое — документы, аптечку, компас, нож и деньги с координатами. А дальше… Дальше я отправился в рискованный путь.

Выехав через пару дней, вскоре до Пешавара добрался через Ташкент. А там уже начались настоящие проблемы. Город кишел беженцами, контрабандистами и всякой сволочью. Идеальное место для человека, который хочет исчезнуть. В чайхане на окраине города нашел того, кого искал. Абдулла — пакистанец лет сорока, с хитрыми глазами и золотыми зубами. Торговал всем, чем можно, включая переходы через границу.

— Афганистан? — он присвистнул. — Ты с ума сошел, русский. Там сейчас ад.

— Знаю. Сколько?

— Пятьсот долларов. И никаких гарантий, что вернешься живым.

— Триста.

— Четыреста. И это последняя цена.

Договорились. Абдулла представил меня своему племяннику Юсуфу — парню лет двадцати, который должен был провести меня через горы.

— Зачем тебе туда? — спросил Юсуф, когда мы шли по базару покупать местную одежду.

— Личные дела.

— Личные дела в Афганистане обычно заканчиваются смертью.

— Не твоя забота.

Он пожал плечами — деньги есть деньги. Переход же начали ночью. Тропа шла по каменистым склонам, где каждый шаг мог стать последним. Юсуф шел впереди, а я за ним, стараясь не думать о том, что внизу километровая пропасть.

— Граница, — прошептал проводник через три часа. — Дальше идешь сам.

— А как же…

— Дальше сам, русский. Я не самоубийца.

И я остался один в горах Гиндукуша. Звезды светили так ярко, что казалось, можно дотянуться рукой. Спустился в долину к рассвету. Первая афганская деревня встретила меня лаем собак и любопытными взглядами детей. Старик в белой чалме вышел из дома, оглядел с ног до головы.

— Салам алейкум, — попробовал я.

— Алейкум салам. Откуда идешь, чужеземец?

— Из России. Ищу проводника в горы.

Старик долго молчал, потом махнул рукой.

— Иди к Ахмаду. Он единственный дурак в округе, который согласится тебя провести.

Ахмад оказался мужиком лет тридцати пяти, с изрытым оспой лицом и умными глазами. Бывший моджахед, как выяснилось позже.

— Русский? — он усмехнулся. — Интересно. Я воевал против ваших.

— А я воевал против ваших. Здесь.

— Где?

— Панджшер, Баграм, Кабул.

Его лицо стало серьезным.

— Покажи руки.

Показал — мозоли от орудийного затвора не спутаешь ни с чем.

— Артиллерист, — кивнул Ахмад. — Хорошо стрелял?

— Попадал.

— Значит, убивал моих братьев.

— Да. Как и ты моих.

Мы долго смотрели друг на друга, но потом он рассмеялся.

— Война кончилась. Теперь мы просто два дурака в горах. Куда тебе надо? — и я сообщил координаты.

— Шайтан-дара, — он побледнел. — Зачем?

— Личные дела.

— Там нехорошее место. Люди говорят…

— Что говорят?

— Разное. Что время там течет не так. Что кто входит — не выходит. Или выходит не тем, кем был.

— Суеверия.

— Может быть. Но я туда не пойду.

— Тогда просто покажи дорогу.

— Пятьдесят долларов.

— Двадцать.

— Тридцать. И ты сумасшедший.

Возможно, он был прав. Шли мы два дня по козьим тропам. Ахмад рассказывал про войну, я слушал и сравнивал с тем, что помнил сам. Странно было идти по тем же местам, где когда-то стрелял из гаубицы.

— Вон там, — он показал на дальний хребет, — ваши вертолеты сбили. Помню, как горели.

— А вон там, — показал я в другую сторону, — мы отбивали атаку. Трое суток без сна.

— Может, мы друг в друга стреляли?

— Может.

— И что теперь?

— Теперь ты получишь свои тридцать долларов, а я пойду в это чертово ущелье.

И на второй день он остановился у развилки троп.

— Дальше сам. Левая тропа ведет в Шайтан-дару. Часа три ходьбы.

— Спасибо.

— Русский, — он положил руку мне на плечо. — Не ходи туда. Плохое место.

— Должен.

— Почему?

Хороший вопрос. Почему? Из-за любопытства? Из-за того, что жизнь потеряла смысл окончательно? Или просто потому, что больше некуда идти?

— Не знаю, — честно ответил.

Он кивнул, как будто понял.

— Аллах с тобой.

Я остался один. Тропа вела вверх, между острыми скалами. Воздух становился разреженным, дышать тяжело. Но я шел, потому что назад дороги уже не было. Ущелье открылось внезапно. Узкая расщелина между черными стенами, а внизу — тот самый ручей. Вода в нем была странного цвета и пахло металлом.

Спустился вниз. Тишина была абсолютной — даже ветра не слышно. Только журчание воды, но и оно звучало не так, как должно. Присел у ручья, зачерпнул воду ладонью. Холодная, но не обжигающая. Обычная вода, если не считать цвета. И тут я заметил свое отражение. Из воды на меня смотрело мое лицо — не лицо Сеньки, а именно мое. Мое прежнее лицо… Я уж даже начал его забывать.

Я опустился на колени у самой воды и снова посмотрел на свое отражение. И подумал о жене и дочери, да о том, что я оказался здесь спустя столько лет одиночества. Сначала думал — это второй шанс. Можно все изменить, прожить по-другому. Но чем дольше находился здесь, тем яснее понимал — это не жизнь, а издевательство и хватит уже себе лгать, что я счастлив — это не я, не моя жизнь…

Слезы снова потекли по щекам. Слезы надежды? Или отчаяния? Не знаю. Знаю только одно — больше так не могу. Достаточно я страдал, достаточно ждал. Ручей журчал, переливался металлическим блеском. Что-то в нем было неправильное, неземное.

Но нужно ли мне возвращаться? В тот мир, где я остался один, где каждый день — мука? Семью все равно не воскресить. А здесь… здесь я могу прожить иную жизнь ради других людей. Но это будет ложь и притворство. Нет… Лучше хотя бы попытаться вернуться. Пусть даже и умру в этом странном ручье. Я поднялся, сделал шаг к воде. Ручей словно ожил, забурлил сильнее. Металлический привкус стал нестерпимым.

— Лариса, — прошептал я. — Аленка. Я иду к вам.

И прыгнул… Вода оказалась не водой, а чем-то густым, тягучим. Меня закружило, потащило вниз, в глубину, которой не должно было быть в горном ручье. Я попытался всплыть, но руки и ноги не слушались. Легкие горели, в глазах темнело. А последнее, что помню — лица жены и дочки, улыбающиеся мне из глубины металлической воды…

После

Вода в реке была грязная и холодная. Спасатель Михалыч тащил из-под моста очередного утопленника, матерясь сквозь зубы. Сентябрь выдался паршивый — третий за неделю.

После чего стал делать искусственное дыхание. Вода хлынула изо рта, как из прорванной трубы. Утопленник закашлялся, замотал головой.

— Документы есть, — Витек порылся в мокрых карманах. — Коршунов Сергей Федорович.

— Погоди, — подошел третий спасатель, Толян. — Да это же боксер! Коршунов! Чемпион в тяжелом весе.

Михалыч присвистнул. Действительно, лицо знакомое. Правда, сейчас оно больше напоминало мокрую тряпку.

— Что ж ты, браток, — покачал головой Толян. — Слава, деньги, а жить не хочется?

Коршунов открыл глаза. Мутные, как та же река. Огляделся по сторонам, словно впервые видел мир.

— Какой… какой сейчас год? — хрипло спросил он.

Спасатели переглянулись. Витек покрутил пальцем у виска.

— Две тысячи пятнадцатый, браток. Контузия, что ли?

Коршунов вскочил так резко, что чуть не сбил Михалыча с ног. Глаза у него стали совсем дикие.

— Какое сегодня число?

— Шестнадцатое сентября, — ответил Толян. — Ты чего, память потерял?

Сергей начал часто дышать, как загнанная собака. По лицу пошли судороги. Он попытался вырваться, но спасатели держали крепко.

— Отпустите! Мне срочно нужно…

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Михалыч. — Скорая едет. Суицидников мы так не отпускаем.

— Я не… — Сергей увидел часы на руке у Толяна. — Дайте телефон! Срочно!

— Успокойся сначала.

— Дайте телефон, твою мать!

Толян неохотно протянул мобильник. Сергей набрал номер дрожащими пальцами. Длинные гудки. Потом короткие. Сброс.

— Блокировка, — прошептал он. — У нее стоит блокировка чужих номеров.

Спасатели смотрели на него, как на сумасшедшего. А может, он и был сумасшедшим. Кто знает, что творится в голове у человека, который только что чуть не утонул.

— Мне нужно в детский сад! — закричал Сергей. — К моей дочери! Ее сейчас собьет машина!

— Да ты совсем того, — покачал головой Михалыч. — Какая машина? Какой детский сад?

— Отпустите меня! — Сергей рванулся с такой силой, что порвал куртку. — Она умрет! Понимаете? Умрет!

Но спасатели не понимали. Они видели перед собой мокрого, трясущегося мужика, который нес какую-то чушь про детские сады и машины. Классический случай для психушки. Тогда Сергей сделал то, что умел лучше всего. Ударил. Михалыча — в челюсть, Витька — в солнечное сплетение, Толяна — хуком в печень. Все, как учили в зале, только без перчаток.

Спасатели повалились, как кегли, и Сергей побежал к дороге, оставляя за собой мокрые следы. У обочины стояла чья-то машина. За рулем сидел мужик лет пятидесяти и курил.

— Мужик! — Сергей подбежал к машине. — Срочно нужно в детский сад! У жены роды начались рядом! — соврал он.

Водитель сочувственно поглядел на его вид и кивнул.

— Садись. Куда ехать?

— На Фрунзенскую! Детский сад номер сорок три!

Машина рванула с места. Сергей сидел на переднем сиденье, сжимая кулаки. По щекам текли слезы — то ли от ветра, то ли от отчаяния.

— Быстрее, — шептал он. — Быстрее, пожалуйста.

— Да не волнуйся ты так, — сказал водитель. — Все будет хорошо. Роды — дело обычное.

Если бы он знал, что дело совсем не в родах. Что Сергей помнит этот день до мельчайших подробностей. Помнит, как Лариса забирала Аленку из садика. Как дочка побежала по тротуару и как из-за поворота вынырнул пьяный водитель. Лобовое столкновение и смерть.

Много лет он жил с этой болью и винил себя за то, что не был рядом. А теперь у него был шанс — второй шанс, который дается не каждому. И вскоре машина затормозила у детского сада. Сергей выскочил, не поблагодарив водителя и побежал к воротам.

А там он увидел их — жену и дочь. Живых и настоящих… В это верилось с трудом. Аленка увидела отца, удивилась и побежала к нему по тротуару. Но Сергей уже услышал рев мотора и визг тормозов. Из-за поворота выскочил автомобиль.

— Аленка! — закричал Сергей и бросился к дочери со всех ног.

Он схватил ее в объятия и отскочил в сторону. Машина пронеслась мимо и врезалась в столб. Лариса подбежала к ним, бледная от ужаса.

— Сережа! Что ты здесь делаешь? О, господи! Аленка! Он чуть не сбил ее!

Сергей не ответил. Он держал дочь в объятиях и слезы текли по его щекам. Он плакал, как не плакал уже много лет. Аленка гладила его по щеке маленькой ладошкой.

— Папа, почему ты мокрый? И почему плачешь?

— Потому что я очень тебя люблю, — прошептал Сергей. — Очень-очень люблю.

Лариса смотрела на мужа с недоумением. Что-то в нем изменилось. Глаза стали другими — старше, мудрее. И печальнее…

— Сережа, что с тобой? Ты как будто постарел на двадцать лет.

Он поднял на нее глаза. В них была такая боль, что у Ларисы сжалось сердце.

— Может быть, и постарел, — сказал он тихо. — Но теперь это неважно. Главное, что мы все вместе.

И крепче прижал к себе дочь, словно боялся, что она снова исчезнет. Что все это — только сон, а он проснется в том же пустом доме, где прожил столько лет в одиночестве. Но Аленка была настоящей. Теплой. Живой… И это было единственное, что имело значение.

Годами позже

Дым от мангала поднимался ленивыми кольцами, растворяясь в вечернем воздухе над Березовкой. Река журчала где-то за кустами ивняка, а в старой беседке трое мужиков сидели с банками пива и вспоминали прошлое.

— Борька-то дурак был, — Мишка ковырял угли кочергой, не поднимая глаз. — Погиб в той чертовой канаве…

Максим отхлебнул из банки, поморщился. Пиво было теплое, но другого не было.

— Молодой еще был совсем, — сказал он тихо. — Мы тогда еще пацанами были, думали, что вся жизнь впереди.

— А теперь, — усмехнулся Мишка, — теперь уже… У меня самого сын родился месяц назад. Смотрю на него и думаю — какой же я старый стал.

Кирилл же молчал, курил и смотрел на воду. Загорелое лицо, короткая стрижка, руки с мозолями — военный человек сразу видно. Только глаза какие-то пустые, будто смотрят не сюда, а куда-то очень далеко.

— Ты как там, в городе-то? — спросил тем временем Мишка у Максима. — Женился, говоришь?

— Женился, — кивнул тот. — Надя хорошая девка, из бухгалтеров. Работаю товароведом — все стабильно. А ты как на заводе?

— Да как обычно. Старшим мастером поставили в прошлом году. Народ увольняется, молодежь не идет. Зарплаты маленькие, работа тяжелая. Но держимся пока.

Мишка перевернул шашлыки, мясо зашипело.

— А помнишь Сеньку Семенова? — вдруг сказал Максим.

— Помню, — хрипло ответил Мишка. — Как не помнить.

Кирилл затянулся глубже, пепел упал на джинсы.

— Много лет уже прошло, — продолжал Максим. — А он как в землю провалился. Мать его, правда, до сих пор ждет. Каждый раз, когда встречаю ее в магазине, сердце кровью обливается. Все еще на что-то надеется.

— В девяностые всякое было, — сказал Мишка, помешивая угли. — Может, нарвался на бандитов. Время лихое было, помнишь? Рэкет, разборки. Парни исчезали и находились потом в лесу.

— Да ладно тебе, — возразил Максим. — Сенька же офицер был, в Афгане служил. Парень крепкий, сильный. Он бы себя в обиду не дал.

— Всякое может быть, — упрямо повторил Мишка. — Против пистолета кулаками не попрешь. А может, и не бандиты вовсе. Может, сам куда-то подался. Жизнь не сложилась, вот и…

— Не мог он родителей бросить, — перебил Максим. — Не такой был. Мать и отца любил… Ты видел, во что она превратилась? Седая вся стала, похудела. А отец его вообще теперь, как немой ходит. Раньше балагур был, а теперь слова не вытянешь.

— Да уж, — вздохнул Мишка. — Такого никому не пожелаешь. Эта неизвестность хуже смерти. Жив твой ребенок или нет, где он, что с ним… А может, где-то лежит, а найти не могут, — он посмотрел на Кирилла. — А ты как думаешь? Сенька может быть жив?

Кирилл медленно повернул голову.

— Не знаю, — сказал он тихо и пожал плечами.

Но сам догадывался… До сих пор помнил тот разговор, когда Сенька спросил про координаты ущелья с ручьем. Помнил, как предупреждал его — не лезь туда, говорил, нехорошее место. А Сенька только усмехнулся.

Да и что он мог сейчас им сказать? Что есть на свете места, где люди исчезают без следа? Что в том ущелье он сам чувствовал что-то неладное, когда проходили мимо? Что Сенька ушел туда один и больше его никто не видел? Никто бы все равно не поверил. Да и кто стал бы теперь, спустя столько лет, искать его там, в Афганистане…

— Давайте лучше выпьем, — сказал Кирилл, доставая из сумки бутылку водки. — За Борьку. За Сеньку. За всех, кого с нами нет.

Мишка кивнул и разлил по стопкам.

— За пацанов, — сказал он хрипло.

И они выпили молча.

— А знаешь, что самое поганое? — сказал вдруг Максим, глядя на закат. — Мы взрослеем, а они так и остались молодыми, а мы уже старые стали.

— Не старые, — возразил Мишка. — Просто живые. И за это надо быть благодарными.

— Благодарными кому? — усмехнулся Максим. — Богу? Судьбе? Случаю?

— Не знаю кому. Просто благодарными.

Кирилл закурил новую сигарету. Руки у него слегка дрожали.

— В армии говорят, — сказал он, не глядя на друзей, — что каждому отмерен свой срок. Кому больше, кому меньше. И ничего с этим не поделаешь.

— Фатализм, — покачал головой Максим. — А я думаю, что многое зависит от нас самих. От выбора, который мы делаем.

Тем временем шашлыки уже были готовы. Мишка снял их с мангала, разложил по тарелкам. Ели молча, каждый думал о своем.

— А помнишь, как мы в школе мечтали? — сказал вдруг Максим. — Кем хотели стать?

— Помню, — усмехнулся Мишка. — Ты космонавтом хотел быть.

— А ты — капитаном дальнего плавания.

— А Борька — гонщиком. В каком-то смысле стал.

— Не шути так, — покачал головой Максим.

— А что еще остается? — пожал плечами Мишка. — Плакать? Так уже наплакались.

— А Сенька хотел быть военным, — тихо сказал Кирилл. — И стал. Только вот…

Он не договорил. Что тут скажешь?

— Жизнь — штука непредсказуемая, — сказал Максим. — Думаешь, идешь по одной дороге, а оказывается — совсем по другой.

— Хватит думы гонять, — усмехнулся Мишка. — Лучше так-то вообще не знать, что нас ждет. А то с ума можно сойти от страха.

— Или наоборот — жили бы осмысленнее, — возразил Максим.

— Да ладно. Все равно ничего не изменишь. Что написано пером…

— … не вырубишь топором, — закончил Максим. — Старая песня.

Кирилл все молчал, курил и смотрел на воду. В голове у него крутились воспоминания, от которых хотелось избавиться, но не получалось. Сенька, тот разговор, ущелье… Если бы он тогда настоял, не пустил его туда… Но кто его знал, что Сенька действительно пойдет? Думал, просто так спросил, из любопытства.

— Эх, пацаны, — сказал вдруг Мишка, — а ведь мы последние, кто их помнит. Родители, конечно, помнят, но это другое. А мы — мы знали их такими, какими они были. Живыми.

— И что с того? — спросил Максим.

— А то, что пока мы помним — они живы. В нашей памяти.

— Красиво сказано, — усмехнулся Максим. — Только толку-то?

— А толк в том, что они не зря жили. Раз мы их помним — значит, след оставили.

Кирилл вдруг встал и подошел к краю беседки. Постоял, глядя на реку.

— Знаете что, — сказал он, не оборачиваясь, — давайте больше не будем об этом. О прошлом… Что было — то было. А мы живы, у нас семьи, дети. Надо думать о будущем.

— Правильно говоришь, — согласился Мишка. — Только вот забыть не получается.

— И не надо забывать, — сказал Максим. — Просто не надо зацикливаться.

Кирилл вернулся к столу, налил себе еще водки.

— За жизнь, — сказал он. — За то, что мы еще здесь.

— За жизнь, — повторили друзья.

Выпили. Стало легче, но ненадолго.

— А ты как там, на службе? — спросил Мишка у Кирилла. — Не надоело?

— Привык уже, — пожал плечами тот. — Да и деньги неплохие. Жена не работает, девочки маленькие. Надо кормить семью.

— А не страшно? — спросил Максим. — Все эти командировки…

Кирилл посмотрел на него долгим взглядом.

— Страшно, — сказал он просто. — Но работа такая. Кто-то же должен, да и после Афгана я уже словно не могу жить иначе.

— Герой, — усмехнулся Максим, но без злости.

— Не герой. Просто делаю то, что умею.

— А мы что — не умеем? — спросил Мишка.

— Умеете, но по-другому. У каждого своя дорога.

— Ой, сколько лишних мыслей! — засмеялся Мишка. — Раньше только о девках и спорте говорили.

— Время такое, — сказал Максим. — Заставляет думать.

— Или водка, — добавил Кирилл.

Все засмеялись — первый раз за весь вечер.

— Помнишь, как мы в десятом классе напились? — сказал Мишка. — На дне рождения у Лехи?

— Как не помнить, — усмехнулся Максим. — Меня родители месяц не выпускали из дома.

— А Сенька тогда за всех ответил, — добавил Мишка. — Сказал, что это он нас напоил. Хотя сам почти не пил.

— Да, такой был, — кивнул Максим. — Всегда за друзей горой стоял.

— И Борька тоже, — сказал Миша. — Помнишь, как он с Витькой Петровым подрался? Из-за того, что тот меня обозвал?

— Помню. Витька потом неделю с синяком ходил.

— Хорошие были пацаны, — тихо сказал Кирилл.

— Лучшие, — согласился Мишка.

Солнце же село окончательно. Над рекой поднялся туман, и стало прохладно. Мишка подбросил дров в мангал и огонь вспыхнул ярче.

— Ладно, мужики, — сказал он, — хватит грустить. Жизнь продолжается. У меня сын родился, у Максима жена молодая, у Кирилла дочки растут. Есть ради кого жить.

— Есть, — согласился Максим. — Только вот иногда думаешь, а правильно ли живешь?

— А как это правильно? — спросил Мишка. — Кто знает?

— Честно жить, — сказал Кирилл. — По совести.

— А если совесть молчит? — усмехнулся Максим.

— Значит, заглушил ее чем-то.

— Или она изначально была глухая.

— У каждого есть совесть, — упрямо сказал Кирилл. — Просто не все ее слушают.

— Оптимист, — покачал головой Мишка. — А я думаю, что есть люди, у которых ее просто нет.

— Может быть, — согласился Кирилл. — Но тогда им не позавидуешь.

— Почему? — спросил Максим. — Им же легче жить.

— Легче — не значит лучше.

— Знаете что, — сказал вдруг Мишка, — давайте договоримся. Каждый год, в этот день, будем встречаться здесь, пока живы.

— Хорошая идея, — кивнул Максим.

— Согласен, — сказал Кирилл.

— Тогда за нашу дружбу, — поднял стопку Мишка.

— За дружбу, — повторили остальные.

Они выпили и каждый про себя отметил, что дружба — это не только радость встреч, но и боль потерь. И что цена ее иногда слишком высока. Но другой дружба не бывает…

Я стоял возле школы, смотрел на эту суету первосентябрьскую, и что-то внутри скребло. Аленка на плечах у старшеклассника болтала ножками, звенела в колокольчик — радостная такая, беззаботная. Лариса рядом с телефоном носилась, все на видео снимала.

— Сережа, улыбнись же! — тормошила она меня. — Дочка в первый класс идет, а ты как на похороны собрался.

Улыбнулся. Получилось, наверное, криво. Но что поделать — внутри все перемешалось. Радость, что они живы, что рядом, и этот проклятый страх, что все может снова рухнуть. Как тогда… Нет, не думать об этом!

— Папа, смотри, как высоко! — кричала Аленка сверху.

— Вижу, солнышко, — ответил я, а сам все оглядывался по сторонам. Привычка такая появилась — контролировать обстановку. Кто где стоит, кто как смотрит.

Лариса заметила, конечно. Жены всегда замечают…

— Ты какой-то странный стал, — сказала она вечером, когда Аленку уложили. — Раньше ты мог часами болтать обо всем подряд, а теперь… Молчишь больше. И эти твои звонки на работу каждые два часа — с ума сойти можно.

Я сидел на кухне и пил чай. Обычный вечер, обычный дом, но только вот в моей жизни ничего уже не было обычным.

— Просто беспокоюсь, — сказал я.

— О чем? — она села напротив, изучающе посмотрела. — Сережа, ты же понимаешь, что так нельзя? Ты от сборов отказался, от боев важных. Карьера летит к чертям, а ты…

— А я хочу быть рядом с семьей, — перебил я. — Это так странно?

— Странно, когда человек за неделю кардинально меняется. Будто тебя подменили.

Если бы она знала, как близко к истине… Но как объяснить? Как рассказать, что я видел их мертвыми? Что жил в чужом теле, в чужом времени, воевал в Афгане, терял друзей? Что каждую ночь просыпаюсь в холодном поту, проверяя, дышит ли она рядом?

— Просто переосмыслил приоритеты, — сказал я.

— Переосмыслил… — она покачала головой. — Сережа, ты боксер. Это твоя жизнь. Ты всегда говорил, что спорт — это все.

Раньше говорил, когда не знал, что такое потеря. Когда думал, что время бесконечно, а люди вечны.

— Спорт подождет, — ответил я. — А семья…

— Что с семьей? — в голосе появилась тревога. — Сережа, ты меня пугаешь. Что случилось?

Поднявшись, я подошел к окну. Во дворе горели фонари, а где-то лаяла собака.

— Ничего не случилось, — сказал я. — И не должно случиться.

— Ты влюбился в другую?

Я обернулся к ней — она сидела, сжав руки, и в глазах был страх. Тот самый страх, который я теперь носил в себе постоянно.

— Нет, — сказал я. — Просто понял, что могу вас потерять и не хочу этого.

— Откуда такие мысли? Мы же никуда не денемся.

Если бы все было так просто… Сел обратно, взял ее руки в свои.

— Лара, поверь мне. Я хочу быть хорошим мужем и отцом. Хочу, чтобы мы были вместе. Всегда.

— Но твоя карьера…

— Карьера — это не главное. Главное — это вы.

Она смотрела на меня, пытаясь понять. А я думал о Семеновых. О том старике и старухе, которые так и не узнали правды о сыне. О том, что я прожил в теле их Сеньки несколько лет, воевал его войну. Помог им деньгами, дал надежду, а потом исчез… Наверное, они до сих пор ждут писем. До сих пор верят, что сын жив. И пусть верят — иногда ложь милосерднее правды.

— Ты думаешь о чем-то, — сказала Лариса. — О чем?

— О том, что жизнь непредсказуема, — ответил я. — О том, что нужно ценить то, что имеешь.

— Мыслитель стал, — усмехнулась она, но тревога в глазах не исчезла.

Может, и так. Когда побываешь в аду, начинаешь ценить рай. Когда потеряешь все, понимаешь цену каждого дня.

— Лара, — сказал я, — а ты веришь в чудеса?

— В какие чудеса?

— В любые. В то, что иногда судьба дает второй шанс.

— Не знаю, а ты?

— Теперь верю, — ответил я. — Потому что со мной случилось одно.

— Какое?

Посмотрел на нее — живую, теплую, настоящую. На обручальное кольцо на ее руке. На фотографию Аленки на холодильнике.

— Я вернулся домой, — сказал я.

— Ты никуда и не уезжал.

— Уезжал. Очень далеко и очень надолго.

Она не поняла, конечно, как и должно быть. Некоторые истории не для рассказа. Некоторые тайны нужно носить в себе.

Позже, когда она уснула, я стоял у кроватки Аленки. Дочка спала, раскинув руки, и дышала ровно. Интересно, сколько людей в этом мире знают то, что знаю я? Сколько людей молчат о невозможном? Сколько живут с тайнами, которые не поймет никто? Наверное, немало. Мир полон странностей, о которых лучше помалкивать. И я буду молчать. Буду жить, любить и защищать. Буду благодарен каждому дню!

А карьера… Карьера подождет. У меня есть дела поважнее. Счастье — штука коварная. Вроде бы получил то, о чем мечтал, а внутри скребется червячок сомнения. Сижу за столом, завтрак жую, смотрю на Ларису — хлопочет у плиты, Аленку к школе собирает. Обычная семейная идиллия. Только вот ощущение, будто я актер на сцене, роль играю.

— Папа, а ты сегодня меня из школы заберешь? — Аленка подскочила ко мне, глаза блестят.

— Конечно, солнышко.

Слова сами собой с губ слетают. Правильные слова, нужная интонация. Все как надо, а внутри пустота какая-то. Не пустота даже — страх. Страх, что все это не мое. Что я снова живу чужую жизнь.

— Сережа, ты опять в облаках, — Лариса села рядом, кофе поставила. — О чем думаешь?

— Да так, ерунда всякая. Лар, а ты когда-нибудь чувствовала себя не в своей тарелке?

— В каком смысле?

— Ну, будто живешь не свою жизнь. Будто играешь роль.

Она задумалась, ложечкой в чашке покрутила.

— Бывало. После института особенно. Работаешь, делаешь что положено, а внутри голос шепчет — не твое это все.

— И как справлялась?

— Время лечит — привыкаешь постепенно. А что, у тебя такое?

Хотел сказать правду. Хотел рассказать про Афган, про Семеновых, про то, как умирал и возвращался. Но слова застряли в горле.

— Просто переходный период какой-то, — соврал я.

— Из-за того, что от боев отказался?

— Может быть.

Аленка вернулась с портфелем, встала между нами.

— А что такое переходный период?

— Это когда человек из одной жизни в другую переходит, — ответил я.

— Как гусеница в бабочку?

— Примерно так.

Умная девчонка. Но она даже не знает, как точно попала в точку. Я и правда как гусеница — старая жизнь умерла, новая еще не началась толком. Словно зависаю между мирами и пытаюсь понять, что происходит.

Вскоре же проводив жену на работу и дочь в школу, я вернулся домой. Подошел к зеркалу в прихожей — смотрю на себя, а узнать не могу. Лицо то же, а глаза будто совсем другие. И вдруг зазвонил телефон.

— Серега, ты там заболел? — голос тренера в трубке. — Вызов бросил, а ты молчишь!

— Не готов пока.

— Не готов? Ты же, как машина был! Что случилось?

— Ничего не случилось. Просто не хочу.

— Не хочешь… — он помолчал. — Слушай, может, к врачу сходишь? У нас есть хороший специалист.

— Не нужно.

— Серега, ты же понимаешь — еще полгода простоишь, и все. Карьера кончится.

— Пусть кончается.

Я бросил трубку, сел на диван и закурил. Привычка из той жизни — в Афгане все курили. Помогало нервы успокоить. А может, тренер прав? Может, к мозгоправу сходить? Рассказать, что живу с ощущением, будто меня подменили? Что каждое утро просыпаюсь и не понимаю — это сон или явь?

Но потом я вспомнил Аленку. Как она приходила ко мне во снах и видениях раньше. Как не позволила мне тогда покончить с собой в Афгане. И я вспомнил — ради чего я готов на все. Ради нее я готов притворяться сколько угодно. Она и есть смысл моей жизни… И я благодарен судьбе, вселенной, богу, да кому угодно! Благодарен за то, что теперь снова воссоединился со своей семьей. Значит, пора оставить все сомнения. Пора продолжать делать для своей семьи все, что в моих силах! Ведь в конце концов, я счастливчик, что мне выпал такой шанс.