Курсант Сенька. Том 2

Глава 6

Я вернулся в училище после зимних каникул недели три назад. Мороз стоял такой, что казалось — вдохнёшь поглубже, и лёгкие покроются инеем. Снег под ногами хрустел не по-зимнему — будто идёшь по тонкому стеклу, а не по земле. В казарме встретил меня знакомый до боли запах — смесь солдатской простыни, старой масляной краски и ещё чего-то неуловимого — то ли усталости, то ли надежды.

Вечерами же, когда после строевых и зубрёжки оставалось всего ничего до отбоя, мы валялись на койках и переговаривались вполголоса. Кто-то вспоминал дом, кто-то — девчонок, кто-то мечтал об успехах в будущем. Я слушал их вполуха, стараясь не выдать себя. Слишком многое во мне было не как у них. Они — настоящие советские парни — Володька Белов из Сибири, Мальцев с Подмосковья. А я… Я был чужим. Человеком из другого времени.

Дни шли чередой — учёба, наряды, стрельбы на полигоне, тактика. Всё казалось важным, настоящим, будто жизнь только начинается. Но для меня теперь это было как старое кино на выцветшей плёнке — лица размыты, цвета тусклы, звук глухой, словно ватой заткнут. Я знал слишком много о том, что будет дальше. И потому не мог раствориться в этом потоке.

Однажды вечером, уже перед отбоем, когда свет в казарме стал тусклым и жёлтым, Володька Белов лениво потянулся и бросил.

— Мужики… Скоро март. Весна — она всегда пролетает мигом. А учиться сейчас даже интереснее стало — практики больше пошло.

— Да уж, — хмыкнул Овечкин с соседней койки. — Зимой только уставы зубришь да на плацу мёрзнешь. А весной хоть на полигон почаще выезжаем.

— Помните, как в прошлом году нас на стрельбы под дождём загнали? — вставил кто-то из угла.

В общем разговор шёл своим чередом — неспешно, по-доброму. Но вдруг внутри меня всё сжалось. Март… потом апрель… Восемьдесят шестой… Прекрасный год… Стоп! Я почувствовал холодную дрожь — будто током ударило. К горлу подкатила тошнота, сердце застучало где-то в ушах. Я знал то, чего никто здесь знать не мог. 26 апреля 1986 года — день, который прожжёт дыру в истории страны и мира. День взрыва на Чернобыльской атомной станции.

Я лежал на койке неподвижно, чувствуя, как ладони становятся мокрыми от пота. Никто не заметил моей перемены — все были заняты разговорами о пустяках. А я мысленно возвращался к тем кадрам — дымящийся реактор, лица ликвидаторов — испуганные и упрямые одновременно, пустые улицы Припяти и гудки автобусов для эвакуации… Всё это для меня было прошлым — или будущим? Сам уже не знал…

Но что я мог сделать? Я всего лишь курсант третьего курса военного училища. В нашей иерархии — я почти никто. Нет у меня ни допуска к секретам атомной энергетики, ни связей в Минатоме или на самой ЧАЭС. Любое моё слово покажется бредом или провокацией. Если кто заподозрит меня в распространении слухов или панике — КГБ заинтересуется очень быстро.

Я попытался представить — вот подхожу к капитану и говорю.

— Товарищ капитан! 26 апреля этого года на Чернобыльской АЭС случится авария! Надо срочно что-то делать!

Он посмотрит на меня как на психа. В лучшем случае отправит к полковому врачу — «Сынок, отдохни недельку». В худшем — доложит по инстанции — «В части завёлся паникёр или диверсант».

Но ведь я знаю всё до последней капли. В будущем все секретные документы окажутся на виду — причины взрыва разложат по косточкам, фамилии виновных будут на слуху у каждого школьника. Я пересмотрел десятки документалок, прочитал сотни статей о Чернобыле. Конструкцию РБМК-1000 я знаю лучше, чем дежурный инженер смены, помню поимённо всех, кто был в ту ночь на пульте, знаю каждую минуту, каждый приказ. Даже экономический ущерб могу расписать по годам и областям.

Только кому всё это здесь нужно? Здесь, в 1986-м, атомная отрасль — государство в государстве. Секретность — не просто правило, а способ выживания. За «паникёрство» или «подрыв авторитета» отправят под статью без лишних разговоров. Попробуй только пикнуть — КГБ мигом заинтересуется.

Я перебирал варианты один за другим. Может, попытаться через научные круги? Поступить в МИФИ, выйти на тех, кто уже тогда тихо критиковал РБМК. Попробовать написать статью, намекнуть на уязвимость конструкции… Но кто поверит курсанту? Как мне сейчас вообще поступить куда-то? Времени в обрез, авторитета ноль, да и кто станет слушать мальчишку с непонятными теориями? В конце концов я же уже учусь в военном — это все точно не мой вариант!

А если рискнуть и прибегнуть к радикальному способу? Проникнуть на станцию, сорвать эксперимент 26 апреля, устроить диверсию… Звучит как бред! Даже если каким-то чудом проберусь на ЧАЭС — меня скрутят ещё на проходной. А если и доберусь — что дальше? Убьют или закроют навсегда. Катастрофа всё равно произойдёт. Это даже не план, а билет в никуда.

Однако оставался ещё путь через военных. Доложить командованию о «разведданных», выйти на военных атомщиков, попытаться передать информацию наверх… Но тут риски ещё выше — шпионаж, провокация, психушка или трибунал. Слишком тонкий лёд.

И всё же… Я знал слишком много. Технические детали РБМК, имена и даты, карту заражения с точностью до района… Всё это крутилось у меня в голове. В моём времени про Чернобыль знали всё — кто хотел, тот находил любую информацию.

Я ворочался на койке, чувствуя себя беспомощным и чужим как никогда. Кому тут расскажешь? Пашке Рогозину? Лёхе Форсункову? Овечкину? Да они свои ребята, но такое не рассказывают даже лучшим друзьям — слишком опасно. И толку от этого никакого. А если к командиру роты? Я представил этот разговор.

— Ты чего несёшь, Семёнов? Какой взрыв? Какая авария? Откуда ты вообще это знаешь?

— Товарищ командир роты… У меня есть основания полагать…

— Основания? Какие такие основания? Ты что — шпион? Или просто дурак?

В его голосе не было бы ни капли сочувствия — только подозрение и ледяная строгость. Здесь так заведено… Шаг влево — враг народа, шаг вправо — псих.

Я знал — никто не поверит мне без доказательств. А у меня их не было. Только память из будущего, которая жгла мозг, как раскалённое железо. Эта мысль сводила меня с ума. Я крутил в голове варианты, один безнадёжнее другого. Может, написать анонимку в Москву? В Комитет государственной безопасности? В Министерство энергетики? Но ведь каждое письмо там проверяют по десять раз, а анонимки летят в корзину быстрее, чем доходят до адресата. Даже если чудом дойдёт — решат, что это чья-то злая шутка или провокация.

Может, попытаться достучаться до знакомых офицеров? Но у меня их нет — я просто курсант третьего курса. Да и опасно это — шаг влево, шаг вправо, и вот уже КГБ интересуется твоей фамилией. Все это вообще ничего не даст!

Я чувствовал себя загнанным в угол. Знал о катастрофе, но не мог изменить ни одной детали — как будто смотришь на поезд, несущийся в пропасть, а тормоза давно сорваны.

В ту ночь сон не шёл. Казарма дышала ровно — кто-то посапывал во сне, кто-то тихо ворочался на койке, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, будто там могла появиться подсказка. В голове мелькали обрывки мыслей — «Если бы я был инженером-ядерщиком… Если бы мог выйти на начальство… Если бы предупредил хоть кого-то…»

Но я был всего лишь Сенькой Семёновым. И всё же… Может, хотя бы попробовать? Написать письмо от имени «заботливого гражданина», описать технические просчёты РБМК-1000, предупредить о возможной аварии на четвёртом энергоблоке ЧАЭС?

А вдруг это хоть что-то изменит? Или я так и буду ждать конца апреля, глотая бессилие и наблюдая за катастрофой сквозь призму чужих судеб? На душе было муторно и тяжело. Перед глазами стояли лица ликвидаторов — те, кто первым бросился на крышу реактора тушить адское пламя. Пустые улицы Припяти, детвора с чемоданами в руках… Всё это — из документалок и фильмов, из архивов и записей.

Я знал — эта трагедия перевернёт жизни миллионов. Но что толку от моего знания? Я беспомощен…

Утро же наступило как всегда — ранний подъём, строевая зарядка на сыром дворе, завтрак в столовой — каша и чёрный чай вприкуску. Занятия по теории стрельбы и баллистике шли своим чередом. Но внутри меня уже что-то сломалось. Я смотрел на своих товарищей иначе — каждый из них был не просто курсантом — он был частью страны, которой через несколько месяцев суждено столкнуться с самой страшной катастрофой двадцатого века.

Иногда мне казалось — может, всё это сон? Или я сошёл с ума? Но память о будущем была слишком яркой и настоящей. Вечерами мы снова собирались в казарме. Кто-то шутил, кто-то спорил о футболе или новой модели «Жигулей». Я же сидел в углу и молчал.

— Сенька, ты чего такой странный стал? — однажды спросил Овечкин. — Молчишь всё время, как будто не с нами.

— Да так… Думаю просто…

— О чём думаешь?

Я улыбался натянуто и отводил глаза.

— О жизни…

Они пожимали плечами и возвращались к своим разговорам. А я продолжал молча смотреть в окно — туда, где за горизонтом уже начинала тлеть беда. Внутри меня бушевала настоящая буря — мысли били током, а чувства рвали на части. Я понимал — если промолчу, то всю жизнь буду ненавидеть себя за трусость. Но если рискну, то могу потерять всё сразу. Здесь, в казарме, между строевой и политзанятиями, я вдруг почувствовал себя загнанным зверем. Вариантов не оставалось… Один-единственный выход — использовать свои знания и попытаться предупредить тех, кто способен остановить катастрофу.

Ночами, когда казарма затихала, а над плацами тянулся сизый дым цигарок дежурных, я доставал из-под подушки тетрадь. Писал медленно, аккуратно, печатными буквами — чтобы не выдать ни возраста, ни происхождения. Каждый лист дрожал в руках, словно знал цену этим словам.

«В ЦК КПСС. Секретно. Обращаю ваше внимание на критическую опасность при проведении испытания выбега турбогенератора №4 на Чернобыльской АЭС. Конструкция реактора РБМК-1000 имеет фундаментальные недостатки — положительный паровой коэффициент реактивности, отсутствие быстродействующей аварийной защиты, опасная работа на низких мощностях…»

Я выкладывал всё, что помнил — детали эксперимента, фамилии ответственных, возможные последствия — выброс радиации, эвакуация Припяти, заражение земли. Даже дату указывал — ночь с 25 на 26 апреля 1986 года.

Письмо получилось подробным и сухим — без эмоций, только факты. И в конце добавил коротко — «Проверьте изложенное через независимых специалистов. Не откладывайте!». Второе же письмо адресовал в Госатомнадзор — лично Петросьянцу. А третье — академику Александрову, президенту Академии наук СССР. К каждому прикладывал схему аварии и краткий разбор уязвимостей РБМК.

Я понимал, что шанс ничтожен. Скорее всего, мои письма попадут в отдел писем — там их бросят к стопке других анонимок и забудут до лучших времён. Или сочтут паникёрством. Но я не мог иначе — я должен был попробовать.

А на утро в училище все было как прежде. Но не внутри меня…

— Сенька, ты чего такой хмурый? — спросил однажды Форсунков. — Не влюбился ли часом в кого на каникулах? Что-то произошло?

— Да ну тебя… — буркнул я и отвернулся к окну.

Он пожал плечами и вернулся к своим разговорам о «Жигулях» и предстоящем футбольном матче.

А я все думал о своем и действовал при любой возможности… Отправлял письма из разных почтовых отделений города во время выдавшейся увольнительной, будто обычный курсант с посылкой для матери. Для верности менял даже почерк. Старался не привлекать внимания — в очереди у окна держался тихо, глаза прятал, шапку натягивал до бровей.

Иногда страх накрывал меня с головой. Что если вычислят? Вдруг почтовая тётка запомнит странного курсанта с толстыми конвертами? Но потом успокаивал себя — тысячи писем проходят через отделения — кто станет выискивать автора среди миллионов?

И однажды ночью приснилось — стою у ворот Чернобыльской станции и кричу — «Стойте! Не делайте этого!». Но люди в белых халатах проходят мимо, не слышат — будто я призрак. Просыпался я в холодном поту. Я даже как-то решился написать ещё одно письмо — теперь в редакцию «Правды», подписался как «инженер-атомщик». Изложил всё сухим, техническим языком — чтобы редактор хоть на минуту задумался и переслал письмо «куда надо».

А дни тянулись дальше — весна вступала в свои права. Снег таял на плацу, воробьи спорили за крошки возле казармы. Мир вокруг будто не замечал моей отчаянной борьбы с судьбой. Всё шло своим чередом — команда «Подъём!», алюминиевые кружки с чаем и разговоры о занятиях. Только я знал — где-то там, за сотни километров отсюда, уже намечается катастрофа и никто не хочет её замечать…

Апрель

1986 год

Ночь над Припятью стояла глухая, будто вымершая. А в темном нутре четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС шел эксперимент — проверка системы аварийного охлаждения. Время капало на нервы присутствующих. Анатолий Степанович Дятлов, старший инженер-механик, сверлил взглядом стрелки часов — половина второго. Эксперимент буксовал, как старый ЗИЛ в весенней грязи.

— Александр Федорович, — голос Дятлова резал тишину, — ускоряйтесь. Мы уже выбились из графика на пару часов.

Акимов, начальник смены, молодой, но уже с усталыми глазами, не отрываясь смотрел на приборы. Что-то в поведении реактора его тревожило, словно под кожей ползла ледяная змея.

— Анатолий Степанович… — осторожно начал он, — мощность упала слишком резко. Может, стоит остановиться?

— Остановиться? — Дятлов дернулся к нему, как пружина. — Ты понимаешь, сколько сил мы вложили? Сколько людей задействовано? Нет! Идем по плану!

В углу за пультом находился — Леонид Топтунов. Мальчишка почти, только-только пришел на станцию. Руки дрожат, пальцы белые на кнопках.

— Товарищ Дятлов… — едва слышно пробормотал он. — Реактор ведет себя странно. Я таких значений не видел…

— Топтунов! — рявкнул Дятлов, будто выстрелил. — Здесь не место сомнениям. Делай, что велено!

— Леня, спокойно, — Акимов шагнул ближе к Топтунову, положил ладонь ему на плечо. — Все под контролем. Держись инструкции.

Но в глазах у Акимова читалась та же тревога, что и у Лени. Оба чувствовали — что-то идет наперекосяк. Но против Дятлова не попрешь — так учили.

Так что в 01:23:04 Топтунов сжал зубы и нажал кнопку аварийной защиты — АЗ-5. Стержни пошли вниз, в самое сердце реактора… И вдруг — вместо торможения, наоборот, произошел бешеный скачок мощности. Реактор взбесился.

— Что за черт⁈ — выкрикнул Акимов, глядя на приборы — стрелки зашкаливали, будто танцевали джигу.

— Этого не может быть! — Дятлов побледнел, а его губы дрожали. — Такого не бывает!

— Стержни застряли! — Топтунов судорожно давил кнопки, лицо его было залито потом. — Мощность растет! Не останавливается!

В этот миг бетон затрясся под ногами. Грохот был страшнее войны. Потолок рухнул, обрушившись градом обломков. Яркая вспышка выжгла глаза, воздух наполнился ядовитым дымом и радиоактивной пылью.

— Все живы⁈ — хрипло крикнул Акимов сквозь кашель и кровь во рту. — Леня! Анатолий Степанович!

— Я… здесь… — Топтунов еле поднялся, кровь струилась по лицу. — Что это было?..

— Не может быть… — Дятлов стоял посреди хаоса и бормотал. — РБМК не может взорваться… Это невозможно…

Но невозможное случилось. Сквозь дыру в крыше четвертого блока в ночное небо рвался столб радиоактивного пара и огня. Графитовые блоки полыхали адским светом, разбросанные по станции. И первыми на место катастрофы примчались пожарные Припяти и самой ЧАЭС. Лейтенант Владимир Правик, командир караула пожарной части №6, выскочил из машины, бросил взгляд на пылающую станцию и сразу понял — это не обычный пожар.

— Ребята! — голос у него дрожал, но был тверд. — Смотрите на этот огонь! Это не просто пламя. Осторожно, здесь всё иначе!

А через несколько минут к станции подъехал старший лейтенант Леонид Телятников, начальник военизированной пожарной части №2. Он шагал быстро, уверенно, будто шел в бой.

— Володя! — крикнул он Правику сквозь рев пламени. — Что тут творится?

— Леня, такого я еще не видел! — Правик показал рукой на развороченную крышу реактора. — Взрыв был такой силы, что полстанции снесло! И огонь… ты только посмотри, он синий, как будто светится!

Телятников прищурился, всматриваясь в зарево.

— Это графит горит, — тихо сказал он. — Значит, реактор разнесло. Придется лезть на крышу, но это смертельно опасно.

Правик выпрямился, в глазах у него мелькнула решимость.

— Мы знаем риск, — сказал он жестко. — Но если сейчас не остановим огонь, полыхнет третий блок. Тогда конец всем!

Пожарные взобрались на крыши соседних зданий и начали борьбу с пламенем. Никто из них не знал о радиации — ни дозиметров, ни защитных костюмов. Только обычная форма и каски. Они вдыхали радиоактивную пыль и пар, бросались прямо в ад.

— Вода не берет! — заорал один из бойцов, отбиваясь от жара.

— Не сдавайтесь! — перекрывал грохот Правик. — Главное — не дать огню пройти дальше!

Так прошел час. Руки людей дрожали, а лица выцвели. Кто-то схватился за голову — тошнота, металлический привкус во рту, глаза режет, ноги ватные. Но никто не отступал — они стояли до конца, даже не понимая, что получают смертельные дозы радиации. А в это время на станции инженеры метались между кабинетами, пытались осознать масштаб бедствия и хоть как-то удержать ситуацию. Виктор Брюханов — директор ЧАЭС, появился около трех утра. Лицо белое, а губы сжаты в тонкую линию.

— Николай Максимович! — обратился он к главному инженеру Фомину. — Что у нас? Насколько все плохо?

Фомин теребил папку с бумагами, будто искал там спасение.

— Виктор Петрович… четвертый блок уничтожен полностью. Реактор… скорее всего, тоже.

— Что значит «скорее всего»? — Брюханов резко повернулся к нему. — Мне нужны точные данные!

— Мы не можем подойти ближе к реактору, — признался Фомин хрипло. — Радиация зашкаливает. Дозиметры показывают максимум.

— Товарищ директор! — К ним подошел Дятлов — лицо перебинтовано, глаза воспалены от боли и усталости. — Я уверен, что реактор цел! Возможно, взорвался водород в помещении турбины, но сам реактор не мог рвануть!

— Анатолий Степанович! — Брюханов взглянул на него с отчаянием и злостью. — Посмотрите вокруг! Вы видите эти руины? Этот огонь? Как вы можете говорить такое?

За окнами меж тем гудела тревожная ночь. Станция стонала под радиоактивным ветром, а люди внутри пытались поверить в невозможное — что всё еще можно спасти.

— Это не реактор! — упрямо твердил Дятлов, сжимая кулаки. — Он не может взорваться. Физически не может!

Но ночь 26 апреля 1986 года уже писала свою правду и эта правда была страшнее любого упрямства. Под развалинами четвертого блока, в горячем чреве станции, собиралась смертоносная лава — расплавленное ядерное топливо. Еще немного и эта масса прожжет бетон, доберётся до грунтовых вод. Тогда взрыв пара сметёт все оставшиеся блоки, а радиоактивная туча уйдет на полмира.

В самом штабе ликвидации воздух был тяжелым, как свинец. Но решение о самой отчаянной операции в истории советской атомной энергетики приняли быстро — спустить людей под реактор, к затопленным дренажным клапанам.

У входа в подземелье стояли трое — инженер Алексей Ананенко, молодой Валерий Беспалов и старший машинист Борис Баранов. Тени от ламп дрожали на стенах, а их лица казались вырезанными из камня.

— Товарищи, — голос представителя комиссии звенел натянутой струной, — вы понимаете, что на вас держится всё? Если не откроете клапаны, то произойдет взрыв, которого не переживёт никто.

— Понимаем, — Ананенко посмотрел ему прямо в глаза — спокойно и твердо. — Если промедлим, то погибнут миллионы.

— Схемы уже изучили, — Беспалов, юный и упрямый, сжал кулаки. — Клапаны в барботёре под реактором. Придётся идти на ощупь, в полной темноте.

— Это билет в один конец, — Баранов, самый старший, хмуро усмехнулся. — Там радиация зашкаливает. За минуту — смертельная доза.

— У нас нет выбора, — Ананенко молча пожал плечами. — Если не мы, то никто…

— У меня сын маленький… — глухо сказал Беспалов. — Жена ждёт дома. Но если не пойти — вообще никто не вернётся домой.

Баранов долго смотрел на молодых товарищей. Потом резко кивнул.

— Ладно. Идём втроём. Быстро и без самодеятельности. Каждый шаг четко по команде!

Они облачились в гидрокостюмы и проверили фонари. Дозиметр трещал истерично ещё на лестнице.

— Приборы зашкаливают, — предупредил физик из группы сопровождения. — Реальный уровень радиации выше всех пределов.

— Значит, времени у нас нет, — отрезал Ананенко.

И они спускались в подвал будто в пасть ядерного ада. Вода была черна и вязка, фонари резали муть узкими клиньями. Каждый вдох отдавался металлическим привкусом во рту.

— Алексей, видишь что-нибудь? — голос Беспалова дрожал в рации.

— Пока ничего! — Ананенко ощупывал стены под водой, пальцы скользили по ржавому металлу. — Борис, у тебя как?

— Глухо… Чёрт! Тут хоть глаз выколи! — хрипло ответил Баранов.

Они шли вперёд, шаг за шагом, зная — дороги назад может не быть вовсе. Работали только наощупь и на веру. Каждый вдох, как глоток из ржавого ведра — в горле першит, в лёгких скребёт. Вода ледяная, мутная, пахнет железом и страхом. Дозиметры трещат и зашкаливают, но уже никто не смотрит на шкалу.

— Есть! — вдруг выдохнул Валерий Беспалов, голос его эхом ударил по бетонным стенам. — Первый клапан нашёл!

Алексей Ананенко тут же рванулся к нему сквозь чёрную жижу.

— Держи крепче! Вместе крутим!

Металл поддавался неохотно, будто сопротивлялся им самим. Клапан после взрыва покорёжило, руки скользят, пальцы немеют.

— Давай! Ещё чуть-чуть! — хрипло подбадривал Борис Баранов, стиснув зубы так, что побелели губы.

И вдруг — резкий щелчок. Клапан сдался, а вода заструилась вниз, будто сама выдыхала облегчённо.

— Второй! Быстрее! — выкрикнул Ананенко, голос его дрожал не от страха, а от усталости.

Они двинулись дальше — вслепую, по памяти. Второй клапан оказался упрямее первого. Руки горят, плечи ломит, но они давят изо всех сил. Щелчок — и второй клапан открыт. Вода уходит стремительно. Задача выполнена!

— Всё! Уходим! — коротко бросил Беспалов.

На поверхности их встретили как героев, но никто из троих не улыбался. Тело ломит, а во рту стоит металлический привкус.

— Как самочувствие? — спросил врач, глядя в глаза каждому.

— Пока держимся, — тихо ответил Ананенко. Глаза его были спокойны и усталы.

— Главное — топливо не уйдёт в грунтовые воды, — Беспалов снял гидрокостюм и тяжело сел на лавку.

Баранов же посмотрел на товарищей и кивнул.

— Мы сделали своё дело…

А в следующие дни Чернобыль гудел — как улей, полный отчаянья и мужества. Тысячи ликвидаторов стекались сюда со всего Союза — военные, инженеры, шахтёры, врачи.

Генерал-майор Николай Антошкин стоял на командном пункте у карты и смотрел в небо — вертолёты один за другим сбрасывали мешки с песком и бором на пылающий реактор.

— Товарищ генерал! — пилот едва держал себя в руках. — Радиоактивный фон зашкаливает! Приборы выходят из строя прямо в воздухе!

— Надо засыпать реактор любой ценой, — Антошкин смотрел прямо перед собой, будто видел сквозь бетон и дым. — Иначе погибнут все.

Пилоты летели снова и снова. Каждый полёт, как последний. На земле же строители возводили саркофаг, шахтёры рыли тоннель под станцией, а солдаты дезактивировали заражённую территорию. Никто не спрашивал «зачем» — все просто делали своё дело.

Солнце вставало над опустевшей Припятью, золотило пустые окна и дымящиеся руины четвёртого энергоблока. Чернобыльская катастрофа разорвала привычный мир напополам — показала хрупкость цивилизации и силу духа простых людей.

Их имена запомнит история. Их подвиг останется навсегда — в каждом рассвете над мёртвой Припятью, в каждом взгляде тех, кто выжил благодаря им…