Курсант Сенька. Том 2

Глава 13

Балтийское море встречало К-219 ледяным безмолвием — будто сама стихия затаила дыхание. Капитан-лейтенант Сергей Ершов стоял у перископа, наблюдая, как свинцовые волны разбиваются о стальную рубку. В трюме покоилось то, ради чего он рисковал не только карьерой, но и жизнями всех на борту — древний саркофаг и золотая диадема. Трофеи, вырванные у времени дважды…

— Товарищ капитан, — старшина Александров возник за спиной, сжимая в руке радиограмму. — Москва требует подтверждения груза.

Ершов усмехнулся, губы скривились в резкой усмешке. Москва… Как будто кто-то там, в кремлёвских кабинетах, мог представить себе, чем пахнет Балтика на глубине. Как будто они понимали, что значит тащить проклятие через советские воды.

— Передай, что груз цел, идём по графику.

Александров замялся, будто на палубе внезапно стало холоднее.

— Что ещё? — Ершов повернулся к нему. В глазах старшины мелькнула тревога.

— Матросы… говорят, в трюме творится что-то странное. Иванов клянётся, что слышал шёпот из-под люка, а радист Смирнов вчера проверял крепления и вернулся белый как мел.

Ершов закрыл глаза — он знал, что это начнётся рано или поздно. Ещё в Гамбурге агент предупреждал его — «Это не просто древности, капитан. Это кое-что большее».

— Собери старшин у меня через десять минут. Только их. Никого лишнего!

Каюта капитана была тесной и душной, словно гроб, только с лампочкой под потолком. За столом собрались пятеро — Ершов, старпом Кузнецов, Александров, инженер Орлов и политрук Дорохов. Лица напряжённые, глаза бегают.

— Скажу прямо, товарищи, — начал Ершов. — То, что мы везём — не просто груз. Заказчик из Москвы заплатил за эти артефакты больше, чем стоит вся наша лодка. И он знает, зачем это делает.

Дорохов поправил очки. Молодой, амбициозный политрук, но не дурак.

— Капитан, а что именно мы везём? В документах только «археологические материалы».

— Саркофаг царя Ахирама и диадема царицы Библоса. Их цена — вне понимания, слишком заоблачная.

Инженер Орлов, широкоплечий и седеющий, хмыкнул.

— И почему такую честь доверили нам? Обычно такие грузы идут дипломатической почтой.

— Потому что эти вещи украли дважды, — Ершов плеснул себе водки из фляжки и выпил залпом. — Сначала из музея в Бейруте. Потом у американского профессора. Хотя вру, ведь нацисты обобрали Стерлинга. И лишь потом, благодаря гибели нацистов и благодаря нашим агентам, груз перешел к нам.

Старпом Кузнецов молчал до этого, но теперь его голос прозвучал резко.

— Капитан, а что с немцами-то случилось? В Гамбурге наши люди шептались про взрыв где-то в Альпах.

Ершов посмотрел на него пристально, будто прикидывал — говорить или промолчать.

— Их нашли в грузовике под Мюнхеном. Все мертвы и тогда груз исчез за ночь.

— Мы не случайно здесь, — продолжил Ершов. — И не случайно именно сейчас. Москва играет ва-банк. А мы пешки на этой доске.

— А если это ловушка? — Дорохов поднял голову.

— Тогда будем умирать красиво, — Ершов ухмыльнулся.

В этот момент лодка содрогнулась от далёкого глухого удара. Где-то в глубине корпуса что-то заскрипело — словно кто-то шевельнулся внутри саркофага.

— Всё по расписанию… — пробормотал Орлов и перекрестился украдкой.

А Ершов взглянул на него с усмешкой.

— Не бойся, инженер. Если Балтика проглотит нас сегодня — история всё равно вспомнит наши имена.

В каюте повисло молчание — напряжённое и острое, как стальной трос на ветру. За переборкой же тихо гудела машина времени — советская подлодка несла через ледяную бездну древнее проклятие и надежду на победу в войне теней. И никто на борту уже не знал, кого они боятся больше — Москвы или того, что прячется в трюме под замками и печатями спецотдела.

Ершов медлил с ответом, будто взвешивал каждое слово на весах собственной совести. В памяти всплывали строки донесения — грузовик разнесён взрывом, водители — обугленные тени, груз исчез без следа, будто растворился в воздухе. А потом — телефонный звонок из Москвы. Голос, который не терпел возражений.

— Капитан Ершов, у нас для вас особое задание.

Он выпрямился, словно сбрасывая с плеч невидимый груз.

— Немцы облажались, — наконец бросил он, глядя прямо в глаза Дорохову. — Значит, это наш шанс.

Дорохов тем временем подался вперёд, локти на столе, взгляд острый, как штык.

— Кто наш заказчик?

— Академик Борис Николаевич Рыбаков. Археолог с мировым именем. Историк старой закалки. Человек с такими связями, что КГБ рядом нервно курит в сторонке. Его коллекция в Москве… Это вам не музей. Это кладбище империй! Только всё неофициально, разумеется.

Орлов провёл ладонью по щетине.

— Рыбаков… Слышал. Про таких говорят, что если надо, то достанет даже то, что никогда не существовало. И спрячет так, что никто не найдёт.

— Потому мы и здесь, — Ершов кивнул. — Академик узнал о краже через своих людей. Его агенты по всей Европе. И когда немцы потеряли груз, он сработал быстрее всех.

— Товарищ капитан… — пальцы Александрова нервно теребили пуговицу. — А если с этим грузом действительно что-то не так? Что если матросы не врут и там внизу… что-то происходит.

— А ты веришь в проклятия, Александров? — Ершов подошёл к иллюминатору.

— Не знаю, товарищ капитан, но я верю своим глазам.

— А я верю приказу, — жёстко отрезал Ершов. — И тем деньгам, что нам обещали. Рыбаков пообещал каждому из нас сумму за молчание — хватит на десять лет жизни без забот.

— А если что-то пойдёт не так? — Дорохов поднял голову.

— Тогда никого из нас уже не будет. Академик умеет закрывать вопросы навсегда, — отрезал Ершов.

В этот момент в дверь постучали резко и требовательно. Вошёл радист Смирнов.

— Товарищ капитан… — голос его дрожал. — В машинном отделении… Кочегар Иванов…

Орлов резко поднялся со стула.

— Что с Ивановым?

Смирнов сглотнул.

— Он мёртв. Лежит возле саркофага… Глаза открыты, а из них течёт чёрная жидкость…

Тишина опустилась в каюте тяжёлым свинцом и Ершов аккуратно поставил стакан на стол.

— Орлов, Александров — со мной в машинное! Остальные — по местам. И ни слова экипажу!

Машинное же встретило их запахом озона и чего-то сладкого, тягучего. Иванов лежал у саркофага, раскинув руки. Глаза широко открыты, а из орбит сочится чёрная смола.

Александров отшатнулся.

— Господи…

Орлов посмотрел на него холодно.

— Здесь нет Бога, а только то, что мы загрузили на борт.

Ершов приблизился к саркофагу. Крышка приоткрыта — едва заметно, но достаточно, чтобы увидеть мумию.

— Кто открывал? — голос Ершова звенел льдом.

Александров едва дышал.

— Никто… Я сам проверял замки перед вахтой…

Ершов потянулся к крышке — и тут Орлов перехватил его за запястье железной хваткой.

— Не трогай! Не надо!

— Почему? — Ершов смотрел ему прямо в глаза.

Орлов помрачнел.

— В сорок третьем я видел такое под Сталинградом. Наши откопали немецкий склад с трофеями из музеев Европы. Кто прикасался к древностям — умирал вот так же. С чёрными глазами…

Ершов выдернул руку из хватки Орлова.

— Суеверия, Орлов! На флоте от них одни беды.

— А Иванов? — Орлов не отступал. — Его убила не пуля и не труба.

Тем временем тело ло кочегара вынесли на палубу. Обернули его в брезент и придавили железным ломом — по морскому закону. Ершов читал над ним короткую речь, но слова отдавались пустым эхом. Мысли были где-то далеко и связаны они были с Рыбаковым. Академик предупреждал, что артефакты особенные, но не сказал, насколько…

Ну а этим же вечером нашли Смирнова мёртвым в радиорубке. Те же чёрные потёки из глаз. И затем к утру полегли ещё двое матросов.

Кузнецов ворвался в каюту без стука, дверь едва не слетела с петель.

— Капитан! Экипаж на грани бунта. Требуют выбросить проклятый груз за борт!

— Не выбросим, — Ершов даже не поднял глаз. — За это заплачено слишком много.

— Тогда мы все трупы, — голос Кузнецова дрожал.

— Возможно, но приказ есть приказ.

Кузнецов сел напротив и плечи опустились.

— Сергей, мы с тобой пятнадцать лет вместе служим. Скажи честно — оно того стоит?

Ершов молча открыл сейф и достал фотографию — сталинская высотка, квартира-музей, антиквариат на каждом шагу. Статуи, полотна, рукописи в золочёных рамах.

— Это коллекция Рыбакова, — тихо сказал он. — Всё, что официально не существует — золото скифов, византийские иконы, египетские папирусы… Всё украдено, куплено или спрятано. Теперь там будет саркофаг Ахирама.

— А мы? — голос Кузнецова звучал глухо.

— А мы получим свою долю. Если доберёмся живыми…

— А если нет?

— Нас заменят другими.

— Знаешь, что я думаю? — Кузнецов поднялся. — Рыбаков не коллекционер. Он ищет что-то конкретное. И этот саркофаг — часть его поисков.

— Может быть, — пожал плечами Ершов. — Но это уже не наше дело.

— Наше, Сергей! Потому что мы везём это проклятие.

На этом он и закончили, а к третьим суткам на борту осталось семь человек из двадцати. Лодка стала плавучим склепом. Ершов приказал опечатать машинное отделение — туда больше никто не спускался.

После чего Дорохов пришёл к нему ночью.

— Товарищ капитан… Может, связаться с Москвой? Доложить о потерях?

Ершов усмехнулся горько.

— И что скажем? Что нас косит древняя мумия? Нас расстреляют за саботаж.

— Тогда что делать?

— Доплыть до Калининграда, сдать груз и забыть об этом.

Но забыть не получилось… В последнюю ночь Ершов всё-таки спустился в машинное отделение. Он знал, что это безумие, но остановиться уже не мог. Саркофаг стоял посреди отсека, окружённый мёртвыми телами. Крышка была открыта настежь. Внутри — мумия на истлевших пеленах.

Ершов медленно протянул руку к мумии и перед глазами промелькнул древний Библос, финикийские корабли под пурпурными парусами, царь Ахирам на троне из слоновой кости.

А очнулся он уже у причала в Калининграде. Лодка стояла, словно выдохлась после долгого кошмара. На берегу уже стоял Рыбаков — высокий, седой, в дорогом импортном пальто, несмотря на ветер. Рядом двое в штатском — лица каменные, руки в карманах и по взгляду ясно, что не грузчики.

— Капитан Ершов? — Рыбаков шагнул навстречу, протягивая ладонь. — Благодарю за службу. Груз в порядке?

— В порядке, — голос Ершова был хриплым, будто он проглотил стекло. — А вот экипаж…

Рыбаков перебил жёстко, не моргнув.

— Экипаж получит достойные похороны. А вы — своё вознаграждение. И новое назначение. Подальше от Москвы

Саркофаг же и диадему быстро погрузили в чёрный фургон с неприметными номерами. Рыбаков лично проверил крепления. И Ершов решился.

— Академик… Что вы собираетесь делать с этим?

— Изучать, капитан. В моём музее есть особое помещение. Там этим вещам будет безопасно. И нам тоже…

После чего фургон умчался, словно его и не было. А Ершов остался на пустом причале. В кармане тяжело лежала пачка денег — больше, чем он держал в руках за всю свою жизнь. Но деньги казались холодными и липкими, как кровь мёртвых матросов…

Временем позже

Дом академика Рыбакова на Кутузовском проспекте ничем не выделялся среди сталинских высоток. И только те, кто знал, понимали, что за этими стенами скрывается коллекция, о которой не пишут в каталогах Эрмитажа. Коллекция, которую официально не существовало.

Елизавета Борисовна Рыбакова спускалась по мраморной лестнице в подвалы — связка ключей звенела в её руке. Двадцать пять лет, свежая кандидатская по искусствоведению, и наконец отец позволил ей войти в запретный мир.

— Помни, Лиза, — сказал он, протягивая ключи, — то, что ты увидишь здесь, никогда не должно выйти за эти стены. Никогда! Ты меня слышишь?

Она кивнула. Для неё Борис Николаевич был больше, чем отец и академик. Он был охотником за невозможным, человеком, который умел находить то, о чём другие даже не догадывались — и прятать это глубже всех архивов.

Подвал оказался лабиринтом — гулкие своды уходили в темноту, а полки ломились от древностей. Елизавета сразу поняла, что отец расширил подвалы за счёт соседних зданий. Получился подземный дворец. Витрины вдоль стен — античные статуи с выбитыми глазами, византийские иконы с потемневшими ликами, скифское золото, тяжёлое как сама история. А в углу саркофаг из Египта — старый, дедовский.

— Господи… — прошептала Лиза. — Сколько же здесь всего…

Она шагала между экспонатами и вдруг увидела его… В центре зала на постаменте возвышался саркофаг — новый и недавно доставленный. Крышка закрыта наглухо, но даже так от него веяло тревогой. А рядом в отдельной витрине лежала диадема. Лиза подошла ближе, взгляд приковала табличка — «Саркофаг царя Ахирама. Библос, X век до н.э. Дар анонимного коллекционера».

— Дар… — усмехнулась она тихо. — Конечно, дар…

Девушка знала методы отца — честных находок в этой коллекции не было. Всё добыто ночью, всё куплено за чужие деньги и чужую кровь. Лизе казалось, что стоит протянуть руку и коснуться золота… и что-то изменится навсегда.

— Нет, — выдохнула она вслух. — Не надо.

Правила отца были просты — смотри, сколько хочешь, но не тронь. Особенно новые поступления. Особенно те, что попали сюда через чёрный ход истории. Елизавета резко отвернулась от саркофага и зашагала к выходу. А за спиной что-то скрипнуло — еле слышно, будто мышь пробежала по камню.

Она обернулась… Саркофаг стоял как прежде — массивный, неподвижный, с плотно пригнанной крышкой. Всё было на своих местах. Но Елизавета почувствовала, что-то сдвинулось. Незаметно, но необратимо. Она поспешила наверх. Защёлкнула замок и повесила связку ключей на гвоздь у двери. Пальцы же дрожали так, что едва не уронила ключи.

— Чепуха, — попыталась усмехнуться она, но голос прозвучал глухо. — Просто нервы.

А тем временем внизу, в подвале московской высотки, во тьме и сырости, саркофаг медленно менял положение. Крышка не шелохнулась, но сам он будто вставал на ноги — из горизонтали в вертикаль. Как будто тот, кто лежал внутри, решил вернуться. Диадема же во витрине светилась всё ярче. В московской ночи просыпалось что-то старше любого города, что-то забытое и голодное. То, что спало три тысячи лет и теперь требовало продолжения…

Декабрь

1987 год

Снег сыпался на Красную площадь с той же ледяной безразличностью, что и триста лет назад, когда слово «ядерная» к зиме не имело никакого отношения. Валентин Фалин крепко прижимал к груди папку с документами — под пальцами хрустел картон. В сорок шесть он научился читать историю по складкам на лицах коллег, но сегодня даже этот навык давал сбой.

— Товарищ Фалин! — позвал Анатолий Черняев, поднимаясь по скользким ступеням Кремля. — Вы тоже не сомкнули глаз?

— Кто вообще спит накануне конца света? — Фалин усмехнулся. — Или, может, начала чего-то нового. Еще не решил.

Черняев остановился, бросил взгляд через плечо на заснеженную площадь, где техники уже возились с аппаратурой, готовя сцену для завтрашней встречи.

— Знаете, что пугает меня больше всего? — спросил он почти шепотом. — Не сам договор. А то, что мы подписываем его именно сейчас, когда…

— Когда все трещит по швам? — Фалин перехватил фразу. — Михаил Сергеевич уверен, что это единственный шанс её спасти.

— А вы сами как думаете?

Фалин замолчал, уставившись на купола Василия Блаженного. За этими стенами, в кабинетах с потолками под облака и портретами вождей на стенах, решалась судьба мира.

— Думаю, мы играем в русскую рулетку с историей, — наконец выдохнул он. — Только не знаю, сколько патронов осталось в барабане.

В это время в резиденции на Воробьевых горах Рональд Рейган стоял у окна и смотрел на огни Москвы. Рядом Джордж Шульц изучал свежие разведсводки.

— Мистер президент, — не отрываясь от бумаг, начал Шульц, — наши люди в Лэнгли считают, что Горбачёв идет на этот договор из отчаяния. Экономика СССР держится на волоске.

Рейган повернулся к нему. В свои семьдесят шесть бывший актер все еще умел держать лицо, но глаза выдавали — мысли его были далеко отсюда.

— Джордж, а если мы ошибаемся? — голос президента прозвучал непривычно тихо. — Если он не слабеет, а меняется?

— Сэр?

— Я встречался с советскими лидерами. Брежнев был как старый медведь — тяжелый, предсказуемый. Андропов, как волк — осторожный и опасный. А этот… — Рейган снова уставился в темноту за окном. — Этот похож на человека, который готов поджечь собственный дом ради новой жизни.

Шульц отложил бумаги.

— Это вас тревожит?

— Меня тревожит то, что я не понимаю, какой дом он собирается построить. И найдётся ли там место для нас.

А в это время в кремлёвском кабинете Михаил Горбачёв сидел напротив Эдуарда Шеварднадзе. Между ними лежал проект договора — сто страниц текста, способных перевернуть мир.

— Эдуард Амвросиевич… — Горбачёв потер переносицу. — Скажите честно, что мы поступаем правильно?

Шеварднадзе молчал. Грузин с лицом старого горца привык взвешивать слова на весах опыта и осторожности.

— Михаил Сергеевич, правильность — понятие зыбкое, — голос Шеварднадзе дрожал не от страха, а от усталости. — Мой дед говорил, что когда дом горит, не спрашивают, чиста ли вода в колодце. Льют всё, что под рукой.

— А если это окажется керосином? — Горбачёв смотрел исподлобья.

— Тогда сгорим быстрее, — Шеварднадзе скривил губы в кривой усмешке. — Но у нас выбор невелик — либо вспыхнуть разом, либо медленно задохнуться в дыму собственных иллюзий.

Горбачёв резко поднялся, шагнул к стене, где висела карта мира. Красные флажки отмечали позиции советских ракет средней дальности. А завтра эти флажки станут просто дырками в бумаге.

— Знаете, что меня по-настоящему поражает во всём этом? — он говорил в пространство, не оборачиваясь. — Не то, что мы разоружаемся. А то, что американцы тоже согласились. Рейган не простак. Он что-то чует! Что-то такое, чего мы не видим.

— Или он просто понял то же, что и мы, — тихо бросил Шеварднадзе. — Эта гонка ведёт в пустоту. Можно быть самым сильным… на кладбище.

В коридорах власти шептались громче, чем говорили вслух. Политбюро трещало по швам — одни молчали из осторожности, другие скрипели зубами от злости. Военные затаили дыхание — им предстояло списать целую эпоху на металлолом. А в республиках уже поднимали головы недовольные. Маршал Ахромеев стоял перед портретом Суворова в своём кабинете. И тут вошёл Лобов, заместитель.

— Товарищ маршал, списки техники готовы к уничтожению.

Ахромеев взял папку. Цифры плясали перед глазами — миллиарды рублей, годы труда КБ, бессонные ночи инженеров. Всё это теперь просто груда железа.

— Михаил Петрович, вы воевали? — спросил он вдруг.

— Так точно.

— Тогда знаете, что порой отступление — тоже победа. И главное — не превратить его в бегство.

Лобов кивнул, но в глазах его плескалось сомнение. Молодые офицеры не понимали, что для них разоружение было почти предательством.

— Товарищ маршал, а если…

— А если мы ошибаемся? — Ахромеев перебил его жёстко. — Пусть история рассудит. Только вот спросит она с нас посмертно.

И вечером седьмого декабря Большой театр был полон до отказа. В правительственной ложе сидели те, кто завтра будет решать судьбу мира — Горбачёв и Рейган, их жёны, министры и советники. На сцене умирала Одетта, звучала музыка Чайковского.

Рейган наклонился к Горбачёву и сказал по-английски, негромко.

— Прекрасная музыка… Жаль только, что такая печальная.

— Все русские сказки грустные, мистер президент, — Горбачёв говорил негромко, словно признавался в семейной тайне. — В этом и есть правда жизни. Счастливые концы бывают только в американских фильмах.

Рейган усмехнулся, но в его глазах мелькнула тоска.

— А если мы попробуем написать счастливый финал для настоящей истории? — спросил он.

Горбачёв задержал взгляд на собеседнике. В усталых глазах Рейгана он увидел своё собственное отражение — измотанность от бесконечной холодной войны, жажду оставить детям мир без ядерной петли на шее.

— Попробуем, — выдохнул Михаил Сергеевич. — Только помните, что в русских сказках счастье всегда достаётся дорогой ценой.

Наутро же Красная площадь затаилась под тяжёлым снегом. Техники возились с микрофонами, охрана прочёсывала периметр, а журналисты нервно щёлкали затворами — весь мир замер в предвкушении. И в чёрной «Волге», мчащейся к Кремлю, Фалин перечитывал текст договора. Черняев рядом курил одну за другой и взгляд его метался по заснеженным улицам.

— Валентин Михайлович, — вдруг сказал он глухо, — мы сейчас стоим у истоков нового мира.

— Или на похоронах старого, — Фалин не поднял глаз от бумаги. — В сущности, это одно и то же.

Ну а после у Спасских ворот машина остановилась. И уже через несколько часов здесь встретятся двое. Два человека, способных одним словом стереть цивилизацию с лица земли. Но сегодня они собирались отказаться от части своей безумной силы. Фалин захлопнул папку с бумагами.

— Знаешь, что меня поражает? — произнёс он вполголоса. — Мы больше боимся мира, чем войны. К войне нас готовили семьдесят лет. А к миру — никто и никогда.

Черняев затушил сигарету.

— Значит, пора учиться, — бросил он коротко.

И сейчас они думали лишь об одном — скоро мир проснётся другим. Но станет ли он лучше или хуже… Никто ещё не знал.