Искатель утраченного тысячелетия

ФЛОТИЛИЯ САРДИН И МОДНЫЙ СТУЛ

Было 11 часов 48 минут, когда я увидел вдали на пригорке деревню. А вот и дом с зеленой крышей.

Вышел на проселочную дорогу. Отсюда, с пригорка, она спускается к пруду. Вот и плотина. Стадо гусей преградило дорогу. Гусак, опуская к земле изогнутую шею и шипя, решительно пошел на меня… Плавают в пруду утки. На низком берегу женщины полощут белье.

11 часов 56 минут.

Присел на скамеечку у сруба недостроенного дома.

Стендаль говорил: «Счастье человека лежит на дорогах самых обыкновенных».

А теперь я пойду меж заборами. Справа и слева надо мною будут склоняться тонкие ветви вишневых деревьев; и крапива, высоко подняв свои стебли, будет смотреть на меня из-за заборов; и, как всегда, репейник попытается зацепить меня своим игольчатым зеленым шариком; и лопух закроет своими листьями все щели в заборе.

12 часов 00 минут. Вот он, дом, где живет Таня Бобылева.

Но почему же она не встречает меня у калитки?

Она ведь обещала…

Полуоткрытая калитка в сад… А в саду — яблони, поддерживаемые тонкими подпорками, а за ними — кружевная зелень морковки, желтоватые зонтики укропа и огурцы… огурцы…

По узенькой тропиночке, задевая тонкие ветви вишневых деревьев, под окошками большого бревенчатого дома, где слышался настойчивый и капризно-тягучий голос ребенка: «Дай… дай» (дачники?!), я шел к домику со стеклянной террасой. Далеко в глубине сада из своего жилья выскочила овчарка, звякнула цепью, взбежала на крышу своей хатки и молча стала следить за мной.

«Где же студентка Таня Бобылева? Почему не встречает меня?» — озираясь, с тревогой думал я.

Отворил дверь террасы. Сколько света, солнца! На миг закрыл глаза после тенистого полутемного сада и увидел: вот она… вот та женщина, что свертывала кульки из заповедных листков. Она!

Но теперь на ней была не кофта со случайными пуговицами, нет! Сильно открытое платье с яркими крупными синими цветами обтягивало ее плотную фигуру; на короткой шее — модные чешские бусы. Гордо сидела она за столом с закусками… А напротив нее восседал коренастый мужчина средних лет в голубой, с «молнией» тенниске и рядом с ним — худенькая женщина в закрытом лиловом платье (жена?). У него и у нее на безымянном пальце поблескивали большие, толстые обручальные кольца.

Все трое с удивлением посмотрели на меня.

А я… я растерянно смотрел то на тюлевые занавески, которые закрывали окна, то на розовую клеенку, местами вытертую до белой подкладки, то на закуски — консервные банки с воздетыми к небу крышками, — словно целая флотилия сардин, шпрот и килек подняла свои металлические паруса и готовилась к отплытию. А рядом и вокруг этой флотилии — бутылка с водкой, бутылки* со сладкой наливкой. Я заметил почему-то, как лихо селедка в белой селедочнице, потонувшая под кружочками репчатого лука, глядела прямо на солнце своей гильотинированной головой. И застыли в немом ожидании глубокие пластмассовые тарелки с кружочками ярко-красных помидоров, фарфоровые тарелки, побольше и поменьше, с кружочками колбасы разного копчения; грибки в маринаде, картофель в мундире в белой кастрюле. А в углу на электрической плитке — большой булькающий чайник, на котором громоздился заварной чайник.

— Таню Бобылеву можно? — сказал я неуверенно и робко. Здравствуйте.

— Таню? — с удивлением посмотрела на меня мать. — Ее дома нет. А что вы хотели?

— Я… она… — начал было я.

— Кланя! Что ж ты за стол не приглашаешь гостя? — сказал мужчина в голубой тенниске с «молнией».

— Садитесь, прошу, — заторопилась хозяйка. — Познакомьтесь: вот братец мой Валентин Степанович с супругой.

Не помню, кто из них подвинул стул. Помню только, что он был очень модный — неустойчивый, на тонких ножках и резко блестел на солнце своей полировкой.

Проклятый стул! Я был окончательно угнетен и подавлен этой полировкой. Боялся шевельнуться.

— Кушайте, пожалуйста, кушайте, — сказала хозяйка. — А давно вы с нашей Таней знакомы?

— Я, собственно, не знаком… Таня мне позвонила.

— Сама?! Первая позвонила? Так вы и не знакомы с ней? — наперебой заговорили за столом.

— Телефонное знакомство? — значительно усмехнулся Валентин Степанович.

— Все не то, — мучился я. Как разъяснить? И со всей убежденностью попытался сказать: — Тут дело касается газетной заметки…

— Какой заметки? — тихо спросил Валентин Степанович, задержав у рта вилку с селедкой.

— Моей… моя заметка… этюд в газете… Я написал этюд. И вот…

— Корреспондент вы, значит? Непорядки помогаете искоренять. Дело хорошее. Выпьем! Кланя, дай чистую тарелочку московскому корреспонденту.

Я машинально поднял рюмку. Блики солнца скользнули по голове селедки и остановились на моей рюмке с золотым ободком.

— Закусывайте… закусывайте, товарищ корреспондент, — подставляла мне консервы, помидоры и колбасу хозяйка.

Вот! Вот! Тем знакомым жестом руки, думал я, с таким же движением плеч Клавдия Степановна сворачивала тогда кульки из жестких листков столетней давности… Надо! Надо сразу, прямо спросить.

Я поднял рюмку и, закусив грибками, сказал:

— Я, собственно, не корреспондент. Мне случилось на станции Мезенцово купить у вас вишни. И вот…