Инкуб

Мир Поющей Чумы

_________

Старый мастер музыкальных шкатулок, Вирджил, склонился над рабочим столом, как всегда, прорезая в маленьких хрупких цилиндрах отверстия нот, из которых заиграет мелодия нежного, чуть прохладного настроения. Ещё молодым он влюбился в магию звуков и до сих пор, как на чудо, смотрел на эти волшебные коробочки, внутри которых без помощи инструментов рождается музыкальная жизнь. И хоть Мастер грустил иногда, сам неспособный придумать тревожащих душу, лирических песен, безусловно гордился умением, подарившим ему возможность слышать, улавливать сплетения переливчатых фраз, заключать под загадочной крышкой резных, чуть гротескных узоров. Но всё же, тех, других, кто играл для его вдохновения, он считал настоящими магами, в то время как сам лишь хранил, словно древние книги, мелодии душ, извлечённые острием боли из недр сердечных страниц.

- Знаешь, Луис, я ведь и сам похож на музыкальную шкатулку, - говорил он своему подмастерью, - В которой играют разные, каждая по-своему покорившие меня мелодии, пения душ. Но не мои. У меня нет души. Я просто хранитель тех, кто мне дорог. Для кого-то – дом. Для кого-то – тюрьма. И мы незнакомы друг с другом. Так лучше: не знать друг о друге. Иначе, быть может, придётся что-то говорить, рассказывать, передавать впечатления, восхищение тем, что они создают. Тогда всё, что я делаю, покажется скучным. В музыканте должна быть загадка, а в мелодии – мысль. И каждый волен чувствовать её по-своему, связывать с собственными переживаниями, наполнять образами, напевать в минуты особого настроения. Я не желаю ничего знать. Любому знанию предпочту познание через магию звуков. Вот то единственное, что создаёт в этой дряхлой груди ощущение жизни. Даже кажется, слышу какие-то отзвуки собственной эфемерной души…

Луис молчаливо кивал, увлечённый своими делами. Он давно привык к стариковскому бреду, случавшемуся время от времени, зная, что главное – дать Мастеру выговориться. В конце концов, кроме этих шкатулок у него не было никого. И, конечно, Луис не мог и представить, в каком мире живёт Вирджил. Ведь сам он едва ли понимал эту странную музыкальную любовь, больше преданный вырезанию мифических образов Санкт-Петербурга на шкатулочных сводах.

Тот мир, что знал Мастер – сплошь наполненный сонмами звуков – был способен утопить в помешательстве, вырвать хребет, растереть в кодеиновый[204] прах. В этом мире не существовало разницы между ночью и днём, а сон вовсе выступал миражом над пустынями вечного шума, в каждой доле которого Вирджил различал инструменты гремящих оркестров, создававших привычный на сцене людей жизненный фон. Каждый крошечный стук, шуршанье газет, всплески волн, даже воздух, покидающий тело с посмертным дыханием далеко за Обводным Каналом – слышал он. Всё, что жило и звучало, находило его, переполняло, стягивало, словно пояс пластинки – шкатулку неровных слогов – зацепившуюся дрожащей канавкой за тупую иглу, заевшую в бесконечном мембранном шипении.

Мастер слышал…

Гибкая Жизнь, нарядившаяся в чёрную, словно кожа стянувшую её тело, плёнку, кружилась вокруг вечного огня задымленного поля войны, с лёгкостью перепрыгивая тела, расправляя ноги в усмешке изысканной балерины, чья публика, скрывшись во тьме, замерла… в предвкушении сольной поэзии под блюзы лошадиных копыт… под взором гипнотической кобры, неотрывно следящей, в треморе, выползающей из-за барханов нагого бедра. Редкие слабые руки тянулись к ней, моля о спасении, но Вита лишь смущённо хихикала, становясь на какой-то миг маленькой девочкой, играющей в классики через скакалку на площади сажи и грязи, и свежих костей, которые, казалось ей, пахли клюквенным мармеладом, украшенным цедрой лимона под гвоздичным амбре. Иногда она чихала, ибо воздух был перенасыщен резким благоуханием, но продолжала глубоко дышать, прыгая и кружась в своём искренне-детском развлечении, роняя обрывки плёночной кожи в зрительный зал. И со стороны можно было предположить, что Жизнь, в вечном кайфе как в вечном огне, покинула шест, чтобы снова привлечь к себе взгляды тонущих в петербургских канавах людей, чтобы там, на Марсовом поле, танцевать стриптиз безразличия, громко смеясь, не стыдясь, в лицо гаснущим черепам. И, конечно, это не прозвучит удивительно…

"Но Мастер слышал…" Обнажаясь сегодня, небрежно роняя куски своих странных одежд, Жизнь дарила надежду – давала возможность зацепиться за неё тем, кто был в силах бороться, не готовых просто так умереть.

Но, конечно же, был и подвох. Вита, как любое капризное дитя, не хотела делиться своими игрушками, которые Город вдруг начал отбирать в чрезмерном количестве. Потому и покинула клуб, негодуя, как ревнивая женщина, чей лукавый любовник решил прогуляться по сторонам.

Стук лошадиных копыт неподалёку – тот самый, под ритм которого Жизнь исполняла концерт в кадрах сонных софитов – словно колокол церкви, призывал к себе души, беспокойно метавшиеся по моргам бесчисленных закоулков, вырывая их из лап одичавших стервятников, койотами вывших под безжалостной плетью Санкт-Петербурга, направлявшего их за добычей на праздничный стол. Царь балтийских болот уже не скрывал ликования; Надзиратель бил с силой цепями в конический гонг, острой лентой грозы душил своего господина, в асфиксии всё выше поднимавшего уровни жала Невы, возбуждённого тоном всеобщей панической аритмии. И за собственными гортанными стонами раскатного наслаждения Город не замечал, как Доминик Анку[205] собирает в карету заблудших слепцов, приглашённых на особенный чай решительной Пани.

Закрытый кэб из плотного чугуна, украшенный серебряным вензелем Смерти, запряженный парой белых, завёрнутых в саваны лошадей, медленно двигался в сторону Василеостровской стрелы, где в уютном кафе к приёму его пассажиров готовилась модная дама в алых шелках, напевая любимый мотив средневековых рапсодий. "Мастер слышал", как чаинка к чаинке ложатся в песочных часах дорогие микстуры, расставляются чашки, утопают, звеня, золотистые ложки в малахитовых сахарах. Этот день Пани Грожне, сбросив пепел вишнёвых окурков в органные трубы, предпочла провести за общением в кругу друзей: собрав потускневшие души за временем лучших чаёв, которые они когда-либо пробовали при жизни, дабы выслушать их, научить не бояться забвения. Те, чьи стрелки часов замолчали, уйдут, чтобы снова вернуться в других городах. Но есть те, чьи секунды насильно задержали на переправе. И она, Смерть, узнает их последние желания; освободит от бесплотных скитаний по улицам зверя, способного в мгновение ока их проглотить и переварить, насытив каналы тревогами лакомых болей.

К ней всё ближе звучал бит чугунных подков. Время от времени гулким эхом прицельного выстрела заявлял о себе Доминик, отгонявший бросавшихся на карету стервятников. Его пули обращали их в прах – словно глиняные урны, с треском разбивались о камни дорог – и боязливые псы Петербурга пятились, скуля, поджав хвосты, ища, как подступиться к назначенной хлыстом Надзирателя цели. Но Убийца, обманутый Городом, вновь обрётший себя, всё так же умело играл на волынке спускового крючка, окрашивая в серое тление стёкла очков, сквозь шрамы которых он вёз драгоценные души от плена – по линии тлена.

"Мастер слышал", как плачет Харон, колыбельной тоскою лаская свою мандолину. Радиоприёмник невнятно жужжал, подавившись поющей чумой. Перевозчик угрюмо смотрел на бурлящие и клокочущие вихри реки, едва не утянувшие его вместе с лодкой на дно, под пустыни вековых разложений. Там, под Литейным мостом, вдруг треснула благородная древесина, и свирепой волной была сжата в тиски. Но, успев зацепиться багром за стальные опоры, Харон спас свою лодку, и радио, которое, впрочем, теперь только кашляло джазом, раз в три-четыре минуты, да и то всего несколько рваных секунд. И теперь, наблюдая как букет свежих, дышащих роз, бессердечно раздирается на части, швыряется, обезглавливается помутневшей в рассудке Невой, он был не в силах сдерживать слёз, но твёрдой, закалённой в морских передрягах рукой, ногтями отщипывал звуки мелодии, направляя всю свою душу на то, чтобы усмирить, успокоить штормящие воды реки.

- Эти розы не для тебя, - бормотал сквозь зубы Харон, - а для тех, кто захлебнулся тобою. Каждый – красив, как цветок. Они ждут, когда я расскажу им об этом. Ты не смеешь отбирать у них это. Живых, или мёртвых… каждый должен получить свой цветок – свою порцию красоты. Потому что эти розы Не для тебя, а для тех, кто захлебнулся Твоей Красотой...

Мастер слышал...

_________