Инкуб

Зеркало

_________

- О, наконец-то, Гэбриел! – Реми Ван Хартен бросилась навстречу, вновь расплескивая игристые вина по голландским коврам, - Я никак не могу достучаться до Лиллиан! Дверь закрыта, но внутри тихо, словно и нет никого! Даже не знаю, что делать!

Ещё на пути к Контуру Соблазна он почуял неладное. Словно что-то родное и драгоценное внезапно умерло внутри. Тогда он ускорил шаг, почти бежал, но почему-то остановился, увидев, как новую жертву глотает скупой Петербург. И, несмотря на то, что сердце рвалось на части, и тревожные мысли метались, как птицы в плену, Инкуб протянул руку бессмысленному «пловцу», нырнувшему за мифическим жемчугом илистых гротов. А после… так странно… уже не спешил. Вдыхал вековой перегар, умывал лицо непогодой, тешил французский бриар[184] на промозглых ветрах.

- Что делать… - застыв перед дверью в тоскливой задумчивости, Гэбриел Ластморт уже знал, что увидит за ней. Огонь – злой и терпкий – кололся на кончиках пальцев, вот-вот норовя, разодрав сюртук плоти, разбросить крылатый пожар над уставшей душой. "Словно угли коптеющих прений…"

Сейчас он не слышал никого. Ни графини и девушек, испуганно перешёптывающихся за спиной; ни Города, смеющегося сквозь стиснутый кобальт клыков; ни собственной тени, шипящей в костре исступления. Дышал в мерном темпе адажио[185], сохраняя контроль, не пуская на волю свирепую маску безумия. Сомкнув веки – преграждая дорогу искре'.

Губы сжались, достигнув усмешки Невы; волевой подбородок застыл – неподступный гранит; скулы острой стеной обнесли пиететы камней; развенчались мосты – изогнувшись надбровной дугою.

Таким, похожим на Санкт-Петербург, стоял в полумраке Инкуб, над шептаньем костей. Невольный коллекционер мелодических ста'тей.

- Гэбриел… милый Гэбриел… и почему ты так боишься зеркал?

- Не боюсь. В них нет правды. Всё наоборот.

- Но они дают представление о тебе настоящем…

- Но я не хочу представлять.

- Чего же ты хочешь?

- Быть собой.

- А в зеркалах?

- Я вижу другого…

- Себя?

- Играй, Лиллиан. Вопросы часто сбивают с толку не хуже зеркал.

Она лежала недвижно, сломавшись в бутоне – лилия пепельных ран, обожженных листов. Разодранные лоскуты кашемира обнажили шрамы под шеей и тонкую подпись когтей на волненье груди… едва слышном – она умирала, и силы покидали тело; но дышала, на грани забвения. Ждала, когда он придёт, выбьет дверь из скрипучих петлей и прошепчет тихим, ласковым баритоном, заменившим ей рассказы отца и материнский смех:

- Я убил тебя, Лиллиан.

Не обращая внимания на тревожные вскрики хозяйки борделя, прогнав её прочь из, казалось, сгущавшейся комнаты, Гэбриел осторожно поднял и уложил Лиллиан в постель, присев рядом, напротив окна, в распахнутых створках которого сбились талии дымчатых платьев воздушных альков. Держа её за руку, он смотрел далеко, за туман, за лета непогод, вспоминая себя диким демоном книжных историй, заблудившимся в мире людей и дряхлеющих роз.

- Я убил тебя…

- Нет.

- Отнял твою жизнь…

- Нет.

- Похитил, разрушил твой дом…

- Нет.

- Уничтожил семью…

- Нет, Гэбриел. – сломанная, слабеющая лилия попыталась улыбнуться, - Посмотри мне в глаза. Не отворачивайся. Не бойся.

- Ты – словно зеркало, в котором мне суждено утонуть…

- В сломанном зеркале ничего не увидишь…

- Кроме собственной боли…

Он посмотрел на неё, постарался придать взгляду тепло, но сухие бесслёзные жала боролись со страстью – не пустить на свободу неистовый огненный вой.

- Я найду его.

- Нет. Всё, что он хотел – отнять меня у тебя. Но не ценою смерти...

- Зачем тогда он приходил?

- Рассказать о тебе… о Лондоне… о пожаре... Мне кажется… я знала об этом давно. Но никогда не верила, что ты хотел причинить эту боль. Просто ты был такой же, как он… сейчас... И в глубине души он сильно завидует тому, что ты научился.

- Неужели он?

- Надеялся, что я могу научить и его... Но между нами… есть музыка. А с ним – лишь притворство любви...

Последние капли часов дождевого песка… Инкуб видел, она умирала – медленно увядала, как водный цветок, сорванный неумелой рукой. Девять лет он любил её нежно, как дочь, помогал растить новые корни, и боялся, что кто-то другой причинит ей тяжёлую боль.

В горящем доме – тогда – застыв меж родительских тел, она не плакала и не кричала, словно видела свой конец. В покрытом копотью платье забралась на стул в окруженной кострами гостиной, чтобы в последний раз, неловко, как раньше, приподнять клап и коснуться бемольной струны фортепианных невзгод: четыре ноты, проглоченные гулким стоном охваченного огнём инструмента, которые она всегда нажимала украдкой от других, игравших Скарлатти и Генделя в мажорах постельных тонов.

Случалось, отец её слышал, и часто кричал: «Оставь пианино в покое! Хватит уже играть эту мелодию! Грусть и безвкусица! И как у меня могла родиться столь музыкально неловкая дочь!». Но музыка привлекала её сильнее иных искушений, и снова ждала, чтоб украдкой сыграть свой мотив.

Четыре ноты о чём-то далёком, высоком, заоблачном и тоскливом, как уходящее детство, беззвучные слёзы, завядший цветок – лилия, рождённая в неволе, чтобы стать украшением ваз чьих-нибудь золотистых чертог. Она играла их снова и снова, сильнее и громче, заставляя страдать пианинные струны, не замечая ожогов, один за другим под страстн;е легато кусавших её белую кожу, накаляя горячим дыханием кровь…

И больше никто не кричал: «Оставь пианино в покое!». Впервые, маленькая Лиллиан играла открыто, чувствуя, как музыка оживает внутри неё, расправляет звенящие крылья, словно демон – инкуб – неожиданно давший ей эту свободу в безумье голодных огней.

- Сыграй мне, Гэбриел…

Сирены полицейских машин звучали всё ближе, сбивая мелодию скрипки. Опустив смычок, Инкуб вновь посмотрел на разбитое зеркало рядом с кроватью, усмехнувшись осколкам своего отражения (на разрывах щеки замечая пулевой шрам). Лиллиан заснула, успокоенная пением струн, и он, погрузившись в немую печаль, понимал: этот сон украдёт с её губ последние тайны дыхания. И, с музыкой вместе утихнув, скользнёт за черту.

Он ушёл до прихода людей. Прощаясь, прыгнул с окна на одну из ближайших крыш. Там, стоя под вечным дождём, перед залом разбитых зеркал, он думал, что этот мир всё же не для него, решив, что не станет бежать от собственной смерти.

Теряя контроль над собой, с трудом сочетая слова, Лиллиан лишь смогла прошептать склонившейся над ней в слезах Реми ван Хартен:

- Шкатулка… под зеркалом… вложи её… в руки… мне.

_________