Инкуб

Портрет

_________

Здесь, среди безжизненных садов скучающих пионов, она жила – в потайной комнате за нишей Мельпомены[54] – художница страсти, заключённая среди полотён безвременья. Её картины не знали эпох, событий, человеческих идей и идеалов – каждая из них отражала страсть: её мягкое касание, тихое течение, нежное лобзание, сияние, воспламенение… и увядание… Она уделяла внимание множеству мелких деталей: тончайшим мазкам, взмахам, волнениям – но смазывала лица… намеренно… считая, что страсть искажает эмоции. Она никогда не рисовала с натуры, не смотрела близко, в упор, не запоминала черты, не стремилась передать мимику. Всё в мире для неё было безличным, а человек - соцветием, зовущим сорвать, похитить его аромат и вдохнуть в вальсирующие движения кисти. И только однажды она рисовала портрет, ибо не могла обладать объектом своей исключительной страсти, но желала…

Забыв о часах, он стоял, окружённый полотнами страсти; озарённый рубиновым светом, ворвавшимся в комнату под руку с солнечным бризом сквозь раскрытые окна… сквозь кровавый рисунок портьер… Словно дорогая актриса, репетирующая в зеркале свой кокетливый спектакль утончённого искушения, он неотрывно следил за тем, кто смотрел на него из глубины серебряной рамы, словно верил, что тот, другой – в портрете – он живой. Такой же живой, как и он сам. Такой же… Быть может, это он и есть. И он думал так, когда придавал своему лицу похожее выражение, надевал портретную маску, представлял себя отражением… и сомневался, чувствуя, как тянутся уголки губ, щурится глаз, собираются морщинки на лбу… И тотчас всё вставало на свои места. Портрет становился маской, отражением… одним из отражений… И хоть впервые ему нравилось смотреть на себя, он бы никогда не захотел остаться таким навсегда – прекрасным портретным мгновеньем, образом, каким увидел его художник… каким он сам никогда не являлся …

- Ты уже почти час так стоишь, глядя на свой портрет. То улыбаешься, то качаешь головой, то всматриваешься куда-то вглубь, словно хочешь что-то увидеть под слоем разноцветной краски. И я не могу точно сказать, понять твои чувства, отчего злюсь. Ведь хочу и в то же время боюсь задать тебе этот вопрос… но рискну… Тебе нравится твой портрет, нарисованный мной, Инкуб, Гэбриел Ластморт?

- Нет. Но позволь, я иногда буду навещать его… - и, повернувшись к ней, он мягко, растерянно, почти ангельски улыбнулся.

Как это странно… Я почти готова его убить… но эта улыбка… merde…[55]

Безумный Шляпник на улицах города! Безумный Шляпник на улицах города!

- Лоран, закрой окно, пожалуйста. Так утомили эти выкрики…

- Не веришь, что это дело рук Ластморта…

- Конечно. Ты сам это знаешь.

Высокий блондин стоял у окна, наблюдая за людьми, словно хищник, выслеживающий добычу. Он часто встречался с ними на улицах, улыбался, ронял приветливые фразы, принятые в обществе, слушая ритмы их сердец, замечая соблазны, желания, капельки пота… Прощаясь, они думали о нём: «какой приятный человек», «какой милый джентльмен», «какой обаятельный мужчина»; в то время как его наслаждала единственная мысль: «quelle proie»[56]. И ночью он, не помня лиц и имён, отдавался огненному влечению страсти, запомнившей вкус их пьянящих тел, становясь охотником, демоном тёмной бессонницы, высасывающим жидкое пламя из горячих, маковых вен.

Он находил особое удовлетворение в своём образе жизни. Он ненавидел людей за то, что они заставляли его притворяться, казаться похожим на них. Потому, под покровом тьмы, и обращался зверем, чтобы быть собой, и мстил беспомощным големам[57] плоти, становясь для них смертельной рулеткой, игрой, в которой решалась их жизнь. И он верил, что люди этого достойны. Оттого и презирал Гэбриела Ластморта, помешавшего ему той ночью вершить свой демонический суд. Оттого и ненавидел, потому что знал: Ластморт не такой, как все: всем чужой, холодный, туманный наблюдатель сумеречных улиц – он не притворялся и не пытался быть, казаться кем-либо, потому что всегда оставался собой. И смеялся над такими, как Лоран, называя слабыми, нечестными и двуличными.

Потому знал де Лиз, что Гэбриел Ластморт непричастен к убийствам. И злился, сжимая зубы, не желая показывать свой гнев, пытаясь контролировать свой голод – ardeur[58] – давивший изнутри, стремясь освободиться, пробудить демона ночи, ибо питался злобой, ненавистью и презрением, с которым долгие годы Лоран пытался бороться, но так и не смог совладать.

Лиллиан разучивала Аппассионату[59], великую и самую страстную сонату Бетховена, переложенную Гэбриелом на челесту. Она улыбалась, представляя как её строгий «папочка» сам играет это произведение, вдохновенно касаясь клавиш-колокольчиков своими тонкими музыкальными пальцами. В такие моменты лицо его преображалось, смягчались черты, улыбка казалась искренней, а в глазах поблескивали слёзы – тогда он прикрывал веки, словно пряча боль, живущую в сердце.

Раньше маленькая Лилль заглядывала ему в глаза, пытаясь понять, почему он плачет. Гэбриел только улыбался, продолжая играть, а, закончив, легонько взъерошивал её волосы, иногда даже щекотал, забавляясь её звонким смехом. Но девочка выросла… а потом ушла, решив жить своей жизнью.

Гэбриел не удерживал её. Он научил её победить свои «недостатки», обратил в достоинства. Он называл её ласково «лучшей из женщин на небе»; а перед тем, как она покинула дом и Лондон, лишь попросил её сыграть на прощание на любимой челесте, пообещав подарить, как только она найдёт свой новый дом, своё «место под луной».

Лиллиан была безумно рада, что Гэбриел принял её приглашение посетить Санкт-Петербург. Она очень скучала по нему, и переживала теперь, виня себя в том, что случилось. Но он всегда говорил ей: «Никогда ни в чём себя не вини. Что сделано, то сделано. Ты ведь не думаешь, что только от тебя зависит всё плохое и хорошее в этом мире…». И Лиллиан вновь улыбалась, представляя, как Гэбриел начинает играть новый воздушный пассаж. Хоть вспоминала с тоской и тревогой его фразу к Лорану:

«Только тронь её – вырву душу».

В тот вечер Город словно замер: иссяк фонтан дождя, туман улёгся в мостовых, и расступились облака – сомкнулись губы солнца, послав воздушный поцелуй болезненной луне, зловеще искажённой в онемевшей Неве.

«Сегодня будет волчья ночь…» - подумал он с усмешкой, стоя у перил набережной, напротив театра, приветствуя восходящую на трон многоликую нимфу людских страданий, приветливо светящую им из-за угла, манящую, зовущую к себе легионы бесполезных лунатиков. Её укусы смертельны – на вкус, как кровавый абсент. Её соки – живая вода; но горда – совсем не из тех, кто отдастся за деньги или мольбы. Она сходит с ума от парфюма чумы.

Он проходил мимо богатых витрин, наблюдая, как люди один за другим покидают проспект, спешат по крысиным ходам вернуться в свои норы, чтобы пережить медленно крадущуюся ночь, непривычно тихую и безветренную.

- Простите, сэр, но мы уже закрыты!

- Но ведь только семь!

- Сегодня рано темнеет. У нас короткий день…

- И правда, на диво рано! Да и туман рассеялся! Без него, как будто, тьма выглядит темнее.

- Это точно. На вашем месте я бы тоже сегодня не задерживалась на улицах. Чует сердце, неладно всё это.

- Действительно, что может быть более пугающим в эти дни, чем спокойный безоблачный вечер.

Женщина неодобрительно посмотрела на вечернего гостя, покачав головой.

- Вы что, один из городских фаталистов[60]?

- Возможно… Если бы я встретил одного, мог бы точнее сказать.

- Нет, они не такие сумасшедшие. Так что же привело вас сейчас в моё скромное ателье?

- Как-то на днях, прогуливаясь по проспекту, я случайно увидел у вас на витрине одну маску… с клювом…

- А, маска Скарамуша... Вы хотите её купить?

- Да, мадам. Определённо, хочу.

- Подождите секунду, сейчас я вам её принесу.

Он огляделся. В этом неряшливом, но загадочном ателье в каждом угле и изгибе он чувствовал древнюю силу искусства маскарада, позволявшую разным людям в разные времена заглянуть за занавес реальности. Те маски, что человек надевает ежедневно - лишь нелепый фарс в сравнении с настоящим произведением истинного мастера: художника, запечатлевшего форму – единственную и неповторимую – которая способна полностью изменить того, кто примет её обличье.

- Вот, специально для вас. Редкая вещица, итальянская, вне сомнения. Не знаю, сколько ей лет, но, вроде бы, неплохо сохранилась. Говорят, такие маски носили во времена чумы.

- Недаром их и по сей день носят… Но эта – белая?

- Да-да, белая…

- Чудесно.

Хозяйка ателье в замешательстве наблюдала за тем, как он, довольно улыбнувшись, спрятал маску в полу плаща и вышел прочь в растущую ночь.

Ей не давал покоя странный смысл оброненных им слов. Недаром их и по сей день носят… Часто ей казалось, что она видит лишь малую часть огромного мира, в котором существует то, что, как её учили, неспособно существовать. И сейчас, встретившись лицом к лицу с одним из тех, кого в её семье всегда называли «бесполезными лунатиками», она ещё сильнее задумалась, как велика тайна мира, которую ей никогда не будет суждено узнать. И глупым, бессмысленным и крайне обескураживающим казалось ей осознание того, что это они – такие как она и её семья – и есть те самые «бесполезные лунатики»; а он – странный незнакомец опустевших улиц – одно из существ, что знает больше, чем кто-либо, но не может, или не хочет никому ничего рассказать.

В порыве она хотела броситься за ним вслед, чтобы спросить, узнать хоть что-то. Но страх жизни, созвездье сомнений и привычка «быть как все» покорили порыв. И ей оставалось лишь, прислонившись к стеклу, наблюдать, как его чёрный силуэт растворяется в бронзовой пелене городских сумерек.

_________