Инженер Петра Великого – 4

Глава 5

Первым делом я подхватил под локоть Андрея Нартова и потащил его на экскурсию по своему Игнатовскому. Хотя какая к черту экскурсия — это были самые настоящие смотрины. Я не усадьбу ему показывал, а свое детище, и заодно прикидывал, тот ли это парень, которому можно доверить ключи от будущего.

Начали мы с литейки. В нос сразу ударил густой, жаркий воздух, пропитанный запахом раскаленного металла и угольной пыли. Грохот молотов и шипение остывающего чугуна для меня давно стали музыкой — а работа кипит, хотя только-только рассвет наступил.

Нартов замер на пороге, как гончая, которая взяла след. Он не глазел по сторонам, а буквально вбуравился взглядом в детали, на которые другой и внимания бы не обратил.

— Ваше благородие, — крикнул он, пытаясь переорать грохот, и ткнул пальцем в сторону плавильни. — А фурмы-то чего так высоко в горн завели? Ежели дутье пониже пустить, жар ровнее пойдет, и чугун меньше угорать будет.

Я чуть на ровном месте не навернулся. Вопрос — не в бровь, а в глаз. Я сам до этого решения доходил своим горбом, через пробы и ошибки, угробив не один пуд металла, а этот парень с лету смекнул, в чем дело.

— Чтобы шихта раньше времени не спекалась, — ответил я, стараясь говорить спокойнее. — Пробовали ниже — плавка колом встает.

— А что, ежели в два ряда их пустить? Нижние чисто для жара, а верхние — для продувки? — не унимался он.

Я остановился и вгляделся в него. В его глазах не было ни капли лести или желания выпендриться. Только чистое, неподдельное инженерное любопытство. Он не спрашивал, он вслух прикидывал варианты.

В мехцехе, где тарахтели мои примитивные токарные и сверлильные станки от водяного колеса, история повторилась. Я ему показываю, как мы цапфы обтачиваем, а он, нахмурившись, подходит к приводному ремню.

— Ремень-то кожаный, от сырости его ведет, — пробормотал он себе под нос. — Оттого и обороты гуляют, и точности никакой. А вот если его просмолить как следует, да с изнанки деревянных плашек набить, зацеп-то куда крепче будет.

Да этот парень просто самородок! Человек с мозгами, которые работают системно. Он видел всю цепочку целиком — от того, как дует печка, до того, как крутится станок. Он глотал информацию, и на каждый мой ответ у него в голове рождалась куча новых, еще более толковых вопросов. К концу нашей «прогулки» у меня уже не было никаких сомнений. Судьба подкинула мне джокера.

Вечером я завел его к себе в кабинет. Рабочая атмосфера тут же сменилась на какую-то напряженно-торжественную. Я молча подошел к стене, нажал на неприметный выступ в панели, и кусок стены отъехал в сторону, открывая тайник (недавно сделал, захотелось похвастаться перед мастером). Оттуда я вытащил тяжеленный дубовый ларец, окованный железом, и водрузил его на стол.

— Андрей, — я посмотрел на Нартова. — То, что в этом ларце, — тайна государственной важности. Величайшей. Знать о ней будем только мы вдвоем. Дай слово, что все, что ты сегодня увидишь, с тобой и умрет.

Он посмотрел на меня, потом на ларец. В его взгляде не было ни тени страха. Он выпрямился и четко, с расстановкой произнес:

— Клянусь Всемогущим Богом и животворящим Его крестом, ваше благородие.

Я откинул тяжелую крышку. Внутри, на бархате, лежали аккуратные свитки бумаги, исчерченные тонкими линиями, цифрами и схемами. Мои чертежи. Главное сокровище, которое я научился прятать.

— Это, Андрей, сердце будущей России, — сказал я. — Вот, — я развернул первый свиток, — конвертер для выплавки стали. Нормальной стали, а не того, что мы сейчас варим. Вот, — я выложил следующий, — поршневой компрессор, чтобы дуть в него как следует. А это… это паровая машина. Сила, которая заставит крутиться все наши заводы. Твоя задача — не строить. Пока не строить. Твоя задача — понять. Изучи каждый винтик, каждую загогулину. Сделай из дерева макеты, в уменьшенном виде. Когда я вернусь из похода, а я надеюсь, что вернусь, мы начнем такую карусель, что все ахнут. И ты будешь в ней главным механиком.

Он смотрел на чертежи, и я буквально видел, как в его голове щелкают шестеренки и рождается новый мир, где металл подчиняется трезвому расчету.

И конечно же Нартов «загорелся».

Через три дня я пошел на тайную встречу с капитаном де ла Серда. Старый испанец принял меня в той же своей спартанской келье. На столе были разложены карты (Брюс выдал все что у него было от его шпионов). Мне пришлось пойти на огромный риск и выложить ему все как на духу — и про Орлова, и про дезу, и про нашу настоящую цель. Любая утечка — и мне крышка. Но по-другому было нельзя. Не мог же я просить его проложить маршрут в никуда.

Де ла Серда слушал молча, ни разу не перебив, постукивая костлявым пальцем по карте. Лицо — каменное. Когда я закончил, он не сказал ни слова. Только махнул рукой в сторону двери.

— Мне нужно подумать.

И я дал ему время, правда врожденная паранойя заставила меня поставить десяток орловских вояк для наблюдения за испанским посольством.

За это время я проверял людей, оружие, припасы, но мыслями был там, в этой маленькой комнатке, где старый, обиженный на весь мир испанец вертел в руках судьбу всей нашей затеи.

Когда я по его приглашения снова пришел к нему, он уже ждал у стола. Карты были испещрены новыми пометками.

— Все ваши первоначальные задумки — чушь собачья, барон, — заявил он без всяких предисловий. — Идти к рудникам вглубь страны — бессмыслица. Вас там в лесах перещелкают.

Он ткнул пальцем в точку на побережье Ботнического залива.

— Вот цель. Город Евле. Там стоит их самый жирный металлургический завод, который переваривает всю руду с лучших месторождений. Хлопнете по нему — и перережете шведам главную артерию. Они без нормального металла останутся на год, если не на два.

— Но как туда подобраться? — спросил я. — Шведский флот…

— А мы и не полезем ко льву в пасть, — криво усмехнулся он. — Мы мимо проскользнем. Пойдем вдоль финского берега, будем по шхерам прятаться. Дойдем до архипелага Кваркен. А оттуда, за одну ночь, сделаем бросок через пролив. Долго, опасно. Это единственная дырка, где нас не будут ждать.

Я смотрел на новую линию, которую прочертила его рука. С души упал здоровенный камень. Моя сумбурная авантюра наконец-то обрела холодную логику и точность настоящего стратегического плана.

Мы долго обсуждали мелочи и я поражался пытливому уму старика, который на простых бумажках смог объяснить как лучше поступить в той или иной ситуации. Казалось, что глядя на линии на бумаге, он уже физически находится в той местности и видит все плюсы и минусы. Колоссального ума тактик.

Едва распрощавшись с де ла Серда, я с головой нырнул в работу. Последние недели перед походом превратились в какой-то безумный марафон, где сон считался непозволительной роскошью, а мастерские стали мне и домом, и казармой. Попытка собрать оружие будущего из материалов прошлого оказалась настоящим инженерным адом. Это была бесконечная череда компромиссов, где мои знания постоянно бились лбом о суровые реалии этого века. Каждый шажок вперед стоил мне десятка обходных маневров и кучи нервов.

Проект, который я про себя обозвал «Дыхание Дьявола», был моим главным козырем. Сама идея термобарической бомбы была простой, но вот ее воплощение в железе и дереве превратилось в ту еще головоломку. Первым делом встал вопрос с топливом. В мое время для таких фокусов замутили бы что-нибудь на основе этиленоксида или на крайняк плеснули бы керосина. Здесь же пришлось крутиться. После серии экспериментов, от которых в мастерской стоял такой чад, что глаза выедало, я остановился на адской смеси из обычного «хлебного вина» и скипидара. Легкий и летучий спирт должен был моментально испариться, создав облако. А более жирный и тяжелый скипидар давал этому облаку «массу» и адскую температуру горения. Чтобы поддать жару, я приказал на специально приспособленных жерновах перемолоть в пыль лучший древесный уголь. Эту черную, бархатистую дрянь мы подмешивали в горючку, превращая ее в густую, липкую суспензию.

Но самым геморройным делом оказалась система подрыва. Нужен был точный таймер, который бы обеспечил два взрыва с задержкой в полторы секунды. Без всякой электроники решение могло быть только одно — пиротехника. Я заперся в лаборатории и, напрягая память, принялся воссоздавать бикфордов шнур (благо от возни с фейерверками остались материалы). Мы плели тугие жгуты из лучшей пеньки, часами вываривали их в концентрированном растворе селитры, а потом плотно обматывали несколькими слоями просмоленной ткани. Работа была кропотливая, но в итоге я получил то, что хотел — шнур, горевший с более-менее предсказуемой скоростью.

На его основе я и собрал весь запал. Основной шнур, рассчитанный на несколько секунд, должен был сработать уже после выстрела из мортиры. От него шло короткое ответвление к вышибному заряду. Это была слабенькая порция обычного дымного пороха. Его задача была не разорвать прочную дубовую бочку, а силой, как поршнем, выплюнуть из нее липкую смесь. Мы провели несколько пробных подрывов пустых бочек, подбирая нужный вес заряда, пока не добились мощного, направленного выброса. Основной шнур должен был гореть еще полторы секунды после первого хлопка. Его длину мы вымеряли с точностью до миллиметра, угробив на это несколько драгоценных, уже заправленных бочек, которые просто сгорели без второго взрыва. На конце шнура был второй, инициирующий заряд. Он состоял из смеси моего бездымного пороха, который давал высокую температуру, и мелких железных опилок. Эта смесь при поджоге давала ослепительный, горячий сноп искр — как раз то, что нужно, чтобы поджечь распыленное в воздухе топливо.

Если с «Дыханием Дьявола» я еще кое-как справлялся, то проект «Щука», моя механическая торпеда, заставлял меня просто рвать на себе волосы. Идея внешнего привода была единственной реальной, но ее реализация упиралась в проклятые материалы. Корпус мы сколотили из прочных дубовых клепок, как бочку, только сигарообразной формы, хорошенько просмолили швы, а снаружи обили тонкими медными листами и отполировали до блеска, чтобы лучше скользила. Внутри, занимая почти все место, крутился огромный деревянный барабан на оси.

Но все мои усилия разбивались о главную проблему — трос. Для нормальной работы торпеды нужен был тонкий и чертовски прочный стальной трос, который бы выдержал бешеное натяжение. Производство приличной стали в Игнатовском все еще было в зачаточном состоянии. Я мог делать небольшие партии для клинков или пружин, но вытянуть из них сотни метров проволоки было из области фантастики. Пришлось снова выкручиваться. Я приказал взять лучший морской пеньковый канат. Затем на специально сколоченном станке (вот уж где Нартов показал класс, устыдив меня — я вспомнил свой первый станок в этом мире) мои мастера начали вплетать в него по всей длине несколько жил тонкой медной проволоки. Медь, которую я уже научился получать в приличной чистоте, конечно, не сталь, но она была прочной на разрыв и не давала канату растягиваться. Так и родился этот уродливый гибрид, примитивный композитный материал.

Самой же тонкой работой стал механизм привода. Надо было передать вращение от барабана на два винта в корме, причем винты должны были крутиться в разные стороны, чтобы торпеду не вертело волчком. Нужен был редуктор и простейший дифференциал. Вот тут-то я и задействовал талант Нартова на полную катушку. Не посвящая его в суть проекта, я подсунул ему эскизы нескольких шестерней хитрой формы. И он, без лишних вопросов, на драндулетах-станках, руководствуясь одним лишь чутьем, выточил мне детали с такой точностью, о какой я и мечтать не смел.

В итоге, к моменту отплытия у меня на руках было несколько бочек «Дыхания Дьявола» и два прототипа «Щуки». Это были уродливые, зато рабочие предки оружия из будущего.

Глухой ночью, когда в Игнатовском даже собаки угомонились, мы своей узкой компанией — я, Магницкий, Орлов, Нартов и несколько надежных преображенцев — выбрались на дальний полигон у болот. Воздух был сырой, тянуло торфом и прелой листвой. Тишину резало только уханье филина. Я специально потащил с собой Андрея. Он хоть и не вояка, но к созданию этих адских машинок руку приложил, так что должен был видеть их в деле. Настроение у всех было натянутое. Сегодня моим детищам предстоял экзамен.

Первым пошло «Дыхание Дьявола». Солдаты осторожно, будто несли горшок со змеями (я их настращал, да и видели они мои первые опыты с этими «бочонками»), в полуверсте от нас поставили небольшую избушку из бревен, сколоченную на живую нитку — наш условный противник. Рядом расчет пристроил легкую трехфунтовую мортирку. Я лично все проверил: и снаряд — тяжеленную дубовую бочку, окованную железом, — и фитиль в гнезде.

Мы спрятались в вырытом окопе.

— Огонь! — скомандовал я.

Фитиль зашипел, коротко бахнул выстрел, и бочка, кувыркаясь, полетела по невысокой дуге. Шлепнулась оземь в нескольких шагах от избы. На секунду все стихло, и я уж было подумал, что затея провалилась. Но тут же раздался глухой хлопок, будто из огромной бутыли вышибли пробку. Я увидел, как из места падения во все стороны плеснуло темное облако, которое тут же поползло, окутывая избушку липким, маслянистым туманом.

Прошла, казалось, целая вечность, хотя на деле — секунды полторы. И тут мир взорвался.

Раздался глубокий, утробный рев — «ВУУУХ!».

Огромный, оранжево-белый огненный шар мгновенно раздулся на месте избушки, сжирая все вокруг. Он вздулся, опал и тут же всосался в себя с жутким, чавкающим звуком. А следом пришла ударная волна. Она врезалась в тело, как невидимая кувалда, вышибая дух. Хилые деревца на краю полигона пригнуло, а с дальних сосен дождем посыпались шишки и иголки.

Когда глаза немного привыкли к темноте после ослепительной вспышки, мы увидели, что получилось. На месте, где стояла изба, чернела дымящаяся проплешина. Земля была выжжена дочерна, а от сруба не осталось ровным счетом ничего — ни щепок, ни головешек. Его просто не стало. Слизало.

— Матерь Божья… — выдохнул Орлов, срывая шапку и перекрестившись. Его лицо было маской из благоговейного ужаса и дикого, хищного восторга. — Петр Алексеич… да с такой штукой города можно брать, не кладя ни одного солдата. Одним махом.

Побледневший Магницкий чуть приоткрыл рот от удивления. Руки у него ходили ходуном. Он смотрел на выжженное пятно, и в его глазах, привыкших к порядку цифр, отражался первобытный хаос.

— Это не оружие, — прошептал он срывающимся голосом. — Это кара Господня. Вы выпустили на свет то, чему и названия нет.

Нартов молчал. Стоял чуть в стороне, лицо непроницаемое, я знаю это выражение лица. Это был азарт творца, который увидел, как его железки, шестеренки и рычаги вдруг обрели плоть из огня и ярости. Он жадно вглядывался в дымящуюся землю.

— Давление… — пробормотал он так тихо, что расслышал только я. — Какое же там было давление… И жар…

Меня и самого трясло. В моих расчетах все выглядело куда скромнее. Я ждал огненный шар, пожар, но не такого тотального, выжигающего эффекта. Я создал оружие истребления, и от этой мысли было неуютно. Внутри боролись два чувства: триумф инженера, чья идея сработала на все сто, и страх человека, который заглянул в преисподнюю.

Следом наступила очередь «Щуки». Мы перебрались на берег озера, черного и гладкого, как обсидиан. Два прототипа торпед, похожие на неуклюжих железных дельфинов, осторожно спустили на воду. На берегу приладили массивный ворот, на который был намотан мой композитный трос.

— Давай! — скомандовал я, и шестеро здоровенных преображенцев, кряхтя, навалились на рукояти.

Трос натянулся, барабан внутри торпеды заскрипел, и «Щука», взбаламутив воду двумя винтами, медленно пошла вперед. Шла она неровно, виляя из стороны в сторону. Я вцепился в два тонких управляющих тросика, пытаясь выровнять курс. Ощущение было, будто пытаешься удержать на поводке бешеную собаку. Руки горели.

— Курс держит! Идет! — крикнул Орлов, глядя в трубу.

Торпеда прошла метров двести, прежде чем трос окончательно запутался, и она замерла, беспомощно качаясь на воде. Второй прототип прошел чуть дальше, почти триста. Результат, честно говоря, так себе.

— Дальности маловато, Петр Алексеич, — с сомнением протянул Орлов. — И вертлявая больно. Корабль под парусами от нее играючи уйдет.

— Это оружие не для атаки, капитан, — ответил я, утирая пот со лба. — Это для обороны. Ты представь, что этот ворот стоит не на берегу, а в каземате форта. А торпеда эта ждет своего часа под водой у самого фарватера. Ни один швед не сунется в гавань, зная, что ему в борт может прилететь такая дура с тремя пудами пороха. Это оружие страха.

Это лишь сырой прототип. Главная проблема была в тросе и приводе. Но корпус вел себя на воде правильно, система управления худо-бедно работала. Я принял решение.

— Обеих «Щук» берем с собой, — сказал я. — Сделаем еще с десяток. Поход — это лучшая возможность проверить их в настоящей морской воде, с волной и ветром. Надо понять, на что они способны.

В ту ночь я почти не спал. С «щукой» все как-то не понятно, а вот с «Дыханием»…

Восторг Орлова, ужас Магницкого и мой собственный внутренний холод смешались в один тугой узел. Я создал оружие, способное перевернуть войну. С этого момента пути назад нет.

День отплытия выдался под стать настроению — небо свинцовое, с залива тянет промозглой сыростью. На пристани шла тихая, деловитая суета. Никто не орал, команды отдавались вполголоса. Солдаты в новеньких темно-зеленых мундирах таскали последние ящики с сухарями и патронами, лошади нервно били копытами по шатким сходням, что вели в трюмы галиотов. В воздухе стоял густой запах смолы и мокрой древесины. Я стоял на причале, сверяясь со списком, и чувствовал, как время утекает сквозь пальцы. Все, точка невозврата пройдена.

Брюс утром прислал письмо, что еле удержал Государя от личного присутствия здесь. За что я был ему благодарен. Какая еще тут могла быть тогда секретность? Хорошо, что нам дали опытного в северных водах капитана, который и должен был провести нас по маршруту.

Когда вся моя маленькая армада вот-вот готова была отдать швартовы, я заметил на дороге одинокую карету. Она остановилась чуть поодаль, и из нее вышла женская фигура в темном дорожном плаще с капюшоном.

Изабелла. Ее здесь быть не должно. Ее появление ломало всю строгую геометрию нашей тайной операции.

Она подошла ко мне, и ее шаги по мокрым доскам причала были, кажется, единственным громким звуком в этой утренней тишине. Солдаты и офицеры, завидев ее, замолкали и провожали ее любопытными взглядами. Она остановилась в паре шагов и откинула капюшон. Лицо у нее было почти прозрачное на фоне серого неба, а в огромных темных глазах бушевала буря.

— Барон.

— Баронесса, — ответил я, снимая шляпу. — Какими судьбами?

— Я приехала проститься с отцом, — она не отводила взгляда. — Я видела его глаза, когда он собирался в этот поход. В них снова горит огонь, которого я не помню с детства. За это… я, наверное, должна вас благодарить.

В ее голосе не было ни капли тепла, только сухая, горькая констатация. Она сделала паузу, подбирая слова, и я чувствовал, как между нами нарастает напряжение.

— Но, — отчеканила она. — Если из-за этой вашей авантюры, о которой вы и словом не обмолвились, с ним что-то случится… если этот огонь погаснет навсегда… я вас не прощу, барон. Слышите? Никогда.

Это была угроза.

Я смотрел на нее и видел там готовность идти до конца. Я видел в ней дочь своего отца — гордую, несгибаемую, опасную.

— Я понимаю, — тихо сказал я.

Других слов не нашлось. Любые обещания прозвучали бы сейчас пошло и фальшиво. Она услышала в моем голосе то, что хотела, и едва заметно кивнула, будто принимая мой молчаливый обет.

Больше не говоря ни слова, она развернулась и пошла к флагманской шняве, где в кают-компании ее отец проводил последний инструктаж. Я проводил ее взглядом и сам двинулся туда же.

Изабелла поцеловала отца и быстро удалилась.

Когда я вошел, атмосфера была совершенно другой. Никаких тебе горьких прощаний и тяжелых взглядов. Здесь царил мир войны. В крохотной, тесной каюте, пропитанной запахом табака и воска, вокруг стола, заваленного картами, стояли капитаны всех наших судов. В центре, тыча костлявым пальцем в изгибы побережья, стоял де ла Серда. И это был уже не опальный, всеми забытый старик. Это был Командор. Спина прямая, голос — резкий и властный, глаза горят холодным, расчетливым огнем.

— Запомните этот остров, шкиперы, — чеканил он слова. — Слава у него дурная, все местные его десятой дорогой обходят, но именно он станет нашим щитом. Течение там злое, чуть дадите слабину — прижмет к скалам. Идти будем только ночью. Днем — по бухтам прятаться, дозоры на берег выставлять. Никаких огней. Никаких лишних звуков. Мы должны стать призраками. Кто приказ нарушит — суд по законам военного времени. Вопросы есть?

Вопросов не было. Капитаны, бывалые морские волки, смотрели на испанца с безоговорочным уважением.

Мы отдали швартовы с рассветом.

Я стоял на юте флагманской шнявы «Мункер» и вглядывался в темноту, где едва угадывались силуэты других судов нашей маленькой армады: двенадцать юрких, вертких шняв и три неповоротливых, но пузатых галиота, набитых припасами и лошадьми. Где-то там, на востоке, отряд Орлова уже вовсю поднимал шум, устраивая переполох под Выборгом, и я мысленно пожелал этому сорвиголове удачи. От его спектакля зависела наша жизнь.

Первые дни слились в один серый, тягучий узор из тревоги и усталости. Днем мы забивались в узкие, глухие заливы финских шхер, прячась за гранитными островами, поросшими редким сосняком. Солдатам было строжайше запрещено даже громко разговаривать, так что они молча чистили оружие, штопали одежду или просто валялись на палубах, глядя в низкое, бесцветное небо. А вот ночью начиналась наша настоящая жизнь. Подняв самый минимум парусов, мы крались вперед, как воры, прижимаясь к береговой линии.

На третий день мы чуть не влипли. На рассвете, когда мы уже собирались забиться в очередную безымянную бухту, дозорный на мачте заметил на горизонте дымок. Через полчаса мы уже отчетливо видели силуэт шведского дозорного галеаса, который шел вдоль берега.

Наши шнявы, как по команде, юркнули в узкую расщелину между двумя скалами и буквально притерлись бортами к мокрому, обросшему мхом граниту. Мы замерли, слившись с пейзажем. Я стоял, затаив дыхание, и слушал, как шведский корабль проходит мимо, так близко, что я различал скрип его снастей и обрывки шведской ругани. Он прошел, не заметив нас, и скрылся за поворотом. Напряжение, сковавшее палубу, спало, и солдаты шумно выдохнули.

К концу пятого дня мы подошли к самому опасному участку пути. Пролив Сёдра-Кваркен. Бутылочное горло Ботнического залива, где два берега сходились так близко, что, казалось, можно было перекрикиваться. Вода здесь была неспокойной, полной злых течений и подводных камней. Вечером с моря натянуло низкий, плотный туман, который был нам одновременно и спасением, и проклятием. Он нас прятал и делал навигацию почти невозможной. Мы встали на якорь в последнем укрытии, дожидаясь глубокой ночи, чтобы сделать решающий бросок. Напряжение на борту достигло предела. Все молчали, вслушиваясь в плеск воды и крики чаек, которые в тумане звучали как-то тревожно и жутко.

Именно в этот момент тишину разорвал крик дозорного:

— Парус! Прямо по курсу!

Я схватил трубу, но в этой молочной каше она была бесполезна. И тут он вырос из тумана. Бесшумно, как нечто из другого, враждебного мира. Это был не юркий шведский галеас. Это был двухдечный монстр, линейный корабль, чья мощь и размеры делали всю нашу флотилию похожей на стайку мальков рядом с китом. Четкая геометрия десятков орудийных портов, высокий, уверенный бушприт, идеальный порядок на палубе. На гафеле медленно, издевательски лениво пополз вверх флаг. Красные и белые полосы на синем поле. «Юнион Джек».

Все на мостике замерли. Время остановилось. И в этой мертвой тишине с английского корабля раздался усиленный рупором голос. Он говорил на чистом, правильном русском, но с холодным, металлическим акцентом, от которого мороз продрал по коже.

— Русским судам застопорить ход для инспекции! Любая попытка к бегству будет расценена как враждебные действия!