Инженер Петра Великого – 4

Глава 18

Разговор со Стрешневым меня, что называется, обескуражил. Я вышел из его палат на Знаменке с чугунной головой. Я-то думал, еду с Демидовым рогами бодаться, а на самом деле по уши влез в такую заваруху, где каждый мой чих отзывается на другом конце света. И теперь, хочешь не хочешь, а играть надо по их правилам, которых я в глаза не видел.

Вернувшись на Пушечный двор, я первым делом позвал к себе Орлова. Он нарисовался тут же — собранный, готовый к приказам. Он-то ждал, что я сейчас начну его по обороне беседы вести, а я ему подсунул задачку совсем из другой оперы. Чистой воды политтехнология, которую я на ходу пытался прикрутить к реалиям этого века. Прямая и честная PR-кампания, как я ее понимал, тут бы не прокатила. Этот город живет сплетнями, домыслами, полуправдой. Попытаться этот поток взять под контроль — гиблое дело. Значит, надо было его оседлать. А еще лучше — запустить такую информационную волну, которая смоет все попытки Демидова выставить меня идиотом.

— Орлов, садись, есть разговор, — я усадил его за стол. — Встреча с Демидовым отменяется. Дня на два. Пусть поварится в собственном соку. А мы за это время ему почву подготовим. Я хочу, чтобы вся Москва на ушах стояла.

— Шуму навести — это мы завсегда готовы, ваше благородие, — ухмыльнулся мой СБшник. — Прикажешь моим соколам по кабакам прошвырнуться, купчишек за бороды подергать?

— Нет. Руки прочь, — я отмахнулся. — Шум нам нужен другой. С головой. Отберешь своих самых толковых, у кого язык подвешен. И пойдут они не морды бить, а байки травить. По трактирам, по харчевням — везде, где вся эта торговая братия обитает. Но с умом, с подходом.

Я подался вперед, почти зашептал:

— Мне нужно, чтобы по городу поползли три разных слуха. Три небылицы. Чтобы одна с другой никак не вязались.

Орлов слушал, и его лицо становилось все серьезнее. Он был солдатом, но хитрость в плане чуял за версту.

— Первая байка, для военных и бояр, — я загнул палец. — Твои ребята должны проболтаться, будто барон Смирнов привез для государевой армии оружие — диво дивное. Фузеи, что сами стреляют, да «греческий огонь» какой-то новый, что камень в стекло плавит. Пусть судачат, что скоро шведу хана. Это для тех, кто войной мыслит.

— Ясно, — коротко бросил Орлов.

— Вторая, для купеческого сословия. Самая жирная. Пусть шепчутся, будто я привез из-за моря секрет, как из простой медяшки серебро делать. Технология, дескать, мудреная, барыши такие сулит, что наш Демидов со всеми его заводами просто нищим оборванцем покажется. У этих нюх на деньги, они заинтересуются чисто из любопытства, хотя и не поверят.

— Лихо, — одобрительно хмыкнул капитан.

— И третья, — я сделал паузу. — Самая рисковая, самая нужная. Эта — для простого народа и для тех, кто в старине увяз. Для староверов этих, с которыми Демидов якшается. Для этой публики ты наймешь юродивых, калик перехожих, самых горластых. И пусть они по всей Москве трезвонят, что питерский барон — колдун да чернокнижник. Что притащил он с собой «машину бесовскую», которая сама ходит, огнем дышит и уголь жрет. Пусть вопят, что это конец света и что «антихрист» в Первопрестольную скверну тащит.

Орлов аж нахмурился.

— Петр Алексеич, да за такие разговоры нас самих на дыбу поднимут. Дело-то такое…

— В этом-то и вся прелесть. Демидов потеряется. Услышит три разные истории, и не будет знать, за какую хвататься. Ему придется гонять своих ищеек по всей Москве, проверять одно, другое, третье. А пока он в этом бардаке будет копаться, мы время выиграем. Да и надо ему для затравочки побольше противоречивой информации. И главное, он поймет, что я — фигура, вокруг которой аж земля горит. Непредсказуемый, а значит — опасный. Иди. Деньги на это дело выдам.

Орлов встал, в глазах у него заплясали черти. Эта замороченная задачка пришлась ему явно по вкусу.

— Будет исполнено, ваше благородие. Такой туман напустим, что сам черт не разберет.

Мой расчет, в общем-то, оправдался, но с одним неприятным «но». Через два дня Москва и впрямь забурлила. Орлов докладывал, что его ребята сработали на отлично. В торговых рядах только и разговоров было, что о «серебряном деле» (что удивило — не думал, что на такую глупость клюнут), а в боярских кругах вовсю обсуждали грядущее перевооружение. Демидов, как и доносили люди Стрешнева, и правда растерялся. Гонял своих гонцов то к военным, то к купцам, пытаясь докопаться до сути, но натыкался на стену из домыслов. Вот только третья байка, про «бесовщину», зажила своей жизнью. Вышла из-под контроля. Палка о двух концах, чтоб ее. Весть о «бесовской машине» и «питерском антихристе» разнеслась по Москве, как зараза. У ворот Пушечного двора начали кучковаться хмурые толпы, народ крестился, глядя на наши стены, и шептался. Но самое хреновое случилось к вечеру. Прискакал гонец от Стрешнева с запиской. Старик сообщал, что слухи дошли до Боярской думы. Местная знать, и без того косо смотревшая на все петровские реформы, заволновалась. Пошел ропот: «Не богохульствует ли царев новый любимец? Не накличет ли он на Москву гнев Божий своими штуками заморскими?» Я оказался в капкане, который сам же себе и поставил. С одной стороны — Демидов, которого надо было брать за жабры. С другой — вся эта дремучая, набожная московская элита, которую я ненароком восстановил против себя.

Моя хитрая игра со слухами, как оказалось, сработала против меня. В глубине души я знал, что с верой в этом времени не стоит шутить, но чтобы настолько? Хотел запутать одного Демидова, а в итоге настроил против себя половину московской боярской думы, которая теперь видела во мне не государева человека, а чуть ли не слугу дьявола. Сидеть и ждать, пока этот снежок превратится в лавину, было глупо. И раз они боятся тайного, я решил вывернуть все наизнанку — работать максимально публично. Пусть смотрят, раз так интересно.

Утром я отдал приказ — всю нашу возню (которую мы затеяли по задумке Стрешнева) мы перенесли из дальнего ангара в самый центр Пушечного двора. На всеобщее обозрение. Охрану, конечно, оставили, но теперь любой — от боярского сынка в карете до простого зеваки — мог пялиться сквозь решетку на то, как мы ковыряемся с какими-то железяками. Конспирация закончилась. Я превратил наш проект в публичное шоу, в театр, где главной героиней была сама технология.

Через гонца я тут же отправил Стрешневу новое послание, зная, что оно мигом разлетится по нужным кабинетам. Смысл был простой: барон Смирнов, дескать, ничего не прячет. Он намерен доказать, что великие дела можно творить и здесь, в сердце России, руками славных московских мастеров из подручных материалов. Это был наглый ход. Я одновременно и льстил московской элите, и бросал вызов Демидову, который вечно кичился своими уральскими самородками. Пусть посмотрит, на что москвичи способны.

Правда, реальность оказалась куда прозаичнее и злее. Московские мастера стали главным тормозом всего процесса. Мужики-то с золотыми руками, спору нет. Могли колокол в тысячу пудов отлить, что за десять верст слышно, или пушечный ствол выковать. Но работали они по-старинке, на глазок да на авось. А наши чертежи, с их точными размерами, допусками и прочей заумью, были для них «немецкой блажью». У меня даже появилось некое дежавю, будто я очутился на тульском заводе, в начале своего «попаданства».

И сколько я ни бился, объясняя им про распределение нагрузок и лишний вес, все было как об стенку горох. Они саботировали работу. Не со зла, а просто по дремучести своей. Детали получались грубыми, с пузырями, размеры гуляли. Нартов рвал на себе волосы, пытаясь донести до них суть, но натыкался на стену глухого непонимания. Он же тоже привык к Игнатовскому порядку. А к хорошему быстро привыкаешь.

Пришлось прибегнуть к методам, которые здесь работали безотказно. Я собрал всех мастеров и объявил: каждый, кто работает над «государевой машиной», будет получать тройной оклад. Серебром. Каждый вечер. Глаза у мужиков загорелись. Но я тут же добавил, что за каждую испорченную деталь, за каждый промах в размере будет вычитаться штраф в том же тройном размере, а особо упрямые познакомятся с батогами на конюшне. И для наглядности велел Орлову протащить по спинам одного из самых горластых «умельцев», который накануне демонстративно запорол важную деталь. Сработало. Скрипя зубами, проклиная меня и мою «немецкую науку», они начали работать.

И казалось бы, ничего архисложного я не придумал — всего лишь миниатюрный паровой котел. Но проблемы лезли отовсюду. Медный котел, спаянный местными, потек по шву. Пришлось разбирать, паять заново, теряя драгоценный день. Чугунный поршень, который отлили только с пятой попытки, оказался с микроскопическими дырками и безбожно травил пар. Нартов, похожий на привидение от бессонницы, не вылезал из мастерской. Он сам, на ходу, изобретал то, чего и в чертежах-то не было. Придумал новую систему уплотнения для поршня — какую-то дикую комбинацию из промасленной кожи, пеньки и тонкой нити, которую люди Стрешнева каким-то чудом достали у заезжих купцов. Он лично притирал клапаны, добиваясь герметичности, о которой местные не слыхивали. Я смотрел понимал, что без этого одержимого гения весь мой план так и останется на бумаге.

За день до встречи с Демидовым мы решились на пробный запуск. Момент истины. Двор оцепили преображенцы, отогнав зевак.

— Давление есть! — срывающимся голосом крикнул Нартов. — Пробую!

Он с силой потянул на себя длинный латунный рычаг.

Машина дернулась, издала жалобный стон, будто ее пытали. Из всех щелей с шипением повалил пар. Огромный маховик сделал один тяжелый, натужный оборот, второй… и встал. В наступившей тишине раздался резкий, звенящий хлопок, и из одной из медных трубок, идущих от котла, хлестнула струя кипятка с паром.

Всё. Приехали. Провал.

Настроение упало ниже плинтуса. Мастера, стоявшие поодаль, начали злорадно перешептываться. Нартов плюхнулся на ящик, обхватив голову руками.

Я с трудом подавил рвущийся наружу стон и заставил себя подойти к остывающей машине. Надо было понять, что пошло не так. И у нас была всего одна ночь, чтобы сотворить чудо.

Тишина, которая наступила после провала, давила, высасывала воздух, делала каждый звук — скрип остывающего металла, злорадный шепоток мастеров, тяжелое дыхание Нартова — невыносимо громким. Я стоял перед своим детищем и впервые за долгое время почувствовал разочарование.

Когда сюда заявится Демидов со своей уральской сворой и вся эта напыщенная московская знать, они придут поглазеть на мое фиаско и увидят, как питерский выскочка, барон-самозванец, сел в лужу со своей «бесовской машиной».

Мой авторитет разлетится вдребезги. И дело было не в гордыне. Провал в Москве станет огромным пятном для всей моей Компании. Меншиков, который вложил в нее кучу денег, первым же и потребует моей головы, когда поймет, что его развели. Остальные акционеры тут же подхватят. Государь? Да, он любит дерзких, но он непредсказуем.

Я посмотрел на Нартова. Он сидел на перевернутом ящике, тупо пялясь в землю, его плечи обвисли. Он, гений, творец, впервые понял, что одной гениальности мало. Есть еще криворукие исполнители, дрянной металл, есть сотни мелочей, которые могут похоронить самую великую идею. Его уверенность, фанатичная вера в силу механики дала трещину. В этот момент я понял, что если сдамся я, то посыплются и все остальные.

— Отставить киснуть! — мой голос прозвучал неожиданно громко, даже для меня самого. — Ошибки — это не провал. Это учеба. Тащите факелы! Ночь у нас длинная, а работа только начинается.

Мастера, которые уже собирались расходиться, недовольно заворчали. Я подозвал к себе Нартова.

— Андрей, — я положил руку ему на плечо. — Ты лучший механик, которого я знаю. Выкинь все лишнее из головы. Мы не вечный двигатель строим. Нам нужно, чтобы эта железяка проработала завтра один час. Всего один час. Думай, помогай. Что мы можем сделать прямо сейчас?

Мое спокойствие, кажется, подействовало. Нартов поднял на меня глаза. Он подошел к машине, осторожно потрогал еще горячую, лопнувшую трубку. Его пальцы, казалось, видели то, чего не замечали глаза. Он долго молчал, хмурился, что-то прикидывая в уме.

— Трубку менять — ночи не хватит, — наконец пробормотал он. — Надо весь коллектор разбирать, паять заново… не успеем.

Он снова замолчал, и я видел, как в его голове идет бешеная работа. Он не искал отмазок, он искал решение. И это был уже новый Нартов — инженер-кризисник, способный думать в условиях полного аврала.

— А что, если… — он вдруг выпрямился, и его глаза загорелись. — Что, если ее не менять? Что, если ее просто… отсечь?

Я не сразу въехал, о чем он.

— Смотрите, ваше благородие, — он схватил кусок угля и прямо на грязном полу начал чиркать схему. — У нас десяток трубок. Лопнула одна. Мы не можем ее запаять. Но мы можем заглушить ее с обоих концов! Вырезать поврежденный кусок, а на его место впаять две глухие медные пробки. Мы потеряем в мощности, но вся остальная система будет работать!

Я смотрел на его корявый чертеж, и у меня перехватило дыхание. Байпас. Обводной контур. Гениально простое, элегантное решение, рожденное из чистого отчаяния. Не чинить сломанное, а изолировать его, пожертвовав малым, чтобы спасти целое.

— За работу! — заорал я, чувствуя, как возвращается надежда.

Ночь превратилась в лихорадочную, отчаянную гонку. Под светом десятков факелов Пушечный двор гудел, как растревоженный улей. Нартов руководил процессом с жесткостью и властью, которых я в нем раньше не видел. Он больше не просил, он приказывал. Его голос звенел над двором, он гонял мастеров, заставляя переделывать, добиваясь нужного результата. И они, видя его одержимость, заражались этим азартом, забыв про усталость и недовольство.

Глубокой ночью, когда работа была в самом разгаре, у ворот двора остановилась одинокая карета. Из нее вышел закутанный в плащ Стрешнев. Орлов было дернулся его остановить, но я махнул рукой. Старик, не говоря ни слова, прошел через двор, окинул хозяйским взглядом кипящую работу, и подошел ко мне. Он не спрашивал, что случилось. Он и так все видел.

— Говорят, государева машина с норовом оказалась, — тихо произнес он.

— Есть немного, Тихон Никитич, — ответил я, не отрывая взгляда от того, как мастера возятся.

Он постоял рядом, помолчал, а потом его слуга вынес из кареты плетеную корзину. Внутри, в соломе, оказалась пузатая, запечатанная сургучом бутыль старого церковного вина и два серебряных кубка.

— Это для куража, — сказал старик, протягивая мне один из кубков. — Я заехал лишь одно сказать, барон. Государь любит дерзких. Но еще больше он не любит проигравших. Помни об этом.

Он не стал ждать ответа. Разлил по глотку вина, мы молча выпили, и он так же тихо удалился, растворившись в ночной темноте.

Мы закончили за час до рассвета. Ночь, полная скрежета металла, ругани и запаха пайки, сменилась тишиной. Машина стояла готовой к новым испытаниям. На месте лопнувшей трубки теперь красовались две массивные медные заглушки — шрамы, напоминающие о нашей отчаянной борьбе. Мы не стали проводить повторный запуск. Не было ни времени, ни сил. Да и котел мог не выдержать второго нагрева. Мы поставили все на одну карту.

К Демидову я явился ровно в назначенный час (через Стрешнева договорились). Без свиты, в простом, добротном дорожном камзоле. В сопровождении одного лишь Орлова, который остался ждать у входа. Я намеренно шел один, демонстрируя, что мне не нужна поддержка. Моя репутация, раздутая слухами и домыслами, уже работала на меня. Я был загадкой, которую вся Москва пыталась разгадать.

Его палаты на Варварке встретили меня давящей роскошью. Резные потолки, изразцовые печи, ковры, в которых утопала нога. В просторной горнице, за длинным дубовым столом, меня уже ждал весь «трибунал». Во главе, в массивном кресле, восседал сам Никита Демидович. На нем был кафтан из такого дорогого бархата, что в нем можно было утонуть. Его маленькие, глубоко посаженные глаза следили за каждым моим движением. Рядом с ним сидели его самые доверенные люди: бородатые, кряжистые мужики, его уральские инженеры-самородки, чьи лица были высечены из камня и недоверия. Чуть поодаль — несколько влиятельных купцов, его финансовых партнеров, с цепкими, оценивающими взглядами. Атмосфера в комнате была ледяной. Они собрались на экзекуцию, а не на переговоры.

Я молча прошел к столу и остановился.

Демидов выдержал долгую паузу, наслаждаясь моим одиночеством перед его свитой. Наконец, он соизволил заговорить. Голос у него был низкий, с рокочущими нотками.

— Ну-с, здравствуй, барон. Дошли до нас слухи о твоих питерских забавах да о заморских диковинках. Говорят, ты там такие машины строишь, что сами по себе ездят. Сказывают, и серебро из камня добывать умеешь. Весь город на ушах поставил.

Он усмехнулся, и вся его свита за столом согласно, низко зашушукалась.

— Только мы, люди уральские, делами привыкли жить, а не сказками. Держава наша на железе стоит, на поту и крови мужицкой, а не на пустых выдумках. Ты вот что скажи, — он подался вперед, и его взгляд стал жестким. — Ты к нам зачем пожаловал? Денег просить на свои потешные игрушки? Аль мастеров наших переманивать, смуту чинить?

Вот ведь странный какой. Сам ведь «вызвал» меня. Ну да ладно, мы тоже умеем играть в эти игры.

Это был прямой удар, рассчитанный на то, чтобы я начал оправдываться, лебезить, объяснять. Я был готов к этому. Я выслушал всю его тираду с непроницаемым лицом. Когда он замолчал, ожидая моего ответа, я позволил себе легкую, едва заметную усмешку.

— Никита Демидович, ты собрал здесь лучших людей, чтобы судить меня? Я приехал не на суд, а на смотрины.

По комнате прошел недоуменный ропот.

— Ты прав, слова — это ветер, — продолжил я, обводя тяжелым взглядом весь стол. — Поэтому я покажу вам, как московские мастера, на московском Пушечном дворе, из обычного чугуна и меди за несколько дней собрали то, чего ваши заводы не смогут построить и за десять лет. Я предлагаю завтра стать свидетелями рождения новой промышленной эры. Прямо здесь, в сердце России.

Моя наглость застала их врасплох. Демидов даже привстал со своего кресла, его лицо побагровело. Я перехватил инициативу и бросил ему в лицо перчатку, унизил его уральских мастеров, поставив выше них обычных москвичей. Его люди за столом заерзали. Тут были и бояре, которые имели деловые связи с Демидовым, но основную массу этого сословия оттянул на себя Стрешнев. Политика, чтоб ее…

Демидов, будучи человеком неглупым, мгновенно понял, что я делаю. И он не мог отступить. Отказаться — значило проявить слабость перед своими же людьми. Он был зажат в тиски моего вызова и любопытства собственных специалистов, которые теперь жаждали увидеть это «московское чудо». После долгой паузы он опустился в кресло. На его лице появилась хищная, предвкушающая ухмылка. Он решил поднять ставки до предела.

— Хорошо, барон, — медленно, чеканя каждое слово, произнес он. — Мы придем. Не как зрители, а как судьи. Мои люди подойдут к твоей машине, они ее обстучат, обнюхают и вынесут свое решение. И если они, посмотрев на твое «будущее», скажут, что это — хлам, который развалится, то я, здесь же, перед всей Москвой, объявлю тебя обманщиком и пустомелей. И поверь, после этого даже Государь не сможет защитить тебя и твою «Компанию» от разорения. Ты согласен на такой суд?

Все взгляды были устремлены на меня. Это был ультиматум. Шанс на победу или полное, сокрушительное поражение. Я вспомнил пробитую трубку, отчаянную работу ночью, ненадежный котел. Машина могла не запуститься. Могла взорваться. Могла проработать пять минут и сдохнуть.

В помещении прозвучал мой голос:

— Согласен.