Инженер Петра Великого – 4

Глава 15

За время моего отсутствия на столе выросла целая гора челобитных, докладных и прошений. Я тяжело вздохнул и, решив перед отъездом разгрести эти авгиевы конюшни, погрузился в чтение.

И чем глубже я зарывался в это бумажное болото, тем отчетливее понимал, что наше процветающее Игнатовское — это лишь крохотный островок в океане дремучей косности и бесправия. Это был срез всего русского технического гения — дикого, зато невероятно живого. Аж радость брала за наших предков. Вот челобитная от посадского умельца, придумавшего новый способ закалки рессор. Он молил об «охранной грамоте», чтобы его секрет не спер какой-нибудь приказчик и не выдал за свой. Вот жалоба от артельного старосты плотников, разработавших хитроумный способ вязки бревен для мостов, — их наработки без зазрения совести присвоил себе казенный инженер. А рядом — откровенная дичь, но дичь по-своему гениальная: «самодвижущаяся телега на силе ветра», «водоподъемный снаряд без лошадиной тяги» и даже «летучий змей».

Я откинулся на спинку стула и протер уставшие глаза. Десятки, сотни идей рождались в головах по всей стране и тут же гибли, утонув в безразличии, воровстве и страхе. Люди боялись творить, потому что плоды их ума были беззащитны. До меня с пугающей ясностью дошло: весь мой промышленный рывок, конвертеры и паровые машины держатся на хрупком фундаменте — на мне, на Нартове, на горстке людей, которых я собрал под своим крылом. Но система не может держаться на отдельных личностях. Рано или поздно меня не станет, и все вернется на круги своя. Чтобы запущенный маховик не остановился, он должен сам себя раскручивать, подпитываясь энергией тысяч таких вот самородков. А для этого им нужно было дать нечто большее, чем деньги и доброе слово. Им нужна была защита, нужен был закон.

Я вышел из кабинета и заметил Магницкого у стола с кульманом (тоже ведь наше изобретение).

— Леонтий Филиппович! — мой голос прозвучал резче, чем я хотел. — Зайдите, пожалуйста. Разговор есть. Важный.

Магницкий появился на пороге через минуту. Он был уверен, что я снова позову его корпеть над сметами или расчетами, и уже приготовил свои счеты и грифельную доску.

— Отложите цифры, — я указал ему на стул напротив и устало потер лицо. — Беда у нас, Леонтий Филиппович. И не с железом, а с людьми. С их мозгами.

Я вкратце обрисовал ему ситуацию, пересказав суть десятка самых вопиющих челобитных. Магницкий слушал и хмурил брови.

— Так всегда было, Петр Алексеич, — вздохнул он, когда я закончил. — Что с возу упало, то пропало. Мысль не ухватишь, в амбар не запрешь. Кто смел, тот и съел.

— Вот именно! — я вскинул голову. — А я хочу, чтобы мысль можно было и «ухватить», и в «амбар запереть». Хочу, чтобы она стала ценным, защищенным товаром. Как думаете, как это можно сделать?

Я задал вопрос и замолчал. Я не хотел давать готовых ответов. Мне нужен был его ум, его знание местных реалий, чтобы облечь мою идею из будущего в понятные и рабочие формы этого времени. Магницкий задумался. Он снял очки, протер их и снова водрузил на нос. Его мозг заработал, раскладывая проблему на переменные.

— Товаром… — протянул он. — У товара должны быть цена и хозяин. Значит, надо сперва признать, что у «хитрости» есть автор. А для этого надо ее как-то описать, на учет поставить, чтобы отличать от других. Как в казне монеты метят, чтобы не спутать.

— Именно, Леонтий Филиппович! — подхватил я. — Именно! Учет и фиксация! Но кто это будет делать?

— Для того и существует наша Инженерная канцелярия, — его глаза блеснули. Он поймал мою мысль. — Мы создадим особый отдел. Или… «Палату привилегий и новшеств». Звучит солидно.

— «Палата привилегий»… Отлично! — я вскочил и начал мерить шагами кабинет. — Именно! Любой умелец, от последнего холопа до князя, сможет подать в эту Палату описание своей задумки. С чертежами, с расчетами. Совет из лучших наших инженеров — вы, Нартов, я — будет это рассматривать. Если идея стоящая — мы ее утверждаем. Изобретатель получает «привилегию» — охранную грамоту на свое имя. С печатью, с подписями. Документ, который подтверждает — это его детище.

— И эта привилегия, — подхватил Магницкий, уже войдя в раж, — должна давать ему право на вознаграждение! Если к примеру ваша Компания использует его идею, он должен получить свою долю, законную часть от прибыли. Это заставит их нести к нам лучшие свои выдумки! Мы не будем их искать, они сами придут!

— Вот! Вот оно! — я остановился и посмотрел на него с восторгом. — Мы дадим им стимул! Мы создадим рынок интеллекта! И наша Компания станет главным игроком на этом рынке, скупая лучшие мозги России!

Ну не мог я сходу сказать, что надо сделать патентное бюро. Магницкий — ум, который нашел выход. Он уже скрипел пером, набрасывая на листе структуру будущей Палаты, пункты, параграфы. Его академический ум облекал мою дерзкую идею в строгую, юридически выверенную форму. Он уже видел, как это будет работать: реестры, комиссии, экспертные заключения.

— Нужно немедленно составить меморандум для графа Брюса, — сказал он, не отрываясь от бумаги. — Изложить все подробно. Государь должен это одобрить. Иначе все наши «привилегии» так и останутся филькиной грамотой.

— Составляйте, Леонтий Филиппович, — я положил руку ему на плечо. — Мы с вами сейчас закладываем фундамент поважнее, чем у доменной печи. Мы строим машину, которая будет работать, когда нас уже и в живых не будет.

Мы делали будущее российской инженерной мысли.

Разборки с будущей «Палатой привилегий» немного разгрузили голову, но чем ближе маячил отъезд, тем отчетливее я понимал одну простую вещь. В Москве играть по правилам никто не будет. Демидов и его присные не побрезгуют ничем. И на пышных приемах в боярских хоромах или в тесных приказных палатах мой десяток гвардейцев будет полезен, как рыбе зонтик. Мне нужен был свой собственный, последний аргумент. Козырной туз, который можно достать из рукава, когда припрет. Компактный, смертоносный и абсолютно незаметный.

Вечером, после очередного долгого дня, я заперся в мастерской с Андреем Нартовым. Разложил на верстаке грубый эскиз, набросанный углем на листе плотной бумаги. Идея многозарядного пистолета-карабина, такая соблазнительная поначалу, была отброшена. Времени в обрез, да и технологий для создания надежного барабанного механизма у нас не было. Вместо этого я нарисовал нечто другое — маленький, почти игрушечный пистолет без внешнего курка, с коротким, толстым стволом. То, что в моем мире назвали бы «дерринджером». Оружие картежников, дуэлянтов и тех, кому нужно было решить проблему быстро, тихо и навсегда.

— Вот, Андрей, наша с тобой задача на ближайшие дни, — я ткнул пальцем в эскиз. — Нужно сделать эту игрушку. Одну.

Нартов вгляделся в чертеж. Его мозг мгновенно оценил сложность задачи. Он не стал задавать лишних вопросов. Просто взял эскиз и надолго замолчал, прокручивая в голове варианты. Так и началась наша собственная маленькая производственная драма, разыгравшаяся в стенах одной кузни.

Первой и главной проблемой стала, как ни странно, сталь. Наш первенец был великолепен. Но его свойства были для нас тайной за семью печатями. Одно дело — держать удар молота, и совсем другое — выдержать взрыв пороха в замкнутом пространстве. Первый же прототип ствола, отлитый из этой стали и испытанный на разрыв на прессе, который мы наскоро соорудили, экзамен завалил. На его внутренней поверхности проступила едва заметная, волосяная трещина.

Для такого ответственного дела литая сталь не годилась. Нужна была кованая. Многослойная, прочная, упругая. Та, из которой веками делали лучшие клинки.

Следующие несколько дней кузня превратилась в адское пекло. Гришка С Федькой со своими двумя молотобойцами, мысленно проклиная меня и мою затею, колдовали над раскаленным куском металла. Они складывали его, проковывали, снова складывали, пересыпая слои истолченным в пыль древесным углем. В воздухе стоял густой запах раскаленного железа. Я часами стоял рядом, наблюдая за этим древним, почти магическим процессом. Я создаю настоящее произведение искусства. В серию это точно не пойдет.

Параллельно шла работа над механизмом. Бескурковая система с внутренним ударником оказалась слишком сложной для наших станков. Точности не хватало. Любой перекос — и механизм клинило. Нартов бился над этой проблемой два дня, а потом пришел ко мне с новым, гениальным в своей простоте решением.

— Ваше благородие, а что, если не прятать курок, а сделать его частью замка? — он показал мне деревянную модельку. — Вот, глядите. Ствол переламывается для зарядки. А когда его закрываешь, специальный рычаг внутри взводит скрытый курок. Просто, надежно, как топор. И осечки быть не может.

Это был технологический шедевр. Простое, изящное решение, которое убирало все лишние детали, оставляя лишь голую, смертоносную функциональность. Идея охотничьего ружья напрашивалась, тем более в моих эскизах, связанных с СМкой было и такое оружие. А Нартов углядел же — голова.

Но главным прорывом стал боеприпас. Опыт создания унитарных патронов для СМ-1, конечно, помог, но то было оружие армейское, где можно было пожертвовать изяществом ради надежности. Здесь же требовалась ювелирная работа. Простая идея с гремучей ртутью, которую я пробовал еще для винтовок, в малом объеме давала слишком много осечек. Нужна была иная, более хитрая система. Мы снова заперлись в лаборатории.

— Нам нужна не химия, а механика, — объяснял я соратникам, чертя на доске. — Нам нужна искра. Как в кремневом замке, только размером с ноготь.

Решение было изящным. Мы создали двухсоставный капсюль. Часами толкли в бронзовой ступке обычное стекло (про стекло — там вообще отдельная история получилась), превращая его в мельчайшую, острую пыль. Эту стеклянную крошку смешивали с серой и растертой в пыль селитрой. Сама по себе эта смесь не взрывалась, но была чрезвычайно чувствительна к трению. При резком ударе бойка микроскопические частицы стекла, скрежеща друг о друга, высекали сноп горячих искр, которые тут же поджигали серу. Но этой вспышки было маловато, чтобы гарантированно воспламенить основной заряд. Поэтому поверх первого состава мы насыпали второй — щепотку самого лучшего, мелкодисперсного дымного пороха. Он играл роль «усилителя», превращая крохотную искру в мощный форс пламени, который уже и поджигал основной, бездымный заряд в гильзе.

В итоге, после непрерывной, лихорадочной работы, у меня в руках лежал маленький, тяжелый, идеально подогнанный пистолет. Вороненая, переливающаяся синевой сталь ствола, рукоять из мореного дуба, которая как влитая легла в ладонь. И рядом — два десятка тускло поблескивающих латунных патронов, каждый из которых был маленьким произведением инженерного искусства. Это был приговор, спрятанный в кармане, он давал мне такое чувство уверенности, какого не давал и целый полк гвардейцев за спиной.

Нужно будет точно такой же сделать для Брюса и Петра Великого — они оценят это по достоинству.

Стрелять меня учил Орлов. Он сходу оценил преимущества такой штуковины. Мы уходили на дальнее стрельбище, где нас никто не мог видеть. Он не заставлял меня целиться в мишень.

— Забудь про эту мушку, Петр Алексеич, — говорил он, наблюдая, как я пытаюсь поймать цель. — Эта штука не для того, чтобы белок в глаз бить. Это для разговора в темном переулке, когда собеседник уже занес над тобой нож. Тут думать некогда, тут надо бить.

Он заставлял меня стрелять от живота, навскидку, по силуэтам, которые его солдаты вырезали из досок. Он учил меня указывать. «Куда рука смотрит, туда и пуля летит». А после стрельб мы шли в кабинет к де ла Серде. И там начинался другой урок.

— Представь, барон, — говорил старый испанец, расставляя на карте оловянных солдатиков, — ты в комнате, полной врагов. Они улыбаются тебе, говорят комплименты, наливают вино. Но каждый из них ждет момента, чтобы вцепиться тебе в горло. Твой пистолет — это рычаг. Одна только угроза его применения может выиграть тебе время, заставить их отступить. Главное — выбрать правильный момент и правильную цель. Не того, кто кричит громче всех, а того, кто молча тянется за кинжалом.

Орлов учил меня, как выжить в драке. А де ла Серда учил, как этой драки избежать или, если она неизбежна, закончить ее одним, решающим ходом. И когда я, наконец, научился выхватывать пистолет из кармана и, не задумываясь, всаживать пулю в грудь деревянному манекену, Орлов удовлетворенно крякнул. А испанец молча кивнул. Экзамен был сдан. Я был готов к Москве.

За два дня до отъезда в Москву в наше тихое болото ударил гром. Без всяких предупреждений. Я как раз стоял у паровой машины, слушая ее ровное, мощное дыхание — лучший звук на свете, — когда снаружи донесся такой шум, что я на секунду решил: шведы прорвались. Грохот десятков копыт по раскисшей дороге, зычные крики, собачий лай. Орлов, выскочивший на крыльцо, вернулся с таким лицом, будто увидел призрак собственного прадеда.

— Государь, — коротко выдохнул он.

Петр явился без свиты, без предупреждения, в сопровождении лишь полусотни драгун личной охраны. Его дорожная карета, заляпанная грязью по самую крышу, выглядела так, будто ее гнали без остановки от самого Петербурга. Он не стал ждать, пока ему откроют ворота, а просто спешился и, перешагнув через шлагбаум, широкими, стремительными шагами двинулся прямо к моей конторе, распугивая ошалевших от такого зрелища мастеровых. На нем был простой дорожный камзол, забрызганный грязью, ботфорты и треуголка, сдвинутая на затылок. От его громадной фигуры перло такой яростью, что воздух вокруг, казалось, потрескивал.

Я встретил его быстро шагая навстречу. Попытка изобразить радушие и поприветствовать монарха, как положено, с треском провалилась. Он пронесся мимо меня, как ураган, едва не сбив с ног, влетел в избу и с такой силой впечатал кулак в дубовый стол, что подпрыгнула чернильница, оставив на бумагах жирную кляксу.

— Бунт! — его бас прогремел так, что в окнах задребезжали стекла. — На моих землях! Под моим носом! Бунт!

Я молча закрыл за ним дверь, отсекая любопытные взгляды. В комнате остались только мы вдвоем. Петр мерил шагами тесное пространство, его огромная тень металась по стенам. Настоящий медведь-шатун в тесной берлоге.

— Я сказал — быть Компании! Я сказал — работать вместе на благо Отечества! А этот кафтанник уральский, этот хрыч мне указывать вздумал⁈ — он резко развернулся и вперился в меня горящими глазами. — Мне донесли, Смирнов! Брюс твое письмишко переслал, и ответ его собачий! Он тебя в Москву на суд зовет, как мальчишку какого-то! Он мою волю государеву ни во что не ставит!

Ах вот оно в чем дело!

Его ярость была настоящей, первобытной. Он воспринял вызов Демидова как прямое посягательство на его власть, на его право решать, кому и как вести дела в его стране. Демидов, сам того не ведая, наступил на самую больную мозоль самодержца.

— Сидеть здесь! — приказал он мне, ткнув в меня же длинным пальцем. — Никуда ты не поедешь! А я этого Демида за бороду из его московских палат вытащу! Я его сюда, в Игнатовское, в кандалах притащу, и будет он у тебя в ногах прощения просить перед всеми твоими мастеровыми! Пусть знают все, что бывает с теми, кто царскому слову противится!

Все. Капкан захлопнулся. С одной стороны — прямой, недвусмысленный приказ царя, который в гневе страшнее самого дьявола. Ослушаться — это в лучшем случае — опала, а в худшем — плаха. С другой — его «помощь» была для меня хуже смерти. Если Петр силой притащит Демидова на поклон, я навсегда останусь в глазах промышленной элиты царским любимчиком, выскочкой, который решает вопросы опираясь на государев гнев. Меня будут бояться, ненавидеть, но никогда не станут уважать и считать равным. А без этого партнерства, без этих связей, моя Компания рано или поздно задохнется.

Я медленно, с достоинством, опустился на одно колено.

— Воля твоя — закон, Государь, — мой голос прозвучал без тени страха. — И если прикажешь, я останусь здесь. Но прежде чем ты свершишь свой правый суд, позволь слово молвить. Токмо не как подданному, а как твоему стратегу.

Петр замер. Мое спокойствие и неожиданная формулировка сбили его с толку. Он нахмурился, махнул рукой:

— Говори. Коротко.

Я поднялся с колен. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— Ты хочешь притащить Демидова сюда на цепи? — начал я. — И ты это сделаешь, я не сомневаюсь. И он будет просить прощения. Но что в сухом остатке?

Я сделал паузу.

— Все увидят лишь одно: как грозный царь покарал строптивого подданного ради своего фаворита. Они увидят силу, гнев, страх. И они подчинятся и никогда не станут нашими союзниками. Они затаятся, будут ждать, пока твой гнев остынет, и при первой же возможности всадят мне нож в спину. Ты хочешь править страхом, Государь? Или ты хочешь править умами?

Я говорил негромко, каждое слово было взвешено.

— Демидов бросил вызов не тебе. Он бросил его мне. И если я по-твоему приказу спрячусь здесь, за стенами Игнатовского, все увидят в этом мою трусость. Они решат, что барон Смирнов силен, лишь когда за его спиной стоит тень Государя. А я хочу, чтобы они увидели другое.

Я подошел к столу и развернул карту России.

— Позволь мне поехать в Москву, Государь. Позволь мне одному войти в это змеиное гнездо. Позволь мне встретиться с ним и со всем его советом «опытных людей». И я докажу им на деле, кто из нас смотрит в будущее, а кто застрял во вчерашнем дне. Я не буду его унижать. Я сделаю его товарищем. Я заставлю его самого, добровольно, вложить свои деньги в нашу Компанию. И когда они увидят, что самый хваткий и самый богатый промышленник России признал мою правоту и стал моим союзником, они сами потянутся к нам.

Я поднял на него взгляд.

— Пусть они увидят, что твоя великая идея о сильной, промышленной России выгодна им всем. Пусть они увидят триумф твоей мудрости, а не силы. Вот какой победы я хочу для тебя, Государь.

В комнате повисла тишина. Петр смотрел на меня, и на его лице ярость боролась с изумлением. Он, человек прямого действия, привыкший рубить гордиевы узлы одним ударом сабли, очень нехотя переваривал эту многоходовую, почти византийскую интригу. Он был гениальным политиком и увидел в моих словах холодный расчет.

Царь медленно отошел к окну, заложив руки за спину. Долго смотрел на суетящихся во дворе людей.

— Хитер ты, Смирнов, — наконец произнес он, не оборачиваясь. — Хитер и опасен, как иезуит.

Гнева в его глазах уже не было, только усталость и тень уважения.

— Ладно. Твоя взяла. Я вижу в твоих словах государственный ум. А это я ценю. Поезжай.

Он подошел ко мне вплотную, и его огромная ладонь тяжело опустилась на мое плечо.

— Но смотри, барон, — его голос стал тихим и жестким. — Провалишься — тогда я сделаю по-своему. И поверь, Демидову мой гнев покажется детской шалостью по сравнению с тем, что я сделаю с тобой.

Он развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из конторы. Через минуту я услышал, как загремела его карета, унося его обратно в Петербург.

Я остался один. Ноги вдруг стали ватными, и я опустился на стул. По спине катился холодный пот. Я только что играл с огнем.

Через два дня после царского визита наш странный обоз наконец-то выполз на московский тракт. Впереди — десяток верховых преображенцев под командованием Орлова, их темно-зеленые мундиры почти растворялись в утренней хмари. За ними, скрипя и охая на каждой кочке, тащились две крепкие, обитые железом телеги. В одной, под грудой мешков с овсом и сеном, покоился наш главный аргумент — разобранный макет завода (с некоторыми дополнительными усовершенствованиями). Во второй трясся я сам вместе с Андреем Нартовым. Мы сидели окруженные чертежами, грифельными досками и инструментами. Эта телега стала нашей походной «шарашкой», и я был намерен использовать каждую минуту этого долгого пути с толком.

Дорога на Москву в это время года — это издевательство. Колеса тонули в вязкой, чавкающей грязи, телеги скрипели и стонали, рискуя развалиться. Орлов то и дело останавливал колонну, чтобы солдаты подкладывали бревна под колеса или вытаскивали лошадей из очередной западни. Но для меня и Нартова это медленное, изматывающее продвижение стало настоящим подарком. Оторванные от суеты Игнатовского, от бесконечных административных дел, мы наконец-то могли полностью погрузиться в то, что любили больше всего — в инженерию.

Наша телега превратилась в арену для жарких споров.

— Котел, Андрей, — говорил я, чертя мелом на доске, пристроенной к борту, — это наше самое слабое место. Мы выжали из него все, что можно, но он работает на пределе. Он как бочка с порохом, которая может рвануть в любой момент.

— Так надо его делать прочнее! — отвечал Нартов. — Стенки толще, заклепок больше!

— Нет! — отрезал я. — Это тупик. Мы просто сделаем его тяжелее и дороже, а проблема останется. Нам нужно не прочность увеличивать, а эффективность. Мы греем огромную массу воды, а используем лишь малую толику пара. Весь остальной жар улетает в трубу.

Я стер старый чертеж и набросал новый, схематичный.

— А что, если вместо одной большой бочки с водой мы пустим внутри топки множество тонких медных трубок? — я смотрел на него, пытаясь понять, уловит ли он суть. — Площадь нагрева увеличится в десятки раз! Вода в этих трубках будет закипать почти мгновенно, превращаясь в пар под огромным давлением. Мы получим ту же мощность от котла, который будет втрое меньше и впятеро легче.

Нартов замер. Его мозг, привыкший к массивным, фундаментальным конструкциям, с трудом переваривал эту идею. Множество тонких трубок казались ему чем-то хрупким, ненадежным.

— Да их же прорвет, Петр Алексеич! — возразил он. — Одна даст течь — и весь котел тушить придется.

— А для этого, друг мой, — я усмехнулся и нарисовал рядом с котлом еще одну диковинную штуковину, — мы поставим вот такой клапан. С пружиной и рычагом. Как только давление в котле превысит допустимый предел, пружина сожмется, клапан откроется и выпустит лишний пар. С громким свистом, чтобы все вокруг знали — пора бежать. Это будет наш предохранитель от дурака.

Мы спорили до хрипоты, чертили, считали, снова спорили. Мы прорабатывали конструкцию многотрубного котла, придумывали новые формы поршней, рассчитывали передаточные числа для будущих станков. Эта дорога стала для нас лучшим университетом.

Путешествие было бы почти идиллическим, если бы не постоянное, гнетущее напряжение. Орлов держал своих людей в тонусе. Ночью выставлялись усиленные дозоры, днем разведка уходила далеко вперед. Будто идем по вражеской территории.

Проверка на прочность случилась на пятый день пути, на глухом, затерянном в лесах почтовом стане, где мы остановились, чтобы сменить лошадей. Едва мы успели расположиться, как дорогу нашему отряду преградила группа из полутора десятков всадников. Это были явно не разбойники. Крепкие, хорошо вооруженные мужики в добротных тулупах, они сидели на сытых лошадях с уверенностью людей, которые здесь хозяева.

Их предводитель — мужчина лет сорока с жестким, обветренным лицом и холодными, волчьими глазами — подъехал к Орлову.

— Здорово, служивые, — процедил он, смерив нашего капитана оценивающим взглядом. — Я тут управляющий местного боярина, князя Трубецкого. Порядок блюду. А вы чьи будете? Куда путь держите? И что за груз такой ценный в телегах везете, что охраняете его, как государеву казну?

Он говорил вежливо, правда за каждым его словом чувствовалась угроза. Вопросы были слишком точными, слишком проницательными. Это была разведка боем? Неужели люди Демидова прощупывали нас?

Орлов и бровью не повел.

— Доброго здоровья и тебе, управляющий, — его голос был обманчиво-спокойным. — Мы люди государевы. Едем в Москву по личному указу Его Величества. А что до груза — то секрет государственный. И не твоего ума дело в такие секреты нос совать. Подорожную показать?

Он полез за пазуху, его движение было медленным, ленивым. За его спиной десяток моих преображенцев, не сговариваясь, как один, положили руки на свои фузеи. Они не целились. Просто держали оружие наготове. Этого было достаточно.

Наступила немая дуэль. «Управляющий» смотрел на Орлова, на молчаливых, как истуканы, гвардейцев за его спиной. Он взвешивал шансы. Наскоком нас было не взять. А начинать открытую бойню с государевыми людьми, да еще и с неизвестным исходом, — глупость.

Он криво усмехнулся, поняв, что проиграл этот раунд.

— Да что вы, господа служивые, я ж для порядка интересуюсь, — он натянул на лицо маску радушия. — Время-то нынче неспокойное. Ну, раз государево дело, то счастливого пути.

Он развернул коня и, бросив на нас последний долгий взгляд, ускакал вместе со своей сворой.

Мы молча проводили их взглядом. Никто не проронил ни слова. Нам недвусмысленно дали понять: за нами следят. Нас ждут. Нам объявили войну еще до того, как мы добрались до поля боя. Эта встреча отрезвила.

Еще через неделю пути, на исходе дня, мы поднялись на высокий холм. И там, внизу, раскинулось бескрайнее море деревянных крыш, из которого, как острова, вырастали сотни золотых и синих маковок церквей.

Москва.