Инженер Петра Великого – 4

Глава 16

После Питера, застроенного под линейку, где все ровно и по-немецки, Москва навалилась всей своей сумбурной массой. Это какой-то живой организм, который веками рос сам по себе, куда глаза глядят. Кривые улочки, где рядом с боярскими палатами, похожими на расписные терема, в землю вросли почерневшие избы. Воздух — густой, с тысячами разнообразных ароматов — густая смесь капусты, печного дыма, конского пота и сырой земли. В общем, полный набор. Въезжали мы через Дорогомиловскую заставу, не по парадному, наши телеги тут же сели в непролазную осеннюю кашу.

У самого моста через реку нас уже поджидали — с десяток мужиков — хмурых, крепких, в добротных суконных кафтанах. Видно, что люди серьезные. Они даже дорогу не перегораживали, просто стояли в сторонке, но от одного их вида вся уличная суета вокруг как-то сама собой сдулась. Их главный, мужик средних лет с таким лицом, будто его из гранита вырубили, вышел вперед, когда к нему подъехал Орлов.

— Барон Смирнов? — это был не вопрос, а констатация факта.

— Он самый, — отозвался я, высовываясь из кареты.

— Тихон Никитич Стрешнев приказал встретить и проводить, — без всяких там «извольте видеть» доложил мужик. — Покои для вас и ваших людей в Кремле готовы.

Я про себя хмыкнул. Кремль? Еще чего. Лезть в это змеиное гнездо, где у каждой стены есть уши, а в каждом темном углу паутину плетут? Где людишки Демидова наверняка в любой приказ вхожи? Нет уж, спасибо. Брюс в Питере, конечно, советовал остановиться у этого Стрешнева — мол, человек надежный, доверенный, за всю Москву в отсутствие царя отвечает. Но я этого старика в глаза не видел, и лезть под крыло к незнакомому боярину, даже с лучшими рекомендациями, — дело рисковое.

— Передай Тихону Никитичу мою благодарность за заботу, — ответил я, вылезая из телеги и пытаясь отряхнуть с себя дорожную грязь. — Только не к лицу мне в царских палатах отираться. Мне бы куда поближе к железу да к огню. Ведите на Пушечный двор. Там и людям моим место найдется, и для груза моего особого.

Главный из встречавших смерил меня долгим взглядом. И мне показалось, что на его лице промелькнуло что-то похожее на уважение. Видать, ждал увидеть изнеженного щеголя, а тут какой-то перепачканный мужик, который вместо хорóм в мастерские просится.

— Будет сделано, ваше благородие, — он коротко кивнул. — Проводим.

Наш обоз, взятый под невидимую охрану этих молчаливых ребят, пополз вглубь города. Они как-то растворились в толпе, я кожей чувствовал их присутствие — будто нас взяли в невидимое, прочное кольцо, отсекая и любопытных зевак, и возможные неприятности. Пушечный двор оказался именно тем, что надо. По сути — крепость внутри крепости. Высоченные каменные стены, огромные дворы, где пахло углем и металлом, свои казармы и склады. Здесь я был дома. Здесь можно было дух перевести и спокойно готовиться к предстоящей битве.

Едва мы начали располагаться, и я отдал первые приказы насчет разгрузки моего драгоценного макета, как передо мной снова вырос тот же каменный мужик.

— Тихон Никитич ждут вас к вечеру. В своих палатах на Знаменке. За вами пришлют.

Разгрузились мы достаточно быстро. В пушечном дворе нашлось нам место, да и начальство тут вроде адекватное, правда в Питере сидит почему-то. А вечером за мной пришли. От встречи с московским начальником невместно было отказываться.

Палаты у Тихона Никитича Стрешнева оказались точь-в-точь как он сам — без лишнего золота, правда чувствуется порода. Все добротное, вековое, даже воздух какой-то пряный и пахнет воском от свечей. Сам Стрешнев, седой старик с умными, глубокими глазами, сидел по-простому, в кресле у камина. На столике — два серебряных кубка с вишневой наливкой. Никакой суеты, никакой лести. Пока я отряхивался с дороги, он встал мне навстречу, поприветствовал. Потом сел и смерил меня долгим, изучающим взглядом,

— Проходи, барон, присаживайся, — голос у него тихий, но с такой сталью внутри, что сразу понятно было, что человек привык приказывать. — А я уж не чаял тебя в Москве так скоро увидеть. Думал, в своем Игнатовском увяз, от дел не оторвешься.

Видимо, этот Стрешнев знает больше обо мне, чем я о нем.

Я плюхнулся в кресло напротив. В камине трещали дрова, блики плясали по огромной карте Московии на стене.

— Дела такие, Тихон Никитич, что сами в Первопрестольную пригнали, — уклончиво буркнул я, принимая кубок.

— Слыхал, — он усмехнулся в седые усы. — Про твою пикировку с уральским нашим самодержцем, с Демидовым. Хитро он тебя, лис, к себе на суд выманивает. Но это мы еще обсудим. Я тебя вот зачем позвал: хочу, чтоб ты, покуда здесь, в Москве, одно дело уяснил. А то, не ровен час, наломаешь таких дров, что нам потом с Брюсом не разгрести.

Интересное начало. Он отхлебнул из кубка, помолчал, собираясь с мыслями.

— Ты, Петр Алексеич, человек дела. Железо чуешь, машины твои — воистину диво. А вот в делах людских, в политике этой змеиной, ты, уж не обижайся на старика, пока как медведь в посудной лавке. Вломился, все горшки перебил, а зачем и почему — и сам не понял.

Я напрягся. Такого начала я не ожидал. За пару мгновений дважды удивил меня старик.

— Да ты не хмурься, — он поднял ладонь. — Я же не с укором. Я, напротив, восхищен. Только восхищение это, знаешь, с тревогой. Ты как камень, что с горы сорвался — шуму наделал, лавину за собой потащил. Только вот куда эта лавина дальше покатится, ты и сам не знаешь.

Он наклонился ко мне.

— Думаешь, ты шведский завод спалил? Пустое. Ты фитиль подложил под всю британскую корону. Граф Брюс, светлая голова, твои бумажки из Евле в оборот пустил. И наша дипломатия, которая годами как слепой щенок в двери тыкалась, вдруг за один месяц обросла клыками. Их посол, этот надутый индюк Эшворт, после разговора с Яковом Вилимовичем чуть не поседел.

Стрешнев театрально выдержал паузу, чтобы я прочувствовал момент.

— Выяснилось, что твой утопленник, капитан Ллиамах, был лишь служкой. А заправляли всем не их король с адмиралами, а целая свора знатнейших лордов из ихнего парламента. Ты ж, чай, ведаешь, что у них там не как у нас — слово государево закон, а вечная собачья свалка двух партий? Одни — тори, другие — виги. Как два волка в одной яме — грызутся насмерть. Так вот, бумаги твои, барон, угодили прямиком в это волчье логово.

Я внимательно слушал, и мои обрывочные знания из начинали трещать по швам. Война за испанское наследство… тори и виги… Что-то такое припоминаю. Тори — землевладельцы, консерваторы, за короля. Виги — купцы да банкиры, за парламент. Вся английская политика на этой их грызне и строилась.

— Так вот, хозяевами этого твоего пирата, — Стрешнев перешел почти на шепот, — оказались главные заправилы из партии тори. Харли, Сент-Джон… тебе эти имена ни о чем не говорят, а для Англии это все равно что наши Меншиков с Головкиным. Эти господа на словах радели о славе Британии, а на деле такую кормушку себе устроили — любо-дорого глядеть. Под шумок войны они втихаря от своего же короля и казны тащили из Швеции лучшую сталь за медяки. А потом, не удивлюсь, эту же сталь втридорога своему же флоту и продавали. Можешь ли вообразить, какой узел ты разрубил?

Я медленно кивнул. Картина вырисовывалась дикая — афера государственного масштаба.

— А теперь помысли вот о чем, — глаза Стрешнева хитро сощурились, — что об этом становится ведомо их недругам, вигам, что на каждом перекрестке вопят о казнокрадстве и о том, что война с Людовиком разоряет казну. Граф Брюс даже не стал грозить Эшворту. Он лишь, как бы между прочим, намекнул, что списки со всех этих бумаг — и с книги их потайной, и с допроса пиратского — могут «по оплошности» оказаться на столе у главарей вигов. Правда слухи по Лондону пошли одна страшнее другой.

Он сделал глоток наливки, смакуя эффект.

— И у них там начался сущий ад. Парламент ихний превратился в кипящий котел. Виги кровь почуяли и теперь рвут этих тори на куски. Требуют расследований, отставок, суда! Эшворта уже из Питера дернули «докладывать». Вся их правящая верхушка замерла. Им сейчас не до войны с французами и не до помощи шведам. У них под ногами пожар, который разжег ты, полковник. Англия, которая грозила нам всем своим флотом, вынуждена договариваться и уступать. Ты, сам того не ведая, подарил Франции передышку, а всей Европе — такую головоломку, что они до сих пор ее решить не могут.

Старик откинулся в кресле. Его рассказ меня обескуражил. Я привык мыслить категориями сопромата и термодинамики. И тут вдруг увидел, как один удар, нанесенный в нужное время и в нужное место, может вызвать политическое землетрясение за тысячи верст. Мой рейд на завод, который я считал просто успешной диверсией, оказался ключом к ящику Пандоры британской политики. Я спалил репутацию целой правящей партии и, возможно, изменил ход самой кровопролитной войны в Европе. И от этого осознания стало неуютно.

Старик откинулся в кресле. Старому царедворцу было в кайф наблюдать за моим ошарашенным видом и вводить меня, технаря, в эти их политические лабиринты.

— Но это все дела заморские, — вздохнул он, но без особого сожаления. — У них там пусть хоть все друг дружке глотки перегрызут. Нам бы со своими, под боком, разобраться. Швед-то… он теперь как тот купец, у которого и лавка полна товару, и долгов нет, да только амбары с хлебом да мастерские, где добро делают, дотла сгорели. Проесть-то он свое богатство проест, а вот нового уже не сотворит.

Он ткнул мундштуком трубки в сторону карты, куда-то в район Скандинавии.

— Карл при всей своей спеси, теперь как лев с подрезанными жилами. Рыкнуть еще может, и цапнуть — тоже. Армия у него все еще одна из лучших. Да вот запала у этой армии больше нет. Ты пойми, барон, ты у него не завод забрал, ты ему жилу перерубил. Без данеморской стали, без меди, без тех мастерских в Евле он новую пушку не отольет, мушкет приличный не сделает. Каждый выстрел и сломанная сабля для него — потеря, которую нечем восполнить. Он может воевать на том, что осталось, брать трофеи. Но воевать долго, восстанавливать силы — уже нет. Теперь он будет по всей Европе бегать, как побитая собака, и клянчить, у кого бы не кость с барского стола выпросить, а целую кузницу в долг взять.

Я молчал. У меня в голове застрял образ Карла XII из учебников истории — гроза Европы, хищник, который ставил на колени половину континента. А теперь, по словам Стрешнева, он превращался в колосса на глиняных ногах. Вроде и грозный, а ткни — рассыплется.

— А Польша? — выдавил я, пытаясь зацепиться хоть за какую-то знакомую деталь.

— А что Польша? — хмыкнул Стрешнев. — Август теперь наш лучший друг до гробовой доски. Ты вдумайся: вся его сила в Варшаве держалась на двух вещах — на страхе и на бесперебойных поставках железа. Шляхта их, гонористая, продажная, под Карла легла, потому что он был силен, а его марионетка, этот Лещинский, сидел на троне, подпираемый лучшим в Европе оружием.

Он сделал глоток наливки, и его глаза хитро прищурились.

— А теперь оружие это — товар штучный, на исходе. И страх улетучился. Как только весть о твоем рейде до Варшавы докатилась, там все с ног на голову встало. Шляхта, она ж как флюгер, — куда ветер дует, туда и она. А ветер теперь дует с востока. От нас. Лещинский сидит в своем дворце, как паук в пустой паутине. Сторонники разбегаются, а те, кто еще вчера Карлу в вечной верности клялся, сегодня уже гонцов к Августу шлют с уверениями в преданности.

Стрешнев поднялся и подошел к карте.

— Мы вернем Августа на престол. Легко и без крови. И он будет нам по гроб жизни обязан. И Речь Посполитая из этого проходного двора, где каждый, кому не лень, свои порядки наводил, превратится в наш надежный западный щит. Мы закроем эту дверь на такой засов, что ни один швед или немец туда и носа не сунет. Ты одним ударом по заводу в Евле, барон, решил проблему, над которой наши деды и отцы бились. Обезопасил западную границу на поколение вперед.

Я отхлебнул наливки. Она показалась обжигающе-крепкой. В голове медленно вырисовывалась захватывающая картина мира. Исторические рельсы, по которым я пытался ехать, вырвали с корнем. Мои знания из будущего — о долгой Северной войне, о Полтавской битве, о разделах Речи Посполитой, которые должны были случиться только через десятилетия, — все это летело в трубу. Мир менялся на моих глазах, с какой-то бешеной скоростью.

Я был тем самым камнем, что сдвинул лавину, которая теперь перекраивала всю карту Европы. И от этого осознания становилось жутко.

— Я потому и веду с тобой эти речи, Петр Алексеич, — тон Стрешнева снова стал серьезным, и легкая ирония в его голосе уступила место деловитости. — Хочу, чтобы ты понял: каждый твой шаг — это события государственного значения. Ты бросил камень, а круги пошли по всей воде, до самых дальних берегов.

Он замолчал.

В этой тишине я увидел всю картину целиком — единое, дышащее, живое полотно большой европейской игры, в которую я, сам того не желая, влез по самые уши.

Раньше я видел мир как инженер. Вот есть проблема — паршивая сталь. Вот ее решение — конвертер. Вот враг с мушкетом, вот решение — скорострельная винтовка. Все было просто и логично, как на чертеже. А теперь передо мной разворачивалась гигантская, многомерная шахматная доска, где фигуры двигались по своим, неведомым мне законам.

Мой удар по Евле был нацелен на шведскую военную машину. Но рикошетом он обрушил репутацию английских лордов и, как я теперь понимал, наверняка встряхнул их биржу, о существовании которой я до этого и не задумывался. Каждая моя технологическая победа в Игнатовском, рождала новую дипломатическую ноту, шпионский заговор, тайный союз где-нибудь в Вене или Гааге.

— Ты запустил механизм, шестеренки которого зацепили всех, — продолжил Стрешнев, на моем инженерном языке, будто читал мои мысли. — От лондонских банкиров до стамбульских янычар. И теперь обратного пути нет. Нельзя просто сказать: «я устал, я ухожу, стройте дальше сами». Этот механизм уже не остановить. Он будет крутиться, ломая старые порядки и перемалывая судьбы.

Он поднялся, подошел к огромной карте на стене и провел по ней своей сухой, жилистой рукой.

— Вот здесь, — он ткнул в Лондон, — сидят униженные, жаль не сломленные враги. Они будут мстить. Хитро, подло, чужими руками. Вот тут, — его палец скользнул к Парижу, — новые, временные друзья. Но дружба их продлится ровно до тех пор, пока им это выгодно. А здесь, — палец замер над Стамбулом, — испуганный зверь, который в любой момент может броситься, чтобы перегрызть нам глотку. И все они, Петр Алексеич, теперь смотрят на нашего Государя, который теперь разгребает за тобой.

Я смотрел на эту карту и впервые видел ее как живой, кровоточащий организм. Я думал, что еду сюда бодаться с Демидовым, а на самом деле я приехал на встречу со всем миром, который сам же и разбудил.

Что же я натворил?

Странное, холодное, пьянящее чувство разлилось по венам. Чувство игрока, которому на руки сдали невероятно сильные карты. Теперь от его мастерства и умения блефовать, а то и рисковать, зависит исход всей партии.

Швеция… Да, армия у них еще ого-го, да зато это армия без будущего. Без своего железа они — развалятся (если не надумают захватить наши технологии — тоже ведь проблема). Нельзя дать им опомниться и найти спонсоров. Надо дожимать, пока они не встали на ноги, и закреплять за собой Балтику.

Запад… Польша. Если она станет нашим буфером, то Августа надо сажать на трон плотно, чтоб не рыпался. Прикрытая спина — это возможность развернуться в другую сторону. Государь наверняка так и сделает.

Придется поворачиваться на юг. Турция. Старик прав, они полезут из чистого страха. Значит, война с Османами — дело решенное. И готовиться к ней надо по-взрослому: флот, крепости, новое оружие. Уверен, Царь припряжет меня и тут.

И, наконец, Франция. Враг моего врага. С ними надо дружить. Против Англии. Осторожно, через Брюса, но надо. Это логично.

Я поднял глаза на Стрешнева. Вся эта комбинация, достойная хорошего аналитического центра, пронеслась в голове за полминуты. Старый боярин смотрел на меня с едва заметной, одобрительной усмешкой в уголках губ. В его мудрых, всепонимающих глазах не было удивления. Он будто видел всю эту развернувшуюся в моей голове карту будущих войн и союзов. Он видел, что я понял и принял правила этой игры.

— Вот видишь, барон. Начинаешь понимать, — тихо сказал он, и его голос снова обрел спокойную, отеческую твердость. — Я потому и позвал тебя, что знал — поймешь. Ты здесь, в Москве. На вражеской, можно сказать, территории. Демидов и его свора будут тебя на зуб пробовать, в душу лезть, капканы ставить.

Он подался вперед, положив свои сухие, жилистые руки на подлокотники кресла.

— Так вот, я хочу, чтобы ты знал: что бы здесь ни случилось, что бы ты ни услышал, — у тебя есть воля Государя. У тебя есть и наше, стариковское, благословение. Тех, кто видит в тебе, а надежду России. Ты только не наломай дров по своей горячности. Думай. И помни, что каждое твое решение теперь отзывается эхом. А мы чем сможем — подсобим. Незримо.