Инженер Петра Великого – 10

Глава 9

Дорога на запад пропахла горелой соломой. Прозвище, прилипшее ко мне под Витебском, летело впереди колонны, как стая воронья, отравляя воздух: «Piotrowski Rzeźnik». Петровский Мясник. Оно отзывалось неприятным холодком под лопатками, когда я ловил на себе взгляды немногих смельчаков, оставшихся в вымерших деревнях.

Польша ощетинилась тысячей мелких, злых заноз. Хаотичная партизанщина, бессмысленная и беспощадная. Каждый день приносил новую пакость: то ночью подожгут мост, и мы теряем полдня, пока гвардейцы, по пояс в ледяной воде, наводят переправу; то утром дорогу завалит вековыми елями, и приходится «Бурлаки» превращать в лесоповалочные машины, расчищая путь под глухое солдатское ворчание.

Зная, что открытый бой для них — самоубийство, летучие шляхетские отряды жалили исподтишка. Нападут на фуражиров, всадят пару пуль в замыкающий фургон — и тут же растворятся в лесу. Нас втягивали в войну на износ, и цель ее была проста: заставить увязнуть, затормозить, вымотать до предела перед какой-то главной подлостью, которую нам, без сомнения, готовили.

Моя «свора» работала на разрыв. Каждый вечер Ушаков раскладывал передо мной карту, испещренную новыми пометками.

— Петр Алексеевич, — его голос в тишине штабного фургона действовал почти успокаивающе. — Паны пустили слух, что мы везем чуму. Крестьяне бегут в леса, угоняют скот, травят колодцы. Логистика на грани.

Орлов же, напротив, молчал. Днями напролет он со своей кавалерией носился по лесам, выкуривая диверсантов, а по вечерам сидел у костра, молча чистил оружие. Простодушного рубаки Василия больше не было, на его месте появился безжалостный каратель.

Нартов с Федькой и вовсе переселились в передвижную мастерскую. Не рассчитанные на такой жестокий марафон, «Бурлаки» начали сыпаться. В воздухе нашего лагеря постоянно висел запах раскаленного металла и лязг молотов.

— Он ведь как живой, Петр Алексеич, — сказал мне как-то Нартов, когда мы вместе стояли у его полевого горна. Глядя на остывающий, свежевыкованный подшипник, он добавил: — У него тоже есть предел. Мы его гоним на убой.

И ведь прав. Мы все шли на убой. И техника, и люди.

Апофеоз этого вязкого кошмара наступил на пятый день, при переправе через какую-то вонючую, затянутую тиной речку. Местность — хуже не придумаешь: болотистый берег, скользкая глина. Гвардейцы, чертыхаясь, таскали бревна. Машины, ревя и скользя, по одной переползали на другой берег. И тут сев на брюхо, встала роскошная карета Анны Морозовой, этот нелепый островок цивилизации в нашем железном хаосе, не выдержал, треснула задняя ось.

Колонна остановилась. Прикрыв глаза, я медленно выдохнул. Ну конечно. Ось. Что может быть милее, чем ковать новую в чистом поле, когда за каждым деревом тебя может ждать арбалетный болт или шальная пуля?

Наблюдавший за всем с брони Петр, кажется, только этого и ждал. На его обветренном лице расцвела улыбка хищника, учуявшего кровь.

— Вот так незадача, Анна Борисовна! — пророкотал он, подъехав ближе. — Что же делать станем? Казну посольства в грязи не оставишь!

С таким невозмутимым видом, будто только что вышла на балкон своего московского дома, Анна выбралась из накренившегося экипажа.

— Прошу выделить мне место в обозе, Государь, да пару солдат, чтобы бумаги перенести, — нахмурившись ответила она.

— В обозе-то, душа моя, и яблоку негде упасть! — сокрушенно вздохнул Петр, оглядывая колонну. И тут его взгляд «случайно» остановился на мне. — Разве что… Генерал! У тебя в штабной машине, поди, не тесно? Придется тебе, барон, приютить нашего казначея. Дело государственной важности!

Он едва заметно мне подмигнул.

Вот же…

Ясно. Сваха. Император Всероссийский в роли деревенской свахи. Цирк.

Не дожидаясь моего согласия, Анна уже командовала гвардейцами. Через полчаса мой спартанский штабной «Бурлак» был оккупирован: два окованных сундука, походный столик, письменный прибор. Воздух наполнился тонким ароматом духов. Анна устроилась за столиком и, не обращая на меня ни малейшего внимания, углубилась в свои ведомости.

Переправа продолжилась. Я же стоял у смотровой щели, глядя на ощетинившийся лес. Внутри тягача у нас сложился странный, молчаливый быт. Я — с картами и донесениями, она — с финансовыми отчетами. Мы почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими, деловыми фразами. Но само ее присутствие вносила в мой упорядоченный, мужской мир элемент непредсказуемости. Естественно пришлось обустроить ей, как даме отсек. Благо плотник был рукастый — быстро соорудил.

— Месье барон, — голос Дюпре заставил меня оторваться от карты. Он ехал в соседней машине, в мехцехе Нартова. А сейчас перебежал на мою машину. — Позволю себе заметить, наши преследователи сменили тактику. Они больше не лезут на рожон.

Я прильнул к триплексу. Впереди, за лесом, небо подсвечивало неровное, багровое зарево.

— Что там? — спросила Анна, не поднимая головы от бумаг.

— Горит хутор или деревня. На нашем пути, — ответил я. — Видимо выжигают все перед нами. Фураж, провиант. Пытаются взять измором.

— Не выйдет, — она перелистнула страницу в своем гроссбухе. — Контракт на поставку зерна с виленскими купцами я заключила еще в Петербурге. Оплата по факту доставки. Они сами привезут его нам навстречу. И сами будут охранять. Бизнес, Петр Алексеевич. Ничего личного.

Пока мы тут играли в войну, она вела свою войну, и, похоже, выигрывала.

Не успела она договорить, как дверь распахнулась и в фургон ввалился Ушаков.

— Отряд некоего пана Красинского, — доложил он с порога, отряхивая с плаща снег. — Голов двести. Перекрыли дорогу у старого брода. Ждут.

— Наконец-то, — пробормотал я. — Хоть какая-то определенность.

Я уже собирался отдать приказ Орлову, когда меня остановил скрипучий голос Остермана. Мой тихий, незаметный «немчик», корпевший в углу над какими-то польскими грамотами, поднял на меня свои бесцветные глаза.

— Позвольте, господин генерал. Пан Красинский — крупнейший землевладелец в этом воеводстве. Однако, согласно реестру, три четверти его земель заложены в амстердамском банке Ван Дер Круппа. И срок выплаты по основному векселю истекает через две недели.

Остерман замолчал. Анна Морозова медленно подняла голову от своих бумаг. В ее глазах блеснул огонек — тот же, что, кажется, вспыхнул и в моей голове.

— То есть, если пан Красинский сейчас героически погибнет в бою за веру и отчизну… — протянул я.

— … то его земли отойдут голландским банкирам, — закончил Остерман.

— Которые с радостью продадут их нам за полцены, — добавила Анна, и на ее губах появилась хищная улыбка.

Вот она, моя «свора» в действии. Ушаков находит врага. Остерман находит его слабое место. А Анна готовит удавку. Мне оставалось только затянуть петлю.

— Орлову — отбой, — сказал я. — К бою готовится госпожа Морозова. Андрей, — повернулся я к Ушакову.

Наш штабной «Бурлак» превратился в подобие Ноева ковчега, с той лишь разницей, что тварей каждой было не по паре, а по одной, и все — хищники. Снаружи — выжженная земля. Внутри — тихая война. Непрерывная вибрация двигателя въелась в кости, заставляя подрагивать стрелку компаса и расплескиваться кофе в медной кружке Анны. Воздух пропитался дикой смесью: горячее масло, угольная гарь, остывающий металл и ее духи — терпкие, с ноткой корицы, совершенно неуместные в этом железном аду. В этой грохочущей коробке мы существовали как два зверя в одной клетке — стараясь не задевать друг друга, каждый на своей территории.

По вечерам клетка превращалась в центр принятия решений. Ушаков приносил донесения, Остерман — свои аналитические выкладки, Орлов — докладывал о стычках. При свете масляной лампы, водя пальцем по карте, я планировал следующий бросок, а Анна рядом, склонившись над счетами, тут же переводила мои планы в звонкую монету.

— Завтра обходим отряд пана Красинского южнее, через болота, — говорил я, прочерчивая линию. — Потеряем часов шесть, но избежим боя.

— Шесть часов простоя, — не поднимая головы от гроссбухов, тут же отзывалась она, — это три тонны угля. Плюс фураж для кавалерии Орлова. Минус тысяча семьсот рублей из бюджета. На эти деньги можно купить верность старосты в Вильно.

— Жизнь гвардейца, Анна Борисовна, в бюджет не закладывается, — отрезал я.

— А я и не закладываю. — Она наконец подняла на меня глаза. — Я просто перевожу ваш героизм на язык цифр. И эту тысячу семьсот рублей завтра же взыщу с имения пана Радзивилла, чьи люди сожгли вчерашний мост. Его векселя будут в кармане у моих людей в Вильно.

Я восхищенно посмотрел на нее: она была великолепна.

В день, назначенный для обхода засады пана Красинского, я отдал совершенно другой приказ.

— Андрей, мне нужен пан Красинский. Живой и сговорчивый. Для беседы.

Ушаков скрылся в предрассветной мгле. Не прошло и трех часов, как на опушке леса появился одинокий всадник под белым флагом. Это был сам пан Красинский. Гордый, усатый шляхтич смотрел на меня с плохо скрываемой ненавистью.

— Чего желает пан Мясник от честного патриота? — процедил он.

Я протянул ему бумаги, подготовленные Остерманом. Пробежав их глазами, Красинский начал меняться в лице — от багрового к пепельно-серому.

— Ваши земли, пан, — тихо начал я, — через две недели отойдут голландским банкирам за долги. Печальная история. Однако поправимая.

Он поднял на меня взгляд.

— Мы готовы перекупить ваш долг, — продолжил я. — Прямо сейчас. И дать новый кредит на льготных условиях. Под залог будущего урожая. Вам нужно лишь… проявить благоразумие. Ваш отряд, пан, нам очень мешает. А еще остро не хватает фуража. И хорошего проводника до самого Вильно.

Он молчал, взвешивая на невидимых весах честь и разорение.

— Вы… вы дьяволы, — прошептал он наконец.

— Мы — будущее, пан Красинский, — поправил я. — А с будущим лучше дружить.

Не прошло и часа, как его отряд, опустив хоругви, понуро освободил дорогу. К вечеру в наш лагерь уже тянулись первые подводы с овсом. Победа без единого выстрела — вкус у нее был слаще любой военной виктории. История с обходом была для того, чтобы исключить вариант утечки информации. Я перестраховался. В любом случае, все прошло идеально.

Ночью в наш ковчег снова пожаловал Петр. К счастью, мы были наедине, поэтому могли говорить без оглядки. Он долго ходил по фургону, заложив руки за спину, потом остановился у карты и своей огромной лапищей накрыл Балтийское и Черное моря.

— Хочу флот, Смирнов. Вот о чем я думаю, — его голос в тесном пространстве прозвучал как гром. — Не эти скорлупки, а настоящие корабли. Стальные, как «Бурлаки». Твои. Жду чертежи.

Я устало потер переносицу.

— Не будет чертежей, Государь.

Он медленно повернулся. В его глазах сверкнули молнии.

— Я — механик, — упредил я неминуемый взрыв. — Не корабел. Я сделаю для твоих кораблей сердце — паровую машину. Сделаю зубы — скорострельные орудийные башни на поворотных платформах, моя новая идея. Но строить корпус не возьмусь. Это все равно что поручить сапожнику испечь пирог.

Он с видимым усилием подавил вспышку гнева. Хотелось чуда, здесь и сейчас.

— Предлагаю другое, — продолжил я. — «Модульность». Наши заводы делают унифицированные модули: отдельно — двигатель, отдельно — башня. А верфи на местах собирают из них корабли. Вот это и есть промышленность. А не колдовство.

— Модульность… — пророкотал он, пробуя слово на вкус.

— Конвейер, — подсказал я.

Слово «конвейер», уже пустившее корни в Игнатовском, подействовало на Петра безотказно.

— Ладно, — буркнул он. — Будь по-твоему. Будешь отвечать за это головой!

Он ушел.

Я выдохнул, вернувшись к картам. В отсеке появилась Анна.

В ночной тишине я поймал на себе ее взгляд.

— Вы сегодня спасли сотню жизней, — тихо сказала Анна. — И заработали для казны двадцать тысяч. Неплохой день.

Ей понравилось как я справился с Красинским? Лестно.

— Просто работа, — буркнул я.

— Интересно, у вас в роду все такие? Работают вместо того, чтобы воевать?

— Я один такой, — фыркнув, ответил я.

Помолчав, она встала и подошла к маленькому окошку, за которым проплывала темная, заснеженная ночь.

— Отец меня учил: лучшая сделка — та, после которой торговец считает, что обманул тебя, — произнесла она, глядя на свое отражение в стекле. — Сегодня вы заключили с паном Красинским именно такую. Он думает, что спас свои земли, а на самом деле — только что продал нам свое будущее.

Обернувшись, она посмотрела на меня. В неровном свете масляной лампы ее лицо казалось строгим и отчего-то уязвимым.

— Вы опасный человек, Петр Алексеевич.

— Вы тоже не подарок, Анна Борисовна.

Легкая усмешка тронула ее губы.

— Потому и сидим в одной железной коробке посреди вражеской страны. Подобное тянется к подобному.

Она села за свой стол и углубилась в бумаги. Но воздух в нашем ковчеге изменился. На смену напряжению пришло осознание того, что мы — одной крови. Два хищника, понимающие друг друга без слов.

Наконец мы вползали в Кёнигсберг. Вошли на территорию пруссаков. Наша колонна выглядела ордой варваров на фоне строгих готических фасадов. На узких улочках люди жались к стенам, провожая нас взглядами, в которых животное любопытство мешалось с брезгливостью.

Нашим пристанищем стал старый тевтонский замок на острове Кнайпхоф. Хитрый ход, полный иезуитской вежливости: нас окружили водой, отрезав от города, и выставили на мостах почетный караул, на деле оказавшийся вежливым конвоем. Король Пруссии Фридрих I, нервный, суетливый монарх, начал свою игру. Он запер нас в клетке для удобства осмотра.

Не успели механики заглушить двигатели, как явился посол от Августа II. Напудренный, надушенный, он чуть ли не на коленях ползал перед Петром, изливая потоки извинений. Виноваты, конечно, «мятежники-лещинцы». А его государь, верный союзник, ждет нас в Варшаве, чтобы устроить показательную порку предателям и доказать свою вечную дружбу. Петр слушал, лениво ковыряя в зубах щепкой, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Он принимал правила этой лживой игры.

Вечером местный глава города, бургомистр, или как его там, позвал нас с Государем на «неформальный ужин». Устроил он его не в тронном зале, а в своей личной кунсткамере, среди заспиртованных уродцев и скелетов морских чудищ. Атмосфера располагала к откровенности.

— Ваши машины, господин генерал, — пруссак перешел к делу, едва за слугами закрылась дверь, — впечатляют. Однако они чудовищно неэкономичны. Мои люди подсчитали: вы сжигаете состояние на каждом переходе.

Он торговался?

— Какова себестоимость одного тягача? Расход угля на милю по пересеченной местности? Возможно ли перевести двигатель на торф?

Услышав знакомый язык цифр и выгоды, Петр довольно хмыкнул, предоставляя мне вести эту партию. Немец видел в «Бурлаке» инструмент. Он уже мысленно пахал им свои поля и осушал болота.

Но на следующий день вся моя тщательно выстроенная стратегия «охоты за головами» рассыпалась в прах. Слава «Мясника» оказалась токсичной: она открывала двери во дворцы, но наглухо закрывала двери мастерских и лабораторий.

С нами не торопились общаться.

В штабном фургоне дым стоял коромыслом. Запах махорки и дорогого голландского табака смешивался с ароматом пролитого вина. На столе, между остатками ужина, карта походила на раненого зверя. Два письма — два приглашения, в Варшаву и Берлин, — лежали на ней двумя гирями, готовыми раздавить нас своим весом. Спор, шедший уже третий час, зашел в тупик.

— На Варшаву! — Петр снова ударил кулаком по столу, и чаша с вином опасно качнулась. — Хватит! Наслушался я ваших купеческих расчетов! Есть честь, а есть бесчестие! Они нас в ловушку заманили! А мы им спину покажем⁈ Побежим к этому немцу Фридриху жаловаться⁈ Да после такого нас в Европе за людей считать перестанут!

Его лицо побагровело, желваки ходили под кожей. Говорил не император — оскорбленный гвардеец, чью доблесть поставили под сомнение.

— Государь, но какой ценой⁈ — я попытался пробиться сквозь стену его ярости. — Мы увязнем в городских боях! Положим там людей!

— Лучшие люди на то и лучшие, чтобы умирать за честь Государя! — рявкнул Меншиков, подливая масла в огонь. — А коли возьмем Варшаву, вся их спесь сойдет! Казна их станет нашей, земли их — нашими! За такие барыши можно и пару сотен гвардейцев не пожалеть!

Орлов тяжело вздохнул.

— Мои ребята, Государь, не поймут, — глухо произнес он. — Мы их под Витебском нашинковали, а они нас предали. И что теперь, мимо пройдем? Да они же за спиной смеяться будут! Нужно идти и спрашивать.

Вот она, партия «молота» во всей своей красе: честь, месть, слава и нажива. Простые, понятные и соблазнительные аргументы, бьющие прямо в сердце Петру, в самую его суть.

— А что Берлин? — Петр с презрением посмотрел на меня. — Что предлагает твоя партия «осторожных»? Спрятаться за спину прусского короля?

— Не спрятаться, Государь, а заключить союз, — вмешалась Анна. — Поход на Варшаву — это минус двести тысяч рублей прямых убытков. Плюс репутационные потери, которые не измерить деньгами. А союз с Пруссией — это немедленный выход на рынки Гамбурга. Это доступ к их технологиям литья и точной механики. Это плюс полмиллиона в казну в течение года. Выбор между славной смертью и скучной прибылью.

Петр перевел взгляд с нее на меня.

— Торговка! — выплюнул он. — И ты туда же, Смирнов⁈ Все в рубли перевел⁈ А где душа⁈ Где порыв⁈

— Мой порыв остался на поле под Витебском, Государь, — ответил я устало. — Вместе с тысячей трупов. Я свою войну выиграл. Теперь время выигрывать мир, а мир выигрывают не саблей, а кошельком и умом. Государь, за тот бой я истратил четверть всех боеприпасов, а брали мы с лихвой. Идти в Берлин — ход умных. Идти в Варшаву — ход обиженных. Вы кто, Государь? Обиженный шляхтич или Император?

Ох, ёжки-матрёжки. Впервые не сдержался. С сами Государем, да еще и на людях ссорится? Что я творю? Но ведь и смотреть, как умрет самый уважаемый мной правитель России, я не мог.

В фургоне стало тихо. Я перешел черту. Почти оскорбление. Меншиков ахнул и попятился. Орлов напрягся, готовый в любой момент броситься между нами.

Петр медленно, очень медленно, двинулся на меня. Его взгляд впился в меня. Я не мог разобрать, что в нем — ярость или что-то еще. Он подошел так близко, что меня обдало запахом вина и табака.

— Ты… — прохрипел он. — Не зарвался ли, генерал?

Я даже не моргнул, поставив на то, что Император в нем все же победит гвардейца.

В глазах Петра ураган эмоций сменялся ледяной, тяжелой думой. Он боролся сам с собой. Это была самая страшная битва, которую я когда-либо видел.

Наконец, он прикрыл глаза рукой.

— Оставьте меня, — произнес он, отвернувшись. — Все. Оставьте.

Мы выходили из фургона, не глядя друг на друга. Спор был окончен, аргументы исчерпаны. Теперь он должен был остаться один на один со своей честью и с моим последним вопросом.

Ночь прошла в лихорадочном, тревожном ожидании. Я не спал, сидел над картами, но не видел их, снова и снова прокручивая в голове ситуацию. Я перегнул палку. И теперь он, назло мне, назло здравому смыслу, поведет нас на бойню.

Рассвет был серым. Пришел приказ с адъютантом:

«Всем командирам собраться у штабного фургона. Немедля».

Мы стояли на пронизывающем ветру. Петр вышел. Лицо его было серым, покрасневшие глаза выдавали бессонную ночь. Он обвел нас всех тяжелым, непроницаемым взглядом, задержавшись на мне на долю секунды дольше.

Тишина давила. Вся наша армада, вся Империя замерла в ожидании одного его слова. Он открыл рот, чтобы отдать приказ. Посмотрел на запад, в сторону Берлина. Потом его взгляд медленно переместился на юго-восток, туда, где лежала Варшава. Он снова посмотрел на нас.

Кажется, он до сих пор не решил. Решение родится сейчас. На наших глазах.