Инженер Петра Великого – 10

Глава 6

Первый день пути я ощутил нутром, всем своим организмом, каждой клеткой. Низкая, утробная вибрация от работающих в стальном чреве машин пробирала сквозь толстые подошвы сапог, ползла по ногам, по позвоночнику, и уже через час езды казалась такой же естественной, как биение собственного сердца. Это был механический пульс нашего похода.

Мы ползли на запад. Двенадцать «Бурлаков», растянувшись на версту, оставляли за собой две глубокие, темные борозды в нетронутой снежной целине. Над колонной, словно хвост грязной кометы, вился шлейф из черного дыма и белого пара. Это знамя нашей новой Империи было видно за десятки верст. Оно кричало без слов: мы идем. И лучше не стойте на нашем пути.

В первой же деревушке, что попалась нам, из почерневшей избы выскочил растрепанный поп, отчаянно размахивая кадилом. Его тоненький, почти бабий крик утонул в грохоте, но я разобрал что-то про «сатанинские колесницы». Он пытался перекрестить головной тягач, но, когда тот прошел в десятке саженей, окатив его волной горячего пара, священник попятился и мешком осел в сугроб. Из окон за ним испуганно выглядывали бабы, мелко и часто крестясь. Первобытный ужас. Как по учебнику.

А через час, на подходе к уездному городку, все изменилось. Вдоль дороги выстроилась молчаливая толпа. Здесь уже не было страха. Его сменило жадное, почти неприличное любопытство. Мальчишки, ошалевшие от восторга, с гиканьем неслись рядом, рискуя угодить под колеса. Мужики стояли, поснимав шапки, и в их взглядах читалось что-то, чего я раньше не видел.

Гордость. Наши чудища. Не немецкие, не шведские — свои. На обочине вытянулся в струнку седой одноногий ветеран в затертом до дыр преображенском мундире. Когда наш флагман поравнялся с ним, он с трудом, опираясь на костыль, отдал воинское приветствие. Петр, стоявший рядом, заметил. Резко, по-военному, ответил. Лицо старика расплылось в счастливой, беззубой улыбке. Мы, как бы пафосно это не звучало, перепахивали реальность, оставляя глубокую колею не только в снегу, но и в головах.

К вечеру, когда низкое солнце залило поля багрянцем, мы встали на привал. Едва замерли машины, обдав окрестности последним облаком пара, их тут же облепила чумазая орда механиков во главе с Федькой. Ритмично бухнул тяжелый молот по неподатливой стали, и ему тут же ответил сухой, злой щелчок гаечного ключа, срывающего прикипевшую гайку. Гвардейцы выставляли караулы, а из фургонов-кухонь потянуло густым, горьковатым дымом от сырых сосновых дров и тут же — родным домом, духом разваристой гречки с салом.

Петр, вопреки моим ожиданиям, не заперся в штабном фургоне. Скинув тяжелый тулуп, он ходил по лагерю, как капитан по палубе своего корабля перед штормом. Лично заглядывал в топки, щурился на манометры, совал свой нос в работу механиков, засыпая Федьку въедливыми вопросами.

— А смазка эта, Федор, не замерзнет к утру? Не встанем посреди Европы колом?

— Никак нет, Ваше Величество! — с гордостью басил мой ученик, демонстрируя банку с графитовой смесью. — Особая, зимняя! Ей мороз нипочем!

Государь удовлетворенно крякнул и пошел дальше, к кострам. Пробовать солдатскую кашу, хлопать по плечу продрогших часовых. Он был в своей стихии. Корабль шел заданным курсом.

Но наш ковчег был набит не только верными солдатами. Хищников на борту тоже хватало, и первая кровь должна была пролиться у кормушки. Я стоял у своего «Бурлака», обсуждая с Нартовым завтрашний маршрут, когда краем глаза заметил знакомую дородную фигуру у интендантских фургонов. Александр Данилович. Светлейший был само обаяние.

— Аннушка Борисовна, душа моя, — проворковал он, подступая к Морозовой. — Государь наш после морозца изволит отобедать. Не найдется ли для стола его бутылочки рейнского да окорока доброго?

Анна, стоявшая с ведомостью в руках, даже головы не подняла.

— Все по ведомости, светлейший князь, — ровным, безразличным тоном ответила она. — Государю на ужин положены щи, каша и стопка водки. Как и любому гвардейцу. Распоряжения на сей счет имеются. Он сам дал мне волю в этом вопросе.

Улыбка на лице Меншикова застыла.

— Ты что же это, девка, мне, фельдмаршалу, указывать вздумала?

— Я порядку следую, — Анна наконец подняла на него глаза. — Каждая бутылка, да каждый фунт муки учтен. Ежели есть нужда сверх нормы — прошу письменный приказ от генерала Смирнова. А так — все под роспись. Государь сие одобрил.

Она протянула ему ведомость. Меншиков нахмурился. Открыто требовать у царя вина, когда тот демонстративно хлебает солдатские щи, — политическое самоубийство. Он постоял мгновение, потом резко развернулся и, бросив своим холуям «Пошли!», зашагал прочь.

Ай да Аннушка! Утерла нос Светлейшему. Кажется, я не пожалею что взял ее в «стаю», как упрямо называл мою команду Государь.

Второй раунд начался уже в темноте. Павел Ягужинский, прокурор-цепной пес, приволок за шиворот двух молодых гвардейцев к костру, у которого грелся Орлов.

— Василь Иваныч! — голос Ягужинского звенел от праведного гнева. — Твои орлы устава не знают! На посту табаком менялись! Порка перед строем!

Орлов медленно поднялся. Окинул провинившихся тяжелым взглядом.

— Что, орлы, табачок службы дороже?

— Виноваты, ваше благородие…

— Благодарю за бдительность, Павел Иванович, — Орлов повернулся к Ягужинскому. — Дальше я сам.

— Как это сам? Есть устав!

— А я тебе говорю, в дела моего полка не лезь, — голос Орлова не стал громче, но в нем появилось что-то, от чего Ягужинский попятился. — У нас свой устав, Игнатовский. За такую провинность — два наряда и чистка нужников. А порют у нас дезертиров. Мои люди — не скоты, чтобы их за кисет махорки прилюдно полосовать. Вопрос закрыт.

Он развернулся к солдатам.

— А вы, два сокола, марш за лопатами! Чтоб к утру все отхожие места блестели.

Ягужинский, процедив что-то сквозь зубы, удалился. Орлов — красавец. Построил этого прокурора, как салагу. Еще один плюс в карму моей кадровой политики. Пока справляются.

Ночь опустилась на лагерь. Я сидел в своем штабном фургоне. Тепло, пахнет кожей и остывающим металлом. За тонкой переборкой мерно посапывал денщик. Я смотрел в темноту и подводил итоги. Машина едет. Люди накормлены. Конфликты погашены. Все винтики на своих местах. Так почему же где-то под ложечкой сосет это паршивое, холодное чувство, что мы мчимся на всех парах прямиком в идеально расставленную ловушку?

Третий день пути. Я уже начал втягиваться в эту странную, качающуюся реальность. Утро начиналось с ледяного холода, пробирающего до костей, и скрипа свежего снега под сапогами. Затем — гул просыпающихся машин, горький запах угольного дыма, смешанный с ароматом хвои, и снова — в путь. Наша армада ползла по заснеженным просторам, и это было похоже на сон. Двенадцать дымящих стальных монстров, за которыми, как привязанные, тащились фургоны, полевые кухни, кавалерийский полк и даже одна совершенно неуместная здесь, изящная, обитая черным бархатом карета.

Карета Морозовых. Она плыла среди нашего железного хаоса, как аристократка, случайно попавшая на солдатскую пирушку. Кучер в медвежьей дохе то и дело чертыхался, пытаясь удержать лошадей на разбитой дороге. Этот островок старого мира, запряженный четверкой сытых рысаков, был постоянным напоминанием о том, какой разношерстный сброд я тащу за собой в Европу.

Именно в этой убаюкивающей монотонности, когда бдительность неизбежно засыпает, система и решила устроить нам первый экзамен.

Раздался резкий, уродливый хлопок, похожий на выстрел из мортиры, но какой-то сухой и плоский. Седьмая машина в колонне дернулась, будто наткнувшись на невидимую стену, и остановилась, окутавшись шипящим облаком пара. Колонна встала. В наступившей тишине я услышал, как где-то впереди тонко и зло заржала лошадь.

Да чтоб тебя… Только не это.

— Доигрался, соколик, со своими черепахами! — голос Меншикова, полный сарказма, прозвучал совсем рядом. Он подъехал на своем аргамаке, кутаясь в соболя. — Встали! Посреди поля! Что теперь, генерал? Мужиков запрягать прикажешь?

Он тут же отдал тихий приказ одному из своих адъютантов, и тот помчался вдоль колонны. Светлейший уже готовился перехватывать управление, «спасать» экспедицию.

Рядом, более сдержанно, остановился Андрей Артамонович Матвеев.

— Вот так конфуз, генерал… — протянул он, разглядывая застывшую машину через лорнет. — Боюсь, в Европе нас встретят смехом.

Я промолчал. Спрыгнув на снег, я достал флягу со сбитнем. Горячая, пряная жидкость обожгла горло, прогоняя первый укол тревоги. Все взгляды были на мне. Ждали растерянности, приказов, суеты.

— Андрей Константинович, — негромко позвал я Нартова, который уже стоял рядом, хмуро разглядывая аварию. — Похоже, учения начались раньше срока. Приступайте.

Нартов коротко посмотрел на меня. На лице — ни тени волнения, просто досада. Он махнул рукой Федьке.

— Механический цех, к работе! — рявкнул тот зычным басом, и его голос раскатился над заснеженным полем.

И началось. Третий «Бурлак» с конца колонны, наша передвижная мастерская, медленно съехал с дороги. Его боковые бронелисты, шипя на морозе, откинулись, превращаясь в рабочие площадки. Из нутра машины на блоках выехали тиски, верстаки и небольшой паровой молот.

Медленно прискакал Петр. Он смотрел на это разворачивающееся чудо с азартом ребенка, которому подарили невиданную игрушку.

Диагноз был поставлен мгновенно.

— Ремень приводной, — доложил Нартов, вытаскивая из недр машины рваный, дымящийся кусок резиноида. — Лопнул по шву. Брак.

— Исправляйте, — коротко бросил я.

Федька своими ручищами-кувалдами откручивал тяжелый защитный кожух, матерясь сквозь зубы, когда ключ соскользнул, и он до крови содрал костяшки пальцев. А вот за то, что он простейшими перчатками не пользовался (в Игнатовском уже наладили пошив спецодежды для мастеров и рабочих), ему надо бы сказать пару ласковых — но это наша внутренняя кухня. Нартов с фонарем залез внутрь. Из мастерской уже тащили заготовки: полосы резиноида, мотки медной проволоки и рулоны просмоленного холста.

К этому времени вокруг собрались уже все. Солдаты глазели, забыв о кострах. Свита спешилась, образовав кружок любопытных. Даже из кареты Морозовых выглядывала Анна, кутаясь в шаль.

Анри Дюпре стоял чуть поодаль, наблюдая за работой с профессиональным интересом. Когда Нартов начал раскраивать полосы, француз подошел ближе.

— Мсье Андрей, — произнес он своим мягким голосом.

— Чего тебе, франк? — не оборачиваясь, буркнул Нартов.

— Простите, но причина разрыва не только в качестве ремня. У вас слишком малый радиус ведущего шкива. Он создает избыточное напряжение на излом. Ремень работает не на растяжение, а на изгиб. Любой, даже самый прочный, со временем просто устанет.

Нартов медленно выпрямился и посмотрел на француза. Долго, изучающе. Я видел, как в его голове идет борьба — практический опыт против теории. Мне очень нравились их отношения. Оба были достаточно воспитаны и умны, чтобы не опускаться до оскорблений, но не упускали случая друг друга подколоть, но зло, по доброму. И от этого, уверен, получали оба несравнимое удовольствие.

— И что ты предлагаешь, умник? — наконец выдавил он.

— Увеличить натяжной ролик и сместить его ось на два дюйма ниже, — без запинки ответил Дюпре. — Это изменит угол и распределит нагрузку.

Нартов молчал еще с минуту, потом сплюнул на снег.

— Федька! — рявкнул он. — Слыхал? Тащи оправку на два дюйма. И новый кронштейн готовь.

Он не сказал «спасибо». Но для этих двоих это было красноречивее любых слов. Это был странный, почти противоестественный союз.

Работа закипела с новой силой. Федька, ругаясь, полез выполнять приказ. Нартов правил раскаленную заготовку под паровым молотом. Петр в нетерпении ходил кругами, то и дело норовя сунуть нос в самый центр событий, пока я тактично не оттеснил его в сторону.

— Не мешайте, Государь. Они справятся.

Через три часа все было кончено. Новый, сделанный «на коленке» ремень стоял на своем месте. Нартов лично повернул ключ. Машина вздрогнула, и двигатель заработал. Ровно, мощно, без прежнего надрывного визга.

Я подошел к Петру. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на ожившего монстра.

— Так вот он, твой главный фокус, Смирнов, — тихо произнес он. — В том, что ты верфь с собой возишь.

Он повернулся ко мне. На его лице читалось глубокое, почтительное понимание. Он увидел систему. Ну наконец-то.

— Ты дал мне армию, — сказал он, — которая сама себя лечит. Армию, которую невозможно остановить.

А после вернулся к своему флагману. Вечером, в штабном фургоне, он налил мне и Нартову по полной чарке водки из своей личной фляги. Экзамен был сдан. Система доказала свою жизнеспособность.

Мороз крепчал, вымораживая из воздуха остатки дневного тепла и заставляя трещать стволы сосен. Снаружи доносились приглушенные голоса гвардейцев, изредка ржали лошади, потрескивали костры. В моем штабном «Бурлаке», было тихо и жарко. От чугунной печурки шел жар. Я сидел за столом, склонившись над картами, но цифры и линии расплывались перед глазами. Мысли были тяжелыми. Триумф после ремонта машины испарился. Одна лопнувшая деталь — и вся наша армада встала. А что, если таких деталей будет десять? И вообще, надо будет замечание Дюпре устранить на всех Бурлаках, но уверен, что Нартов именно этим и занимается, судя по шуму в ночи.

Дверь отсека тихо скрипнула, впустив облако ледяного воздуха. На пороге вырос Андрей Ушаков. Войдя, он первым делом стянул перчатки и протянул озябшие руки к печке.

— С докладом, Петр Алексеич.

Он положил на стол исписанный мелкими, убористыми буквами лист.

— Говори.

— Мои люди весь день шли по флангам под видом охотников, — заявил он безэмоциональным голосом. — Засекли три группы. По пять-шесть человек. Конные. Держатся на расстоянии, вне зоны прямой видимости. Не приближаются.

Я поднял на него взгляд. Наблюдатели… Кто? Первым делом на ум пришел Брюс.

— Яков Вилимович шалит?

— Исключено, — Ушаков покачал головой. — Почерк не его. Слишком грязно, слишком заметно. И потом, зачем? Вся информация о нашем маршруте у него и так есть. Нет, это чужие. Лошади хорошие, сытые. У разбойников таких не бывает. И одеты не как тати — добротное сукно, хоть и без знаков различия. Профессионалы.

Мы еще на своей земле, а за нами уже идет наблюдение.

— Они будто изучают, — продолжил Ушаков. — Наш темп, распорядок. Утром, когда мы встали из-за поломки, одна из групп приблизилась почти на версту. Засекали время. Считали, сколько нам понадобится на ремонт.

А вот это плохо.

— Завтра на рассвете, — сказал я. — Мы ударим первыми.

Ушаков молча смотрел на меня.

— Твои люди, Андрей, и сотня лучших всадников Орлова. Выступите за два часа до подъема. Скрытно. Ваша задача — взять. Все три группы. Окружить и принудить к сдаче. Мне нужны языки. Живые. Я хочу знать, кто они, на кого работают, и что готовят нам у того моста.

— Они будут драться, — без всякого выражения произнес Ушаков. — Это не купцы. Я уже пытался их поймать.

— Плохо. Раз так действовать будете жестко. Любое сопротивление — давить немедленно. Пленных не щадить, но и не калечить. Мне нужны их головы на плечах, а не на пиках. Но если не получится — врагов уничтожить. А они враги. Друзья не прячутся.

Ушаков качнул головой.

— Будет сделано.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Андрей, — остановил я его.

Он замер у двери.

— Это не люди Брюса. Но я хочу, чтобы Яков Вилимович думал, что я подозреваю его. Это если представится случай — имей ввиду.

На губах Ушакова мелькнула едва заметная усмешка.

— Понял. Пустим Якову Вилимовичу пыль в глаза. Пусть попотеет.

Он вышел, так же беззвучно, как и появился.

Ночь прошла в рваном, тревожном сне. Я просыпался каждые полчаса, прислушиваясь. Тишина. Ни выстрелов, ни шума погони.

Когда небо на востоке начало медленно наливаться свинцом, из леса вынырнули первые всадники. Орлов. Его обветренное лицо было мрачнее тучи.

— Пусто, командир, — прохрипел он. — Как корова языком слизала.

Через полчаса вернулся Ушаков. Его доклад был таким же безрадостным.

— Ушли. Чисто. Даже кострищ не оставили. Профессионалы.

Мой первый ход в этой партии пришелся по пустоте.

К полудню мы добрались до границы. Колонна остановилась. В наступившей тишине стало слышно, как стонет на ветру промерзший лес. С машин спешилась вся верхушка. Мы стояли перед небольшим ручейком, который обозначал границу, как перед алтарем.

Полковой священник, отец Иона, подошел к головному «Бурлаку». Он достал кропило и, бормоча молитвы, начал окроплять святой водой холодную броню. Капли мгновенно замерзали.

Когда отец Иона закончил, все взгляды были устремлены на запад. Туда, где начиналась Речь Посполитая. Странно, что нас не встречали на границе. Думаю не только для меня это странно, судя по озабоченным физиономиям государевой свиты.

Ни почетного караула. Ни вражеского заслона. Никого. Лишь заснеженное, бескрайнее поле, перечеркнутое темной ниткой уходящей на запад дороги. Словно весь мир по ту сторону границы вымер.

— Что скажешь, генерал? — услышал я голос Петра Великого.

Я смотрел на дорогу, ведущую в никуда. Я медленно повернул голову и встретился с Государем взглядом. В его глазах плясали злые огоньки. Он ждал от меня ответа.

Я коротко качнул головой. Принятие вызова. Мы же ведь знали, что не будет легко.

Петр понял. Его губы тронула жесткая усмешка. Он выпрямился и повернулся к застывшей колонне. Его голос, без всякого усилия, накрыл поле.

— Вперед!

Приказ отдан.

Я снова полез на свое место на броне, рядом с Петром. Под ногами ожила, задрожала палуба нашего стального корабля.

Из труб с яростным шипением вырвались столбы пара. Раздался натужный, металлический стон. Головной «Бурлак» дернулся, и колеса, проворачиваясь, вгрызлись в наст. Машина неотвратимо поползла вперед.

Мы миновали границу, пересекли невидимую черту.

Ветер усилился, неся с запада запах сырой земли — чужой запах. Петр зябко поежился и плотнее закутался в тулуп.

— Холодно, Смирнов, — пробасил он, изо рта у него вырвалось облачко пара. — Пойдем внутрь. Война войной, а кушать хочется, однако.