Инженер Петра Великого – 10

Глава 13

По залу пронесся шелест. За моей спиной тут же скрипнул сапог Орлова — мой верный пес напрягся, — а король Фридрих, не сводя с меня глаз, нервно поправил кружевной манжет.

— Вас только это смущает? — поинтересовался я, скривившись.

— Понимаете ли, — Лейбниц иронии не понял, и его взгляд скользнул по моему походному, заляпанному грязью мундиру, — истинный гений, данный Богом, стремится к гармонии. Он создает механизм, подобный часовому — где каждый рычаг служит единому, прекрасному замыслу. Ваши же творения — нагромождение железа, скрепленное грубыми заклепками и грубой силой, как рев взбесившегося быка. Вы не создаете порядок, вы порождаете хаос, прикрываясь словом «прогресс».

Я молчал, заметив краем глаза, как ссутулился Шлютер, мой архитектор-реваншист. Критика рикошетом била и по нему, по его недавнему восхищению нашими станками. Во рту появился металлический привкус. Сухо.

— Мне говорят, что ваши фузеи точны, — Лейбниц чуть возвысил голос. — Но что толку в точности одного выстрела, если сама машина для убийства создана без души, без изящества? Это триумф мясника. Вы просто берете больше железа, больше пара, больше пороха. Вы не изобретаете.

Он приподнял подбородок.

— Любой кузнец может сделать молот больше. Ваши технологии лишены Божественной искры творения. Это просто эффективное, но бездушное варварство. Вы не изобретатель, генерал. Вы — варвар, дорвавшийся до кузницы.

Он замолчал в ожидании ответа.

Я перехватил несколько торжествующих взглядов прусских придворных: они получили то, чего хотели. Их утонченная европейская культура публично заклеймила русского дикаря — Петровского мясника. Нартов за моей спиной сжал кулаки. Мягко положив руку ему на плечо, я дал понять: «Спокойно, это моя игра».

В голове будто искра перескочила на нужный контакт. Сухость во рту и минутную растерянность смыло. Посреди этого враждебного, самодовольного молчания меня занимала лишь одна мысль: «Прелестно. Лекция о вреде прогресса от человека, потратившего полжизни на создание счетной машины». Я мгновенно осознал правила игры. Это туповатая инквизиция. А значит, и вести себя нужно соответственно: не каяться, а заставить самого инквизитора усомниться в своей вере.

Что ж, господин ученый. Вы хотели увидеть варвара? Сейчас вы его увидите.

Я дал каждому в зале в полной мере насладиться моим мнимым унижением. Доселе откровенно скучавшие прусские аристократы оживились, разглядывая меня с брезгливым любопытством. Король Фридрих беспокойно потирал руки; Лейбниц застыл в позе античной статуи, олицетворяющей победу разума над хаосом. Мой взгляд медленно прошелся по их лицам и задержался на Петре: тот хранил непроницаемое выражение, однако в уголке его глаза полыхнул злой огонек. Он ждал представления. Мне кажется, что он в меня верил больше, чем я сам в себя. Я не собирался его разочаровывать.

— Ваша правда, господин Лейбниц, — мой голос прозвучал спокойно и без какой-либо обиды.

Зал удивленно зароптал. Такого ответа здесь точно не ждали.

— Я не создаю изящных механизмов, — продолжил я, выходя из тени колонн на свет. — Мои руки слишком грубы для этого. Я не часовщик, а молотобоец. Но иногда, чтобы выправить погнутый мир, нужен хороший, увесистый молот.

Обернувшись к Орлову, стоявшему у входа, я обратился к нему.

— Василь, будь добр. Двух молодцов. С СМками. Сюда.

Звякнув амуницией, два гвардейца чеканным шагом вышли на середину зала. У каждого в руках — СМ-2 «Шквал». Черное вороненое железо, строгое, без изысков, дерево ложа. Ничего лишнего. Воплощенная угроза.

— Господа, — я обвел взглядом застывшие лица, — перед вами две фузеи. Они кажутся одинаковыми, хотя одна из них еще вчера тащилась сотню верст в обозе, под дождем и снегом, а вторая — только что из ящика, в заводской смазке.

Второй гвардеец покраснел. Он чуть не потерял свое оружие, уронив ее в чавкающую грязь. Но не рассказывать же мне, что и среди нас есть растяпы.

По моему указанию вышел Федька. Мой ученик, огромный, чумазый, в рабочем кожаном фартуке, который он так и не удосужился снять. Федька напоминал медведя, по ошибке выпущенного в бальный зал. Я хотел провести демонстрацию для Лейбница, чтобы показать суть того, что происходит в России. Не думал, что придется эту «домашнюю заготовку» применять таким способом, да еще и так рано.

Не глядя на придворных, Федор расстелил на полу кусок грубого темного сукна и выложил свои инструменты. Воздух наполнился резким запахом оружейного масла, от которого какая-то дама в первом ряду поморщилась и прикрыла нос надушенным платочком.

Происходящее дальше было для этого храма науки сущим святотатством. Огромные, с виду неуклюжие пальцы Федьки двигались с завораживающей скоростью. Щелчок, поворот, короткое движение — затвор ложится на сукно. Еще мгновение — ствол отделен от ложа. Пружинки, шестерни, винты… Меньше чем через две минуты на полу блестели две разобранные до последнего винтика фузеи.

— Хаос, не правда ли, господин Лейбниц? — с легкой усмешкой спросил я. — Груда бездушного и уродливого железа.

На лице одного из академиков отразился неподдельный ужас, словно на его глазах рвали на части бесценный манускрипт. Не дожидаясь ответа, я сделал знак. Затем Федька, сгребя все детали в общую кучу, бесцеремонно перемешал их своими ручищами-лопатами под тихий, отвратительный металлический скрежет.

— А теперь, Федор, собери, — скомандовал я.

И он начал. Не глядя, не выбирая, его пальцы наощупь находили нужную деталь в этой мешанине. Механическая, лишенная мысли рутина. Щелк, щелк, поворот. Через пять минут перед ним на сукне снова лежали две готовые к бою винтовки.

— Стрелкам! — рявкнул Орлов.

Гвардейцы вышли вперед, подхватили оружие и подошли к окну. Морозный воздух проник в помещение сквозь открытое окно. Одновременный, оглушительный, бьющий по ушам залп заставил дам вскрикнуть, и в воздухе остро запахло порохом. Недалеко в парке, на специально установленных шестах, два глиняных горшка разлетелись в пыль.

Я повернулся к Лейбницу. Он стоял неподвижно, глядя не на стрелков, не на меня, а на Федьку, который уже невозмутимо собирал свои инструменты. На его лице появился интерес, которого я так ждал.

— Вот мой ответ, господин Лейбниц. Ваш прекрасный часовой механизм уникален. Сломается одна шестеренка, выточенная гениальным мастером, — и он умрет. И лишь другой гений, потратив недели, сможет его починить.

Я шагнул к нему, понижая голос. В воцарившейся тишине каждое слово звучало весомо.

— Моя «варварская» фузея — бессмертна. Любой солдат, обученный за два дня, починит ее в поле за пять минут, взяв деталь от оружия павшего товарища. Вы восхищаетесь гармонией одной прекрасной, уникальной вещи. Я же создаю гармонию тысячи надежных, одинаковых, взаимозаменяемых вещей.

Я посмотрел на окруживших нас людей.

— Это не хаос, господин Лейбниц. Это новый вид порядка, который победит — на поле боя, на заводе и на рынке. Ибо он дает надежность.

Лейбниц не сводил с меня глаз. Его мир, построенный на совершенстве уникального творения, только что столкнулся с уродливой логикой конвейера. Он, как никто другой в этом зале, понял, что только что увидел. Не фокус с оружием. Рождение новой эпохи стандарта, которая сметет его изящный, штучный мир. Его унизанные перстнями пальцы чуть сжались. Поединок еще не был окончен, но первый раунд остался за мной.

Лейбниц был потрясен, но не сломлен. В его уме логика математика боролась с фактом: грубая, уродливая система оказалась эффективнее изящной теории. Демонстрация силы сработала, однако для вербовки этого было мало. Теперь нужно было найти трещину в его броне, запустить палец в старую, гноящуюся рану. А болело у него, судя по досье Остермана, сильно и давно. Я переходил от молота к скальпелю.

С извиняющейся усмешкой, я произнес как бы невзначай, обводя взглядом застывших придворных:

— Впрочем, мои грубые методы наверняка пришлись бы по душе вашим оппонентам из Лондонского Королевского общества. Они, как и я, ценят удачный опыт выше чистой теории.

Даже публичная пощечина не произвела бы такого эффекта. Голова Лейбница дернулась, взгляд метнулся на меня — острый, полный яда. Ух! Попал. Точно в цель. Весь его напускной олимпийский покой слетел, как позолота. Я нагло поставил себя в один ряд с ними, с «вульгарными» английскими эмпириками, слепцами, бредущими на ощупь, пока он, Лейбниц, созерцал мир в свете чистого разума. За спиной тихо хмыкнул Петр, оценив ход.

— Не сравнивайте себя с ними, генерал, — процедил Лейбниц, и в его голосе зазвенел лед. — Лондонские господа превратили науку в состязание кошельков и политических интриг. Они не ищут истину, а назначают ее королевским указом.

Прекрасно. Он сам дает мне в руки оружие.

Изобразив удивление, я вскинул брови.

— Неужели? А мне казалось, наука едина. Разве открытия не принадлежат всему человечеству? Я, генерал, в этих тонкостях не силен, но даже до нас в Московию доходят слухи… Говорят, президент их Общества, господин Ньютон, не слишком жалует ученых с континента?

Я назвал главное имя. Король Фридрих, почувствовав, что разговор уходит в опасную плоскость личных обид, беспокойно кашлянул и бросил на меня предостерегающий взгляд. Но было поздно. Поединок уже шел.

— Ньютон! — Лейбниц презрительно усмехнулся. — Вы наивны, генерал, или притворяетесь. Научный мир Европы расколот, как расколота сама Европа. Англичане, окопавшись на своем острове, объявили единственно верным свой путь и отвергают гениальные методы континентальной науки не потому, что они неверны, а потому, что они — не английские!

Его слова были адресованы уже не мне — он обращался к залу, к миру, к истории. Это был крик души человека, чью правоту десятилетиями отказывались признавать из-за политической конъюнктуры. Для него я перестал быть варваром-выскочкой, превратившись в слушателя, в свидетеля его унижения.

Подойдя ближе, я понизил голос так, чтобы меня слышали лишь стоявшие рядом король и Петр, которые невольно подались вперед.

— Я читал отчеты моих людей из Лондона, — тихо сказал я. — Памфлет некоего доктора Килла, где вас обвиняют в плагиате. Решение Общества, где они, по сути, сами себя назначили судьями в собственном деле. Это не поиск истины, господин ученый. Это травля.

На его щеке дрогнул мускул.

— За ними стоит мощь, господин Лейбниц. Я это понимаю, как никто другой. У них есть поддержка короны, есть казна для финансирования экспедиций и флот, доставляющий диковины со всего света. У них есть целая система, работающая на их славу.

Я выдержал паузу.

— А что есть у вас? Вы в одиночку сражаетесь с самой мощной научной «партией» Европы. Они называют вас вором, печатают пасквили, которые читают во всех университетах, и используют всю мощь государства, чтобы втоптать ваше имя в грязь. А у вас — ваша правота, которую они никогда не признают просто потому, что не захотят. Признать вашу правоту — значит признать свое поражение в этой многолетней войне.

Мои слова были жестоки. Не споря, а скорее сочувствуя, я вскрывал его собственное бессилие. Философский спор о гармонии и хаосе испарился. Унизанные перстнями пальцы снова сжались в кулак. Он не мог возразить: каждое мое слово было правдой. Он чуть склонил голову, задумавшись.

Почва для вербовки была готова. Оставалось лишь бросить семя.

— Именно поэтому я здесь, господин Лейбниц, — мой голос снова стал деловым, отрезая пути к отступлению. — Не для того, чтобы спорить о красоте механизмов. Я предлагаю не присоединяться к этой войне на чьей-либо стороне. Я предлагаю сделать ее бессмысленной. Мы создадим третью силу.

Он медленно поднял голову; в его взгляде мелькнуло недоумение. Король Фридрих, почувствовав, что ставки в игре резко возросли, подался вперед, пытаясь не упустить ни слова. Даже Петр чуть склонил голову, впившись тяжелым взглядом в Лейбница — он оценивал реакцию.

— Я прибыл в Европу не хвастаться фузеями, — продолжил я, обращаясь теперь исключительно к Лейбницу. — Мой Государь поручил мне найти архитектора для величайшего строения. Мы намерены основать в Петербурге Академию Наук.

Лейбниц криво усмехнулся, и в его глазах промелькнуло презрение. Петр же удивленно уставился на меня, но потом спохватился и сделал морду кирпичом.

— Еще одна игрушка для просвещенного монарха? Я слышал это десятки раз, генерал.

— Нет, — отрезал я. — Не игрушка. Инструмент вашего реванша.

Глядя ему в лицо, я вкладывал в каждое слово вес многотонного молота.

— Это будет Академия, основанная на ваших методах. Академия, где ваша система исчисления, а не громоздкие методы господина Ньютона, станет официальным языком науки. Академия, на фронтоне которой будет высечено ваше имя. Ваше, господин Лейбниц.

Я ведь предложил ему возможность публично унизить своего главного врага.

— Вам больше не придется выпрашивать деньги у скаредных курфюрстов на постройку одного арифмометра, который потом будет пылиться в кунсткамере, — не давая ему опомниться, я наносил удар за ударом. Прусский король недовольно скривился. — Вы даете чертеж — мои заводы его строят. Масштабно. Для каждой школы и конторы. Вы выдвигаете теорию о природе минералов — казна Империи или Кампании немедленно финансируют экспедицию на Урал или в Сибирь. Вся Россия, от Балтики до Тихого океана, станет вашей личной, безграничной лабораторией!

В группе данцигцев загорелись глаза у Брейне. Шлютер подался вперед, забыв о всяком приличии. Я соблазнял их всех, показывая, что за мной стоят безграничные ресурсы.

— Честь — это для юнцов, генерал, — прервал меня Лейбниц хриплым голосом. — Я говорю о методе. О системе.

— Именно! — подхватил я. — И поэтому вы не будете «советником» или «почетным членом». Мы предлагаем вам стать ее пожизненным президентом, создателем, архитектором. Вы напишете ее устав. Вы будете решать, какие умы приглашать со всей Европы. Мы даем вам абсолютную власть в мире науки, какой не обладал еще ни один ученый в истории.

Я выкатил на поле свои последние, самые тяжелые орудия: реванш, ресурсы, власть. Но оставался главный аргумент, который должен был замкнуть цепь.

— И последнее, — сказал я, возвращаясь к началу нашего спора. — Вы упрекнули меня в варварстве, в создании оружия без души. И вы были правы. Я — молотобоец. Молот бьет без раздумий. Именно поэтому мне нужен тот, кто направит его удар.

На этот раз в моем голосе прозвучала почти мольба.

— Именно вы, господин Лейбниц, возглавите в нашей Академии комитет по этике. Вы и ваши ученики будете решать, как применять «мои» — я выделил это слово, — «варварские» технологии. На что направить мощь моих заводов — на пушки или на плуги? Как использовать печатный станок — для пасквилей или для учебников? Вы станете совестью нашей Империи.

Я замолчал. Все было сказано.

Понятно, что последнее я не собирался исполнять. Ведь к тому времени у меня не будет «моих» технологий. Юридически все будет в собственности Кампаний.

Обман? Нет. Лазейка. Да.

Лейбниц стоял неподвижно; его лицо разгладилось, стало непроницаемым. Он смотрел на меня и в глубине его глаз шла титаническая борьба. Впервые он видел во мне единственного человека, предложившего возможность воплотить дело всей его жизни — и не просто воплотить, а сделать это в невиданном, имперском масштабе.

Все ждали его ответа. Но он молчал.

Спустя с десяток секунд, Лейбниц поднял глаза и задал вопрос:

— В вашей Сибири есть олово, генерал? Для масштабного производства арифмометров понадобится много олова. И хороших пружин.