Инженер Петра Великого – 10

Глава 11

Дорога на запад провоняла страхом — вязким, застарелым, как пыль в заброшенном склепе. Партизанщина, кусавшая нас за пятки, испарилась. Третий день подряд Орлов возвращался из разведки злой, как черт, и докладывал одно и то же: пусто. Вместо сожженных мостов и завалов — низкие поклоны. Вместо засад — делегации с хлебом-солью.

Мое прозвище летело впереди нашего стального каравана, опережая даже конную разведку. Местные шляхтичи, еще неделю назад точившие сабли, теперь выезжали навстречу, натужно улыбаясь и уверяя в вечной дружбе. Их радушие было так же искренне, как улыбка висельника.

— Гляди, Смирнов! — басил Государь, стоя рядом со мной на броне головного «Бурлака». — Боятся! Значит, уважают! Вот она, наша лучшая дипломатия!

Государь едва не плясал от восторга. Для него этот «коридор страха» был наглядным подтверждением правоты, идеально отлаженной системой. Я же, напротив, видел механизм на грани отказа, где все внешние индикаторы в норме, а внутри уже пошла трещина усталости металла. Петр радовался, как ребенок новой сабле, меня же подташнивало от этой поездки сквозь строй манекенов. Вместо инженера Смирнова они видели чудовище из детских страшилок, которым теперь можно только детей пугать, а не вербовать лучших умельцев Европы.

Пока Петр и его свита принимали дары и наслаждались вынужденным гостеприимством, в на моем «Бурлаке» кипела настоящая война. От постоянной тряски сводило зубы, а скрип пера Остермана, казалось, въедался прямо в мозг. Лишь этот звук нарушал мерный гул машины, уносящей нас все дальше в чужую, враждебную землю. Моя «свора» начала игрища. Используя торговые связи Анны Морозовой, Андрей Ушаков уже отправил в Данциг первую группу своих людей — купцы, торговцы пенькой и воском. Задача у них была простая: слушать. В портовых тавернах, на бирже, в купеческих гильдиях. Собирать слухи, цены, настроения. Составлять карту нервных узлов вольного города.

Впрочем, настоящим мозговым центром всей операции стал Генрих Остерман. Да, я сам не ожидал такой его полезности. Мой тихий, незаметный «немчик». Запершись в своем отсеке, он превратил его в аналитический штаб. Столы ломились от донесений — всего того бумажного мусора, в котором скрывалась душа города. Сухонький, в очках с толстыми стеклами, он походил на счетовода в аду, терпеливо пересчитывающего грехи.

Через три дня, на подходе к границам Данцига, он положил мне на стол три аккуратно исписанных листа.

— Андреас Шлютер, — начал Остерман своим скрипучим голосом, постукивая костяшкой пальца по первому листу. — Архитектор. Скульптор. Гений, которого вышвырнули на мороз. В Берлине ему доверили Монетный двор. Он спроектировал башню, какой свет не видывал, однако просчитался с грунтом. Или поставщики подвели, история мутная. Башня свалилась. Король Фридрих, дабы сберечь казну и собственную репутацию, сделал его крайним. Унижен, лишен всех званий и контрактов. Бежал в Данциг, где перебивается мелкими заказами.

Сбитый летчик. Тем лучше. Такие злее и сговорчивее.

Остерман поднял на меня свои бесцветные глаза.

— Он не ищет денег, господин генерал. Он жаждет реванша. Ему нужно доказать всему миру, и в первую очередь себе, что он — творец, а не разрушитель. Дайте ему возможность построить то, что переживет века, и он пойдет за вами на край света. Цель номер один.

Он отодвинул первый лист и положил сверху второй.

— Иоганн Филипп Брейне. Купец и натуралист. Его торговый дом — один из богатейших в городе, хотя коммерция для него — средство. Настоящая его страсть — кунсткамера и ботанический сад. Он одержим идеей систем, пытается описать и каталогизировать все живое и неживое, что попадает в его руки. Вчера он заплатил три тысячи талеров за окаменевший зуб неведомого зверя.

Три тысячи за зуб… Кажется, я знаю, какую наживку закинуть в этот омут.

— Его не купить, — продолжил Остерман, словно прочитав мои мысли. — Деньги у него есть. Зато он, как ребенок, жаждет новых игрушек для своего разума. Соблазнить его можно только возможностью заглянуть за горизонт.

Третий лист лег на стол.

— И наконец, Иоганн Георг Абельгер. Профессор риторики. Гуманист. Страж старого мира. В машинах и механизмах он видит предвестников апокалипсиса. В своих лекциях клеймит «бездушную механику», которая, по его мнению, убивает в человеке божественную искру. Для него наши «Бурлаки» — воплощение абсолютного зла. Он — идеологический центр местного консерватизма.

Остерман снял очки и протер их куском замши.

— Этот — самый крепкий орешек. Его нельзя ни купить, ни соблазнить. Его можно только переубедить. Или сломать.

Три досье лежали передо мной. Три гения и три разные мотивации: Шлютер жаждал славы, Брейне — знаний, Абельгер — спасения души. Прямой подход, особенно с моей репутацией, — глупость. Явиться к ним — значит напугать, подтвердить их худшие опасения. Нужно было зайти с другой стороны. Не я должен прийти к ним. Они сами должны прийти ко мне. Но как? Как, черт возьми, зацепить их всех разом, не бегая к каждому по отдельности, рискуя временем? Мой взгляд случайно упал на чертежи, лежавшие в углу стола. И в голове будто замкнуло нужную цепь. Конечно! Не нужно идти к ним. Нужно зажечь в центре города такой костер, на который слетятся все мотыльки.

— Анна Борисовна, — позвал я девушку, когда Остерман удалился.

Она вошла, оторвавшись от своих счетов, и вопросительно посмотрела на меня.

— Мне нужна самая большая площадь в Данциге. За любые деньги. И официальное разрешение магистрата на проведение «Выставки достижений промышленности и ремесел Российской Империи». Срочно.

На ее губах промелькнула понимающая улыбка.

— Будет сделано, Петр Алексеич. Кажется, наш цирк отправляется на гастроли.

Данциг был интереснее Кенингсберга. Это был другой мир: здесь правили гильдии, главным аргументом служила строка в торговом реестре. На узких, вымощенных булыжником улочках наши «Бурлаки» смотрелись неуместно, как слоны в посудной лавке. Люди в добротных суконных камзолах и накрахмаленных воротниках жались к стенам строгих готических домов, провожая нас взглядами, в которых любопытство мешалось с брезгливостью. Взглядами, предназначенными богатым и неотесанным варварам, нарушившим их степенный, веками отлаженный порядок.

Круглый, как бочонок с пивом, бургомистр, рассыпался в любезностях. Его маленькие цепкие глазки оценивали нас, как новый, рискованный товар на рынке. Этот спектакль вежливости закончился тем, что нас с почетом препроводили в старый замок, выставив вокруг «почетный» караул. В итоге мы оказались в золотой клетке, окруженные вежливым конвоем. Удобно для осмотра. Изолированно от города. Хитро.

На следующий день, на главной торговой площади, мы начали спектакль. Разрешение, выторгованное Анной, стоило казне целого состояния, зато игра стоила свеч. Мы привезли им ярмарку будущего.

Первой, чихнув паром, ожила передвижная мастерская. По команде Федьки, оставшегося в одной рубахе, от которой на морозном воздухе валил пар, над площадью разнесся ритмичный, механический пульс. Подчиняясь легкому движению руки моего ученика, паровой молот принялся методично бить по раскаленной болванке, высекая снопы оранжевых искр. Рядом Нартов запустил токарный станок: резец с тихим шипением вгрызся в металл, снимая тончайшую, вьющуюся стружку. На глазах у застывшей толпы бесформенный кусок железа превращался в идеально гладкий, блестящий вал.

Я держался в стороне, якобы просто наблюдая за работой, а на самом деле сканировал толпу в поисках нужной фигуры. И нашел, вернее мне ткнули в нее люди Ушакова. Высокий, сутулый человек в простом дорогом темном платье, без парика и украшений. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, было неподвижно. Андреас Шлютер. В отличие от остальных зевак, его взгляд был прикован к суппорту станка, к тому, как точно и неотвратимо движется резец. Он видел систему. Мощь, способную воплотить любой, самый дерзкий замысел в камне и металле. Этого ему так не хватило в Берлине. Презрительная гримаса на его губах медленно растаяла, сменившись выражением глубокой задумчивости. Клюнул.

Второй акт разыгрывался под широким полотняным навесом, где хозяйничала Анна Морозова. Ее экспозиция «Богатства Империи» была образцом тонкого расчета. Никаких соболей и самоцветов. Вместо них — открытые ящики с уральскими минералами, чей матовый блеск говорил геологу больше любого бриллианта; аккуратные штабеля корабельной сосны, и главное — гербарии. С этим вышла забавная история. Посреди зимы не возможно найти что-то, что было бы похоже на гербарий. Помогла Анна. В ее карете всегда были цветы, чтобы был приятный цветочный аромат. Из засохших стебельков мы и соорудили «книжку».

И не зря мы мучались. Пришел элегантный молодой человек с живыми, любопытными глазами. Иоганн Филипп Брейне. Неспешно пройдясь вдоль экспозиции, он вернулся к ящику с демидовской рудой. Взял в руки тяжелый, бурый кусок, взвесил его на ладони, даже лизнул, вызвав смешок у стоявших рядом купцов.

— Простите, сударыня, — обратился он к Анне на безупречном немецком, — какова природа сего камня? Легко ли он отдает свой металл в огне? И дает ли он сталь хрупкую или вязкую?

Анна, заранее мной проинструктированная, не растерялась.

— Точных цифр не приведу, господин, — с легкой улыбкой ответила она. — Мы зовем его «щедрый камень». Плавится легко, дает сталь, что гнется, но не ломается. А какие еще силы в нем сокрыты — то одному Богу известно.

Брейне поднял на нее взгляд, его глаза загорелись, как у ребенка в кондитерской. Попался. В его голове щелкали счеты, а считал он новые главы для своих фолиантов. Вторая рыбка заглотила наживку.

Финальный аккорд нашего представления грянул ровно в полдень. Напротив грохочущей мастерской, на специально сколоченном помосте, механики запустили наш печатный станок. Готовили его для Гааги. Не ротационный монстр из будущего, а усовершенствованный пресс Гутенберга, но целиком из стали, с продуманной рычажной системой подачи бумаги. Залязгали шестерни, задвигались рычаги, и из нутра механизма поползли свежеотпечатанные листы. Триста экземпляров в час — для этого мира скорость запредельная. Нанятые нами мальчишки тут же разносили по толпе листовки с приглашением на выставку.

В стороне, у стены ратуши, я заметил пожилого, строгого господина в профессорской мантии. Иоганн Георг Абельгер. Опираясь на трость, он с нескрываемым отвращением взирал на нашу «бесовскую машину». Хотя нет — не на нее. Его взгляд был прикован к людям. К тому, как простой ремесленник, едва разбирая буквы, читает вслух своим товарищам. К тому, как купцы, пробежав глазами текст, начинают что-то оживленно обсуждать. К тому, как его собственные студенты, забыв о лекциях, с жадностью вчитываются в строки. Он видел, как идея, отпечатанная на бумаге, за считаные минуты овладевает толпой. Видел рождение оружия, способного как разрушать, так и созидать. Профессор нахмурился. Третий крючок нашел свою цель.

Вечером, в нашей почетной тюрьме, гонцы от бургомистра принесли три письма. Три запроса на аудиенцию. Андреас Шлютер просил о встрече с «главным инженером посольства», господином Нартовым. Иоганн Брейне желал обсудить «торговые перспективы» с госпожой Морозовой. А профессор Абельгер требовал «философской беседы» с самим генералом Смирновым, «дабы понять природу зла, облекшегося в сталь».

Я отложил письма и усмехнулся, глядя на Анну.

— Похоже, наш цирк пользуется успехом.

— Пора продавать билеты, Петр Алексеич, — ответила она, пряча глазки, в которых плясали веселые бесенята.

На неделю мои апартаменты в данцигском замке превратились в самый странный салон в Европе. Густой аромат крепкого кофе, который варил мой денщик, смешивался с запахом дорогих голландских сигар и сухого рейнского вина. Каждый вечер в большой, гостиной с высоким готическим сводом собиралась компания, от одного вида которой любой европейский дипломат впал бы в ступор: моя «свора» — циничный прагматик Дюпре, молчаливый гений Нартов, хищная красавица Морозова — и наши «гости», три лучших ума Данцига, каждый со своими надеждами и сомнениями. Здесь вербовали идеей.

Первым в разработку пошел Шлютер. Каждый вечер он садился в одно и то же кресло у камина и молча слушал, изредка роняя едкие замечания. Он изучал наши станки взглядом хирурга, впервые взявшего в руки новый инструмент: сперва с недоверием, затем с профессиональным любопытством, пытаясь нащупать его суть. Я избегал разговоров о красоте и искусстве, предпочитая говорить на языке сопромата и строительных смет.

Однажды вечером, когда остальные увлеклись спором о природе электричества, я подозвал его к огромному столу с разложенными картами.

— Господин Шлютер, — сказал я, указывая на пустое, заболоченное пространство в устье Невы. — Вот здесь через десять лет будут стоять десятки каменных дворцов, сотни домов, верфи, арсеналы. Все это нужно спроектировать и построить.

Он бросил взгляд на карту, затем на меня. Ни тени интереса.

— Пустые мечты, генерал. У вас нет ни мастеров, ни материалов. Я видел в Берлине, как рушатся замки, построенные на куда более твердой земле.

— Именно поэтому я и говорю с вами. — Я развернул перед ним другой свиток — детальный чертеж парового копра для забивки свай.

Он склонился над чертежом, и его пальцы с обломанными ногтями — пальцы не придворного, а рабочего — бережно коснулись бумаги.

— И вы собираетесь строить на этом? — он ткнул пальцем в чертеж. — Эта станина не выдержит вибрации. У вас все развалится через неделю. Я видел, как рушатся конструкции и покрепче.

— Именно поэтому нам и нужен человек, который видит такие вещи, — ответил я. — Который знает, как рушатся замки. Чтобы строить те, что стоят веками. Мы не предлагаем вам заказ на очередную конную статую, господин Шлютер. Мы предлагаем вам чистый лист. Возможность построить с нуля идеальный город. Мы даем неограниченные ресурсы и полную свободу творчества. А взамен просим одного — ваш гений.

Есть контакт. В его башке закрутились шестеренки. Обида? Унижение? Все это отличное топливо, а я только что подкинул ему чертеж реактивного двигателя. Теперь полетит куда надо. Я предлагал шанс на самый крупный строительный подряд в этом веке.

С Брейне все было иначе. Его не интересовали ни слава, ни власть. Каждый вечер он приносил с собой какой-нибудь диковинный предмет из своей коллекции.

— Господин Брейне, — обратился я к нему однажды, когда он с восторгом рассказывал Анне о новом виде тюльпана. — Ваша коллекция великолепна. Вы собрали под одной крышей чудеса всего известного мира.

Он расцвел от похвалы.

— Но мир гораздо больше, чем вы думаете. — Я подвел его к карте России. — Все, что вы знаете, — узкая прибрежная полоса. А что там? — мой палец медленно пополз на восток. — Что там, в бескрайней тайге, в ледяных пустынях? Какие звери там бродят? Какие травы растут? Этого не знает никто. Целый континент. Неизведанный, неописанный, нетронутый.

Он смотрел на карту как завороженный, его дыхание стало прерывистым.

— Мы не предлагаем вам купить у нас сибирскую пушнину, господин Брейне, — продолжила Анна, идеально подыграв мне. — Мы предлагаем вам первому в истории описать этот мир. Мы готовы профинансировать самую грандиозную научную экспедицию. Вы получите корабли, солдат для охраны, лучших проводников. Все, что вы найдете, будет носить ваше имя.

Продано. Я предложил ему гигабайты сырых, необработанных данных. Для такого маньяка-систематизатора это то, от чего он уже не сможет отказаться.

Сложнее всего оказалось с профессором Абельгером — настоящей скалой. Каждый вечер он пытался втянуть меня в философский спор.

— Вы несете, генерал, новую чуму! — гремел он, стуча тростью по полу. — Вы говорите о школах, а я говорю о тысяче трупов на поле под Витебском! Вот плоды вашего «просвещения»! Вы создали самую эффективную в мире смерть и теперь хотите научить детей, как правильно пользоваться ее косой!

Я ждал, пока он выдохнется, чтобы спокойно ответить.

— Вы правы, профессор. Абсолютно правы. Это была рубка, которая спасла жизни десяти тысяч моих солдат — их бы просто вырезали в той ловушке. Нож в руках хирурга спасает жизнь, в руках убийцы — отнимает. Дело не в ноже, а в руке, что его держит.

— И в чьих же руках ваш нож, генерал⁈ — не унимался он. — В руках царя-деспота!

— В руках Империи, которая веками жила в темноте и невежестве, — парировал я. — Мы строим не только пушки, профессор. Мы строим школы. Мы хотим научить миллионы крестьянских детей читать и писать, но для этого нам нужны учителя. Нужны люди, которые объяснят, как не превратить знание в яд.

Я развернул перед ним наброски устава для будущей Академической гимназии в Петербурге.

— Мы предлагаем должность, профессор Абельгер. Хотя, нет, не должность. Мы предлагаем миссию. Создать систему образования для целой страны. Написать учебники, разработать правила. Воспитать новое поколение людей мыслящих граждан. Стать отцом русского Просвещения. Да, мы даем им в руки опасные инструменты. Так научите их пользоваться ими во благо.

Он замолчал, ошеломленный. Я нажал на самый чувствительный рычаг — его тщеславие учителя, его веру в силу слова. Я предложил ему самую большую аудиторию в мире.

Иногда на этих вечерах появлялся и Петр. Входил без стука, в простом походном мундире, садился в тень и молча слушал. Само его присутствие меняло все, превращая мои обещания из частных предложений в государственную политику. Иногда он ронял короткую, вескую фразу: «У нас в России талант — вот высшая знать», — и эта фраза действовала на немцев отрезвляюще. Он наблюдал, как его «загонщик» виртуозно загоняет в сеть лучшую дичь, и не скрывал своего восхищения, что еще больше укрепляло мой авторитет. Игра шла по моим правилам.

Развязка наступила на пятый день, когда они пришли все вместе — вся троица, без предварительных договоренностей, словно сговорившись. Я как раз обсуждал с Ушаковым донесения о прусских войсках у границы, когда денщик доложил о гостях: Шлютер, Брейне, Абельгер. Отпустив Ушакова, я позволил себе мысленно выдохнуть. Пришли. Сработало. Но одно дело — заманить их в сеть, и совсем другое — решить, что с ними делать дальше.

Войдя в мою импровизированную приемную, они изменили сам воздух в комнате. Исчезли и враждебность Абельгера, и презрительная отстраненность Шлютера. Они были сосредоточены, правда в их единстве чувствовалось напряжение недавних споров. Говорил Шлютер, но было ясно — это коллективное решение.

— Господин генерал, — без предисловий обратился немец, — мы провели эти дни в спорах. И с вами, и между собой. Ваши… предложения, — он тщательно подбирал слова, — чрезвычайно соблазнительны и чудовищно велики. Чтобы принять решение, нам нужно больше, чем чертежи и обещания.

Он замолчал. Абельгер, стоявший за его спиной, скрестил руки на груди, а Брейне нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Речь не о доказательствах, коллега, а о намерениях! — не выдержал профессор. — Мы хотим понять, несет ли ваша Империя свет или новую тьму!

— Мы хотим видеть! Своими глазами! — подхватил Брейне. — Вы говорите о Сибири, но что есть ваши слова без…

— Мы просим разрешения присоединиться к вашему посольству, — прервал их Шлютер, возвращая разговору официальный тон. — В качестве наблюдателей. Мы хотим понять, действительно ли вы строите новый мир, или это лишь фасад, за которым скрывается все то же варварство.

Бинго! Ай да я! Как легко все получилось.

Просьба прозвучала вежливо, но по сути это был ультиматум. Они хотели проверить, не блефую ли я, не испугаюсь ли взять на борт трех независимых, острых на язык и умных экспертов. Взять их с собой — все равно что посадить в штаб трех вольных стрелков, которые будут совать свой нос во все дыры. Непредсказуемый фактор. Отказать — значит, показать страх, признать, что вся моя «открытость» — лишь наживка. Риск… но и возможность. Пусть смотрят. Пусть видят. Либо сломаются и сбегут, либо… станут нашими. Играем дальше.

— Господа, — ответил я, улыбаясь. — Для меня будет честью, если такие выдающиеся умы соизволят составить нам компанию. «Императорский обоз» к вашим услугам.

Прощальный ужин, устроенный Государем, стал апогеем политического театра. Петр был в ударе. Без угроз и хвастовства, он был радушным, любознательным хозяином, принимающим дорогих гостей. Он расспрашивал Шлютера о тонкостях литья, Брейне — о целебных свойствах трав. Ему даже удалось втянуть Абельгера в спор о преимуществах нового гражданского шрифта.

Когда подали десерт, Петр поднял свой кубок.

— Господа! Я рад, что вы приняли наше приглашение. Уверен, нам будет о чем поговорить. А как закончим дела в Берлине да Гааге, жду вас в Петербурге. Работа для вас там найдется на всю оставшуюся жизнь.

Он произнес это так просто, так буднично, словно приглашал на охоту, а не переезжать на другой конец света. Это было радушное, почти небрежное приглашение.

Троица переглянулась и поднялась. Шлютер сдержанно, с достоинством поклонился, словно принимая давно заслуженную награду. Брейне просиял. А Абельгер нахмурился, будто взваливая на себя тяжелую ношу.

— За честь почтем, Ваше Величество! — почти в один голос ответили они.

Моя «охота за головами» принесла первый улов. Я сидел, лениво помешивая вино в бокале, и ощущал глубокое, пьянящее удовлетворение.

В последний вечер, когда походные сундуки уже были уложены и в замке царила суета отъезда, ко мне подошел Шлютер. Мы стояли на крепостной стене, глядя на засыпающий город.

— Господин генерал, — сказал он, кутаясь в плащ от пронизывающего ветра. — Наша поездка в Берлин будет как нельзя кстати. Мой давний друг и величайший ум Европы, господин Готфриед Вильгельм Лейбниц, как раз прибыл ко двору.

Я напрягся. Лейбниц. Имя, знакомое с институтской скамьи. Философ, математик, изобретатель. Человек, в одиночку двигавший вперед науку целого континента.

— Мы должны непременно представить вас ему, — продолжал Шлютер, не замечая моего состояния. — Уверен, вы найдете общий язык. Он, как и вы, мыслит целыми системами. Он единственный в Европе, кто сможет по-настоящему оценить масштаб ваших замыслов.

Эта новость подействовала как команда на полную перезагрузку системы. Вся тщательно выстроенная архитектура похода — цели, задачи, планы — в одно мгновение превратилась в фундамент для более масштабного. Берлин из конечной точки стал стартовой площадкой.

Какая, к черту, вербовка архитекторов и ботаников! Вся эта охота за головами оказалась лишь мелкой возней, подготовкой к настоящему делу. Я заполучил не трех специалистов — я получил ключ доступа. Прямой выход на главный «процессор» европейской научной мысли.

В одно мгновение цель моего посольства изменилась, укрупнившись до невероятных размеров. Разум Лейбница — вот ближайшая цель. Заполучить его в союзники, заразить своими идеями, втянуть в свою орбиту — вот задача, достойная Империи.

На рассвете «Императорский обоз», пополнившийся тремя каретами с нашими новыми спутниками, с лязгом и грохотом покинул Данциг. Двигатели «Бурлаков» проснулись, выдохнув в морозный воздух клубы пара, и стальной караван, оставляя город позади, медленно пополз на запад.

Следующая остановка — Берлин.