Инженер Петра Великого – 10

Глава 5

Февраль 1708 г.

Парадный зал дворца шумел вовсю. В массивных люстрах плавились сотни свечей, стекая воском на медь, и от их колышущегося огненного моря в воздухе стоял густой, сладковатый запах гари, смешанный с ароматами духов, вина и пудры. Музыка гремела, смычки скрипачей взлетали и падали в едином, почти лихорадочном порыве, но весь этот шум служил лишь фоном для главной мелодии вечера — тихого шепота интриг.

Опершись о колонну в стороне от основного потока, я устало глядел в зал. Ноги гудели от многочасового стояния. Я наблюдал. Проводил последний, мысленный смотр войск за несколько часов до того, как наш стальной караван тронется на запад.

Взгляд выцепил из толпы фигуру Алексея. Наследник. В кругу молодых преображенцев он держался уверенно, слушая их залихватские армейские шутки со слегка склоненной головой. В этой позе уже не было прежней мальчишеской неуверенности. Он не пытался им понравиться, а позволял им быть рядом. Вот он, мой «Молот», которому я оставил самую грязную работу — выбивать из государственных шестеренок австрийскую пыль. Главное, чтобы не заигрался, не вошел во вкус абсолютной власти, данной ему отцом по моей, в сущности, наводке.

— … и тогда князь Петр Иванович ему и говорит, мол, ваш ум, царевич, — донесся до меня обрывок разговора, — острее любой шпаги!

Алексей в ответ лишь усмехнулся.

— Шпага, князь, инструмент грубый. Головой работать куда сподручнее.

Рядом с ним, не вмешиваясь, но все слыша, стояла Изабелла. Она беседовала с каким-то дьяком из Посольского приказа, и по тому, как старый бюрократ внимал ей, было ясно, что это не простая учтивость. Она ставила задачу. Мой «Мозг». Предохранитель, который не позволит «Молоту» в азарте разнести всю мастерскую. Их странный, почти невидимый союз должен был уберечь столицу от хаоса, пока мы будем играть мускулами в Европе.

Династическая политика — не моя стихия, но Алексея давно пора женить. Хотя, глядя на них, думалось, что Петр правильно делает, что не вмешивается. С другой стороны, чего это я? Не мне одному отдуваться — вон, Анну ко мне приставили так, что теперь и не отмахнешься.

— Генерал, скучаете?

Голос Брюса возник из ниоткуда. Он материализовался рядом, держа в руке бокал с рейнским. Пахло от него табаком.

— Присматриваю за паствой, Яков Вилимович.

— Благое дело, — он проследил за моим взглядом, остановившись на Алексее. — Юноша справляется. Даже слишком хорошо. Боюсь, как бы не вошел во вкус.

— Для того и Изабелла рядом, — ответил я.

— Ах, да. Испанка, — в его голосе проскользнула едва уловимая ирония. — Прекрасный баланс. Наша с вами дружба, генерал, держится исключительно на этом балансе.

Отсалютовав мне бокалом, он так же беззвучно растворился в толпе, направившись к английскому послу. «Скальпель». Хирург. Готовый резать там, где Алексей не сможет ударить. И он же первым вонзит нож мне в спину, если система даст сбой. Вся конструкция держалась на этом хрупком пакте.

Захотелось промочить горло. Пробираясь к столам с вином, я наткнулся на Леонтия Магницкого. Окруженный учеными, он выглядел так, будто его приговорили к прослушиванию лекции о пользе пиявок.

— Леонтий Филиппович, — я тронул его за локоть, — не увлекайтесь научными диспутами. Помните, телеграф ждать не любит.

— Петр Алексеевич, — вздохнул он, в глазах его стояла вселенская тоска математика, попавшего на поэтический вечер. — Эти господа пытаются доказать мне, что числа есть дьявольское искушение. Боюсь, мой рассудок не выдержит.

— Держитесь, — усмехнулся я. — От вашего рассудка зависит связь Империи.

Фундамент. Вся наша затея держалась на его расчетах и на мозолистых руках парней, которых здесь, в этом зале, не было и быть не могло. Мыслями я снова вернулся в свой заваленный чертежами кабинет в морозовском подворье, где всего несколько часов назад давал последние наставления Гришке и его бригаде.

— … чтобы к моему возвращению бумажный комбинат первую партию выдал. И реле для телеграфа — на конвейер. Не сбавлять темп ни на час.

Вместо ответа — лишь их угрюмые, сосредоточенные лица. Война технологий не прекращалась ни на секунду. Пока здесь пили и танцевали, в Игнатовском, под Азовом и на Урале дымили трубы и лязгало железо. Моя Империя работала. И только это имело значение.

Оставив Магницкого спорить о природе чисел, я начал пробираться через зал. Моя цель — глоток холодного кваса и пара минут тишины на балконе — лежала по ту сторону бурлящего людского моря. И пока я шел к ней, мне предстояло убедиться, что моя «свора» готова к охоте.

Первого я услышал раньше, чем увидел. Раскатистый бас Василия Орлова гремел у бочки с венгерским, заглушая скрипки. Он собрал вокруг себя плотное кольцо голштинских и датских офицеров и, судя по всему, как раз дошел до кульминации рассказа.

— … а шведский капитан мне и кричит: «Сдавайся, русак, нас тут сотня!» А я ему в ответ, через бойницу: «А нас — рать!».

Офицеры грохнули хохотом, хлопая себя по ляжкам; один, особенно впечатлительный, чуть не поперхнулся вином. Я усмехнулся. Работает. Мой «Голос», мой парадный таран. Пусть пьют с ним, хохочут, считают его простым, как солдатский сапог, рубакой. Пусть думают, что вся Россия — такая же, бесшабашная и прямолинейная. Он усыплял их бдительность, словно медведь — мужика в малиннике. Перед тем, как свернуть шею. Проходя мимо, я поймал его быстрый, трезвый взгляд. Едва заметный кивок в ответ. Все в порядке.

Дальше путь лежал мимо затененной ниши за тяжелой бархатной портьерой. Якобы поправляя манжет, я замедлил шаг. В полумраке, неподвижный, как изваяние, стоял Андрей Ушаков. Его взгляд, проигнорировав общее веселье, был прикован к свите австрийского посла. Проследив за ним, я заметил то, что ускользнуло бы от любого другого: мимолетный обмен взглядами между вторым секретарем посольства и каким-то неприметным купчишкой, жавшимся у стены. Ничего особенного. Короткая заминка. Однако для Ушакова этого было достаточно. Он уже плел свою паутину.

Пока Орлов будет собирать пену — громкие слухи и пьяные откровения, — Ушаков станет копать вглубь, выискивая трещины, вербуя и надавливая. Он уже на охоте. Я двинулся дальше. Мои указания ему не требовались.

У самого выхода на балкон, в алькове у высокого, заиндевевшего окна, я нашел своих технарей. Андрей Нартов и Федька, мой самородок, совершенно выпали из реальности. Перед ними на столике лежал разобранный диковинный хронометр — подарок датского посла-хитреца. Петр лично велел впустить Федьку в зал, рявкнув на церемониймейстера: «Мастеровому человеку у нас везде дорога!». И вот теперь этот «мастеровой», с руками-кувалдами выкручивал крошечный винтик из механизма.

— Не сталь это, Андрей Константиныч, — басил Федька, поднося детальку к свече. — Мягче. И цвет другой.

— Медь? — предположил Нартов.

— Нет. Плотнее. И не гнется почти. Гляди.

Подойдя, я заглянул им через плечо.

— Сплав, — сказал я тихо.

Оба вскинули на меня головы.

— Что?

— Сплав или тугоплавкий металл. Они научились делать из него пружины. Вот вам и первая загадка на завтра.

Взяв со стола нетронутую отвертку, я легонько подтолкнул ею одну из шестерен.

— Вот этим вы и займетесь в Европе. Будете разбирать их чудеса на винтики. Смотреть, запоминать, а по ночам в нашей походной мастерской — повторять. И делать лучше. Чтобы утром, когда их механик придет хвалиться своим хронометром, вы ему покажете такой же, только который еще и погоду предсказывает, — тут я позволил себе хмыкнуть. — Вы — мое главное доказательство. Не подведите.

— Будет сделано, Петр Алексеич, — Нартов бережно убрал пружинку в кожаный мешочек. — Сделаем так, что они свои часы есть будут от зависти.

За моей спиной раздался тихий голос:

— Зависть, мсье, — прекрасный двигатель прогресса. И отличный повод для работы лазутчиков.

Я обернулся. Анри Дюпре. Элегантный, как рояль, ироничный, как Вольтер — это самое точное его описание сейчас. Мой бывший враг, а ныне — «инженер-консультант».

— Следите за мыслью, Анри, — усмехнулся я.

— Я всегда слежу за вашей мыслью, мсье барон. Это самое увлекательное занятие в последнее время, — он окинул взглядом моих гениев. — И, должен признать, вы собрали превосходную команду. Мозг, руки… не хватает только языка.

— Для этого есть вы.

В памяти всплыл доклад Ушакова: «Он не предаст. У него в Париже висит долг чести. И пара кредиторов, которые этот долг с него сдерут вместе с кожей. Он наш, с потрохами». Я рискнул включить его в состав Посольства, впихнул в уходящий поезд.

— Ваша задача, Анри, — быть моими ушами и моим голосом. Переводить смыслы, а не слова. Объяснять мне, почему немецкий барон говорит «да», когда думает «никогда», а французский маркиз молчит, когда уже на все согласился. Вы — мой ключ к их менталитету.

— Считайте, что вы уже сорвали банк, мсье барон, — он отвесил легкий, почти издевательский поклон. — Игра обещает быть… пикантной.

Подмигнув Нартову, который смотрел на него с подозрением, он отошел. Вся свора в сборе.

Я направился дальше. Было душновато в зале.

Найденная незапертая дверь вела на заснеженный балкон. Шаг из духоты зала — и я в морозной ночи, с наслаждением втягиваю ноздрями колючий, чистый воздух, пахнущий снегом и дымом. Внизу, в саду, ритмично поскрипывают под сапогами караульных, хрустящий снежок. Ледяные, покрытые изморозью перила обожгли ладони.

— Прохлаждаетесь, Петр Алексеевич?

За спиной прошелестело чье-то платье. Я не обернулся — узнал этот голос. Рядом встала Анна Морозова, накинув на плечи соболью душегрейку.

— Пытаюсь привести мысли в порядок, Анна Борисовна, — ответил я, глядя в питерскую ночь. В январе — самые темные ночи здесь.

— Думаете, получится? — усмехнулась она. — Ваши мысли никогда не бывают в порядке. Они всегда в движении. Как ваши машины.

Помолчав, она проследила за моим взглядом.

— Векселя оплачены, — сказала она без предисловий. — Два подставных голландских дома закупили для нас весь уголь в Силезии. Склады арендованы. Можете не беспокоиться, ваш паровоз не заглохнет под Берлином.

— Ваша хватка, сударыня, стоит целого гвардейского полка.

— Это моя работа, — она пожала плечами, мех на ее плечах колыхнулся. — Моя война.

Ее деловитость вдруг дала трещину. Едва уловимое движение — и она оказалась ближе. Слишком близко. Воздух наполнился тонким ароматом вина и духов. В ее глазах, отражавших зимние звезды, плясали бесенята.

— А вам, Петр Алексеич, не страшно? — прошептала девушка. — Вести такую армаду в самое логово зверя?

— Бояться, Анна Борисовна, — непозволительная роскошь.

— А что позволительно? — она подалась еще чуть вперед, и ее дыхание облачком пара коснулось моей щеки. — Союзы? Кровь? Браки? На чем строятся империи, генерал?

Черт. Опять. Я напрягся, подбирая слова, чтобы и не обидеть. А ведь организм очень бурно реагировал на ее близость. Сердце грозило выскочить из грудной клетки.

— Смирнов! А ну иди сюда, соколиный глаз!

Веселый голос Петра ворвался к нам. Он стоял в дверях балкона, глядя на нас с откровенным и неприкрытым весельем.

— Государь, — начал я, отступая от Анны на шаг.

— Мы обсуждали дела… — зачем-то начала оправдываться Анна.

— Дела! — Петр грохнул хохотом так, что с карниза посыпался снег. — Вижу я твои дела! Ай да Морозова, ай да хватка! Я ж говорил, барон, — не девка, а кремень! Такую жену тебе и надобно, а то зачерствеешь со своими шестеренками!

Анна вспыхнула до корней волос. К моему изумлению, она не растерялась.

— Так вы ж сами велели, Государь, за генеральской казной присматривать! — нашлась она. — Вот и присматриваю, чтоб не растащили.

— То-то и гляжу, как присматриваешь! — не унимался Петр, утирая выступившие от смеха слезы. — Ладно, иди, жених! Дела поважнее амуров есть!

По-хозяйски взяв меня за локоть, он потащил меня за собой, оставив чуть смущенную Анну на балконе.

Мы прошли по коридорам в небольшой кабинет, освещенный одинокой свечой. Едва Петр закрыл за нами дверь, отрезав звуки праздника, его веселье испарилось.

— Ладная девка, — сказал он, уже без смеха. — И умная. Держись ее. Такие люди на дороге не валяются. Но сейчас не о том.

Он впился в меня взглядом. В полумраке его глаза горели тяжелым, свинцовым блеском.

— Запомни, Смирнов. Все эти машины, все эти твои фокусы — это для публики. Представление. Настоящий наш довод, главное пугало — это ты.

Я горько вздохнул. Класс, уже в пугало записали.

— Они читали донесения. Слышали байки про огненный ветер. Для них ты чернокнижник. Необъяснимая сила, которая ломает их мир. Они могут посчитать мои полки, но не могут просчитать, что еще родится в твоей голове завтра. И от этого у них поджилки трясутся.

Он ткнул мне пальцем в грудь.

— Твоя задача — изумлять и стращать. Когда будешь говорить с их королями, они должны видеть за твоими словами, а бездну наших возможностей. Пусть смотрят на тебя и думают о том, что станет с их столицами, если они посмеют нам отказать.

Он говорил тихо, но каждое слово падало в тишине кабинета, как камень.

— Ты — мой ультиматум, Смирнов. Живой. Не подведи.

В это время в кабинет вошли Меншиков и Ромодановский. Петр Великий сделал вид, что мы обсуждали вкус вина. Государь — великий лицедей, когда того хочет

Праздник скис к рассвету. На парадном крыльце предрассветный мороз ударил в лицо, отрезвляя лучше любого нашатыря. Над площадью висела серая дымка. В этом молочном тумане застыла вся придворная знать, не разъехавшаяся после бала, и вчерашняя роскошь их нарядов в сером свете зари выглядела жалкой бутафорией.

На ступенях, чуть впереди всех, застыли Екатерина и Алексей. Она, закутанная в тяжелую шубу, держалась с царственным спокойствием, правда глаза выдавали тревогу. Его же взгляд, минуя нас, был устремлен на застывшие на площади машины. Вместо юношеского восторга или зависти в нем читалась тяжелая, взрослая дума.

А перед нами, тяжело распластавшись на брусчатке, занимал все пространство «Императорский обоз». Стальные чудовища, покрытые за ночь густым слоем хрустальной изморози, что серебром очерчивала каждый заклепочный шов. Они молчали. В этой тишине их неподвижность казалась зловещей. Они будто затаились. Между ними идеальными темными прямоугольниками застыли гвардейские полки. Тишину прорезал скрип наших сапог по мерзлому камню, пока мы с Петром спускались по ступеням.

Наш путь к головному «Бурлаку», лежал через застывший строй, мимо обветренных, серьезных лиц солдат, смотревших на запад. Ухватившись за ледяной поручень, Петр без лишних слов начал взбираться на броню. Я последовал за ним.

С крыши этого стального зверя, возвышаясь над площадью, мы смотрели вниз. Застывшие фигуры царедворцев казались маленькими, испуганными куклами. Весь этот старый мир лежал у наших ног, затаив дыхание.

Петр не стал произносить речей. Он окинул взглядом площадь, потом посмотрел на меня. В На его лице выражение абсолютной уверенность хирурга перед началом операции. Он медленно, очень медленно, поднял руку в толстой перчатке.

Площадь замерла. Казалось, даже ветер перестал дышать.

Рука резко упала.

И в тот же миг мертвая тишина взорвалась, разорванная в клочья. Изнутри стальных гигантов донесся низкий, утробный скрежет. Под ногами завибрировала броня, оживая. Неприятная, низкочастотная дрожь прошла сквозь подошвы сапог, отозвалась во всем теле, заложив уши. А затем из десятков вертикальных труб с яростным шипением вырвались столбы жирного черного дыма и ослепительно белого пара, наполняя воздух запахом горячего металла и угля. Клубящееся облако на мгновение поглотило всю процессию, скрыв ее от глаз оцепеневшей толпы.

Порыв ветра рванул эту рукотворную тучу, и провожающим открылась новая картина. Армада ожила. С натужным, металлическим стоном, от которого, казалось, трещали камни мостовой, первый «Бурлак» дернулся. Толчок едва не сбил меня с ног — я вцепился в поручень. Потом второй, третий… Стальная процессия, как единый, неотвратимый механизм, медленно и неумолимо набирала ход. Она надвигалась на запад, как тектоническая плита, сдвигающая континенты. Шипение пара, скрип резиноида и низкий шум работающих машин слились в единый саундтрек грядущих перемен.

Мы уходили в неизвестность, оставляя за спиной старый мир. Мы несли на своих бронированных спинах новый век.