Инженер Петра Великого – 10

Глава 14

Вопрос Лейбница об олове — это предложение союза, аккуратно завернутое в техническую деталь. Изящно. По-европейски. Мы получили союзника, взломали их главный интеллектуальный бастион. И от этой волны удовлетворения последующий облом был неожиданным.

Наше берлинское представление, назначенное через три дня, так и не состоялось. Весна в этом городе вступала в свои права. Пробиваясь сквозь аккуратно подстриженные липы, солнце чертило на брусчатке идеально ровные полосы света. Ни запаха талой земли, ни гомона птиц — только редкий стук каблуков да скрип колес проезжающей кареты. На главной площади, словно стадо заплутавших мамонтов, застыли наши «Бурлаки». Из труб лениво струился дымок, наша выставка обернулась беззвучным представлением в пустом театре.

Публика, конечно, была. Поодаль, за невидимой чертой, стояли горожане — не живая, орущая толпа, а так, безмолвная массовка. Между ними и нами, отсекая мир, застыло каре прусских гвардейцев: синие мундиры, белые портупеи, блеск кирас. Этот «почетный караул» на деле служил фильтром. Сквозь него, группами, будто на экскурсию в кунсткамеру, к нам подводили избранных: лоснящихся чиновников из магистрата, седых мануфактурщиков с цепкими глазками ростовщиков да университетских профессоров, глядевших на паровые котлы с брезгливостью хирурга. Хотя факт того, что Лейбниц в наших рядах, чуть прибавил авторитета нашим проектам.

Вежливо выслушав объяснения Нартова, который от показного интереса мрачнел на глазах, они цокали языками, задавали пару пустых вопросов о расходе угля и так же чинно удалялись. Так наша демонстрация мощи превратилась в осмотр диковинных зверей в клетке.

Петр, стоявший на броне флагмана, молчал. Под кожей на его скулах перекатывались желваки, огромная ладонь то сжималась в кулак, то разжималась. Царь привез им бурю, а в ответ получил вежливый штиль.

— Что за панихида⁈ — прорычал он мне, когда очередной напудренный парик, отвесив поклон, удалился. — Где народ, Смирнов⁈ Кому мы это показываем⁈ Этим накрахмаленным болванам⁈ Я им живую силу Империи привез, а они… Может разогнать этот «караул»…

Он осекся, скомкав конец фразы. Его ярость была опасной. Пруссаки не стали спорить с нашей силой — они просто поместили ее в стеклянный колпак. Грохот есть, а звука нет. Никто не боится. И весь Берлин с безопасного расстояния разглядывал русского медведя, посаженного на цепь вежливости.

— Они контролируют пространство, Государь, — тихо ответил я. — Каждого, кто подходит, записывают. Каждого, кто задает лишний вопрос, берут на заметку. Боятся они не того, что мы что-то сломаем. Боятся, что наши идеи, как зараза, перекинутся на их людей. Лейбница вон теперь уговаривают остаться, а он уперся.

Петр смачно сплюнул на безупречную брусчатку.

— Может и правда, разогнать эту сволочь?

— Бесполезно. Они только этого и ждут, чтобы объявить нас дикарями. Силой их порядок не сломать. Значит, нужно бить в другое место.

Взгляд скользил по этой площади, по идеальным рядам солдат и пустым лицам. Сколько уже этих королей, курфюрстов, бургомистров… И у каждого в глазах одно: страх, жадность и плохо скрываемое желание ткнуть тебя носом в твое варварское происхождение. Этот, прусский, решил быть оригинальнее — утопить в вежливости. Что ж, посмотрим, кто кого. Их мир стоял на порядке — «Ordnung». Это была их сила. И их же ахиллесова пята. К любой прямой угрозе они были готовы. Однако совершенно не готовы — к простому человеческому любопытству.

— Позвольте мне, Государь, — сказал я. — Сегодня мы доиграем их спектакль. А завтра… Завтра будет наше представление.

Петр изучающе посмотрел на меня, не спрашивая, что я задумал. Он знал, что раз я такое предлагаю, значит есть очередная безумная затея. Карт-бланш был получен. Вечером, когда площадь опустела и наши машины застыли под неусыпной охраной, я подозвал к себе Анну Морозову и Орлова.

— Завтра у нас ярмарка, — понизив голос, объявил я. — Анна Борисовна, мне нужно разрешение магистрата на проведение «народного состязания». За любые деньги. И сто золотых червонцев из казны. Василь, твои ребята найдут в городе двух самых крепких дровосеков. Здоровенных, чтобы от одного вида дух захватывало. И самое толстое бревно, какое только сможете притащить.

На их лицах проступило недоумение.

— Завтра, — объяснил я, — мы устроим состязание. Поставим бревно и объявим: тот, кто распилит его двуручной пилой быстрее нашего парового станка, получит сто золотых.

Орлов оскалился.

— А народ-то как узнает?

— А для этого у нас есть печатный станок. Отпечатаем тысячу листовок с условиями состязания. Поверь, Василий Иванович, даже самый дисциплинированный бюргер не устоит перед шансом увидеть, как унижают заезжих варваров, да еще и поглазеть на кучу золота. Они сами сметут свой «почетный караул».

На лице Анны Морозовой появилась деловая улыбка.

Что ж, Фридрих, ты хотел порядка? Получи. Ты апеллируешь к разуму? Я ударю по кошельку и любопытству. Против этих двух сил твой «Ordnung» не устоит. К полудню весь Берлин читал наши листовки. На грубой бумаге, отпечатанные наспех, они кричали о золоте и зрелище. Стоя на броне «Бурлака», я смотрел, как к оцеплению стягиваются первые ручейки людей. Через час эти ручейки превратятся в реку, которая снесет их хваленую плотину порядка. Представление начиналось.

Мой расчет на низменные инстинкты сработал с точностью часового механизма. Подогреваемые слухами о конкурсе с денежным призом, ворохом листовок и перспективой увидеть унижение русских варваров, вчерашние берлинцы, чинно взиравшие на нас издали, стояли бурлящей массой у самого оцепления. Люди лезли друг другу на плечи, мальчишки свистели, а солидные бюргеры в накрахмаленных воротниках азартно перекрикивались, делая ставки.

Командовавший караулом офицер метался вдоль строя, тщетно пытаясь сохранить порядок. Его солдаты растерянно топтались под напором толпы, которая уже не просила, а требовала пропустить. Когда с задних рядов в сторону гвардейцев полетел огрызок яблока, стало ясно, что пружина сжалась до предела.

Именно в этот миг на помост, где уже лежало огромное сосновое бревно, взошли два гиганта, нанятые Орловым. Немецкие лесорубы, больше похожие на медведей в распахнутых овчинных тулупах, поигрывали мускулами и с презрением поглядывали на наш скромный паровой станок. Толпа взревела, приветствуя своих чемпионов. По моему знаку Федька, с самым скучающим видом, подошел к станку, зевнул, почесал в затылке и лениво потянул за рычаг. Шипя, паровая пила пришла в движение, ее стальные зубья злобно блеснули на солнце. Следом на помост взошел Орлов с мешком золота и высыпал его на специально установленный столик. Сто червонцев вспыхнули ослепительным, дразнящим огнем. Толпа качнулась.

Состязание началось. Лесорубы, ухнув, вгрызлись в бревно двуручной пилой. Их движения были слаженными, мощными, отработанными; опилки летели фонтаном, мышцы на спинах перекатывались тугими жгутами. Публика ревела, подбадривая своих. Одновременно с ними Федька, не прилагая видимых усилий, подвел бревно к паровой пиле. Раздался пронзительный визг, и стальные зубья начали пожирать дерево с противоестественной скоростью. Два мужика против моего станка. Красиво, черт возьми. Однако шансов у них не было.

Когда лесорубы прошли едва ли треть бревна, отпиленный машиной кусок с глухим стуком упал на помост. На площади воцарилась тишина, сменившаяся ревом новой силы. Но это было уже изумление, смешанное с восторгом. Люди забыли о ставках, о национальном унижении. Они увидели чудо.

Прусский офицер окончательно потерял контроль. Прусский порядок, казавшийся монолитом, треснул и рассыпался за пять минут. Толпа хлынула вперед, прорвав строй гвардейцев. Люди, толкаясь и крича, облепили наши машины, трогая холодную броню, заглядывая в топки, засыпая моих механиков тысячей вопросов. На броне флагмана хохотал во все горло Петр, хлопая себя по ляжкам. Он получил свое представление. А я — свою возможность наблюдать.

Теперь-то наша выставка пошла по плану. Взгляд выхватывал из толпы лица, пытаясь отделить простое любопытство от подлинного интереса. Вот купец, уже прикидывающий в уме барыши. Вот мальчишка, завороженный вращением шестерней. А вот, чуть в стороне от галдящей массы, у нашего скромного стенда с образцами уральских минералов, организованного Анной Морозовой почти для проформы… Двое. Пожилой, высокий, аристократичного вида, с печатью глубокой, застарелой усталости на лице. И второй — молодой, лет тридцати, с горящими, нервными глазами и жадным, цепким взглядом.

Их не интересовали грохочущие машины. Все их внимание было приковано к глыбе ослепительно белой глины, которую я велел прихватить просто для коллекции. Молодой, не удержавшись, взял кусок каолина, растер его между пальцами, понюхал, почти попробовал на зуб. Его движения выдавали профессионала, знатока. Он что-то быстро, возбужденно зашептал своему спутнику. Пожилой склонился над глиной, и на его лице мелькнул интерес.

По моему знаку Остерман, тенью скользивший в толпе, тут же подошел к ним под видом мелкого чиновника посольства. Завязался разговор, пожилой представился, Остерман едва заметно кивнул и повел их в сторону нашего штабного фургона. Через несколько минут он сам проскользнул ко мне.

— Эренфрид фон Чирнхаус, математик и философ, — быстро зашептал он. — Насколько я знаю, в опале у саксонского курфюрста. Тот требует от него золота, а он уже несколько лет безуспешно пытается создать… — Остерман нахмурился, подбирая слово, — … белую прозрачную керамику.

Фарфор. Дорогие чашки, музейные витрины. Китайский секрет, который европейцы пытались разгадать веками. Я что-то припоминаю такое. Смутно помнится какая-то история с этим фарфором.

— Ассистент — Иоганн Бёттгер, — продолжил Остерман. — Темная лошадка. Алхимик, авантюрист. Несколько лет назад бежал отсюда, из Пруссии, в Саксонию, где его тут же прибрал к рукам курфюрст Август. Фактически — почетный пленник. То, что он осмелился тайно вернуться в Берлин, говорит либо о безумии, либо об отчаянии. Рискует головой дважды — и перед прусским королем, и перед саксонским курфюрстом.

Судьба сама подбросила мне в руки двух загнанных в угол людей. Идеально.

— Веди их ко мне, — распорядился я, кивнув Анне, уже ждавшей у фургона. — Изобрази радушие, но дай понять, что время генерала дорого.

Разговор в тесном отсеке начался с вежливой чепухи, но я быстро взял быка за рога.

— Господа, я знаю, чем вы занимаетесь, — сказал я, глядя им в глаза. — Август требует от вас золота. А вы ищете нечто иное. То, что вы зовете «белым золотом».

Они замерли. Бёттгер побледнел, а на лице Чирнхауса проступила жесткая, желчная складка.

— Ваша проблема не в гении, — продолжил я. — Она в ресурсах. В грязной глине, в недостатке жара и, главное, — в алчности вашего патрона, который видит в вас лишь дойную корову.

Выдержав паузу, я дал им проглотить горькую правду. Ну же, клюйте, старая щука и жадный окунь. Я даю вам то, чего вы хотите больше всего на свете.

— Я не предлагаю вам денег, господа. Я предлагаю свободу. Вот это, — я положил на стол кусок уральского каолина, — будет в вашем распоряжении. телегами. Кораблями. Целые горы. Вот это, — я кивнул в сторону чертежей нашего походного горна, — мы построим для вас. Любого размера. Почти с любой температурой. Мы дадим вам все, что нужно. А взамен попросим лишь творить.

Бёттгер смотрел на меня как завороженный, его губы беззвучно шевелились. Чирнхаус, однако, был крепче.

— Пустые слова, генерал, — процедил он. — У вас в Московии нет ни мастеров, ни традиций.

— Зато у нас есть воля. И целая Империя в качестве мастерской, — парировал я. — Я предлагаю не просто лабораторию. Я предлагаю построить для вас город. На Волге. С вашими заводами, вашими школами, вашими домами. Мы назовем его в вашу честь — Чирнхаузен. Вы станете отцом-основателем, чье имя войдет в историю. Вы получите то, чего не даст вам ни один курфюрст, — бессмертие.

Руки старика дрогнули. Попал. Идея бессмертия — самая сильная наживка для гения. В их головах шла отчаянная борьба: с одной стороны — привычный и постылый мир саксонского двора; с другой — чужая, варварская страна и почти богохульное предложение, от которого захватывало дух. Я не торопил. Просто ждал, зная, что семя сомнения уже брошено в благодатную почву неудовлетворенных амбиций.

На следующий день площадь уже было не узнать. Прусские власти, осознав бесперспективность борьбы с людским морем, отступили, оставив редкие патрули, которые тут же растворились в толпе. Из официального показа наша выставка окончательно превратилась в народную ярмарку — шумную, хаотичную и живую. Запах жареных колбасок, которые тут же начали продавать предприимчивые торговцы, смешивался с горьким угольным дымом и запахом горячего металла. Все шло по плану, притупляя бдительность. Я мысленно подсчитывал барыши.

В самый разгар дня, когда мой ученик Федька демонстрировал работу парового молота произошло «чп». Толпа замерла в ожидании, пока он подносил раскаленную добела болванку под боек и нажимал на рычаг. Но вместо привычного, мощного «бум» раздался отвратительный, визжащий скрежет — звук, от которого у любого механика холодеет внутри. Звук песка в шестернях. Молот дернулся, ударил вполсилы, и его боек замер в нескольких дюймах от болванки, жалобно подрагивая. Из-под главного поршня, где должно было быть чистое масло, потянулся сизый, вонючий дымок горелой пакли.

На площади воцарилась недоуменная тишина. Затем по рядам пополз смешок, переросший в открытый, издевательский хохот. «Сломались!», «Варварская игрушка!», «Картонный великан!» — летели со всех сторон выкрики. Черт. Мало того, что встали, так еще и на глазах у всей этой напудренной сволочи. Позорище. С брони за сценой наблюдал побагровевший Петр, его рука сама тянулась к эфесу палаша. За моей спиной напряглись гвардейцы, готовые броситься на обидчиков.

Медлить было нельзя. Нужно было тянуть время. Любой ценой. Вскочив на помост, я вскинул руку, призывая толпу к тишине.

— Господа! — мой голос, усиленный рупором, раскатился над площадью. — Вы видите не поломку! Вы видите плановый технический осмотр! Наши машины работают на пределе, и мы должны быть уверены в их надежности!

Чушь, конечно, но толпа, жаждавшая продолжения зрелища, притихла. Я отвлекал внимание толпы, когда через минут десять ко мне пробился запыхавшийся денщик, протягивая сложенный листок.

— От Андрея Ивановича.

На листке — почерк Ушакова: «Песок, смешанный со смолой. Подбросили в масленку. Работа местного подмастерья. Исчез. Нанял его человек с легким венским акцентом. Ищем».

Австрияки? Тонкая работа. Выставить посмешищем.

Но мне кажется, что это не ни. Ведь когда я только начал работать с Демидовым была такая же ситуация. Такой же почерк. И тогда австрийцам было не до нас. Против нас тогда были наглы со шведами. Сейчас у шведом своих проблем хватает. Неужели англичане? Еще и уводят следы в Вену?

Ну что ж, хотите шоу? Будет вам шоу. Скомкав записку, я подошел к Нартову, который с мрачным лицом пытался провернуть заклинивший механизм.

— Починить на месте сможешь? — тихо спросил я.

Он поднял на меня глаза, полные отчаяния.

— Починить? Петр Алексеевич, да тут все нутро менять надо! Цилиндр и поршень испорчены!

— Я не прошу тебя его чинить. Я прошу устроить представление.

Нартов удивленно посмотрел на меня.

— Андрей, сможешь заклинить выпускной клапан и пустить пар напрямую в цилиндр, в обход золотника? Плевать на износ, мне нужен грохот! Чтобы он молотил как бешеный, пока не развалится!

Его мозг инженера мгновенно заработал, просчитывая риски.

— Можно… — неуверенно протянул он. — Но это аварийный режим! Давление станет неуправляемым, он будет бить хаотично! Станина может не выдержать… он может просто взорваться!

— То, что надо, — кивнул я. — Именно это мне и нужно. Рискни. Сделай так, чтобы это выглядело страшно. И громко. И дай мне сигнал.

Вернувшись на помост, я поднял рупор. Толпа откровенно скучала, раздавались свистки и улюлюканье.

— А теперь, господа, — заорал я, — вы увидите то, чего не видел еще никто в Европе! Форсированный режим работы парового молота! Наш ответ на любую непредвиденную ситуацию!

Я поймал удивленный взгляд Петра. Он не понимал, что я задумал, но в его глазах мелькнуло доверие. В этот момент Нартов едва заметно кивнул.

— Давай! — заорал я ему.

Нартов дернул за рычаг, и машина содрогнулась, будто в припадке. Она забилась в конвульсиях. Из-под пробитой наспех заглушки с диким ревом вырвалась струя раскаленного пара, окутав молот клубящимся облаком. Станина заходила ходуном, плохо закрепленные гайки от вибрации начали откручиваться и со звоном падать на помост. Весь механизм затрясся в лихорадке, издавая оглушительный, вибрирующий шум, от которого, казалось, дрожала брусчатка. Боек молота, вместо плавного хода, начал наносить по наковальне серию коротких, яростных, сумасшедших ударов. Бум-бум-бум-бум! С каждым ударом из-под него вылетали не просто искры — целые снопы ослепительного огня, взмывавшие к небу, как фейерверк.

Хохочущая толпа в ужасе отшатнулась. Это было похоже не на работу механизма, а на извержение вулкана. Грохот, рев, пар, огонь. Машина, казалось, вот-вот разлетится на куски, но продолжала молотить с первобытной, неукротимой яростью. Федька, по моему знаку, с диким гиканьем принялся совать под этот огненный дождь болванки, которые молот расплющивал в лепешки за пару секунд.

Представление длилось не больше минуты. Нартов, выждав до последнего, сбросил давление. Машина, издав протяжный стон, замерла. На площадь опустилась оглушенная, звенящая тишина. А затем толпа взорвалась. Это был свист. Это был рев восхищения и первобытного страха. Они не поняли, что стали свидетелями агонии, а не демонстрации мощи. Они увидели неукротимого, яростного зверя, который, даже будучи ранен, становится лишь опаснее.

Опустив рупор, я выдохнул. Мы победили. Превратили диверсию в нашу грубую победу.

Молва о взбесившейся русской машине, которая от ранения лишь рассвирепела, стала главной темой для разговоров в Берлине, обрастая самыми дикими подробностями. Мы добились своего: нас снова боялись, но теперь к страху примешивалось неохотное восхищение. Удар еприятеля ушел в пустоту, а мы, воспользовавшись всеобщим ажиотажем, с новой силой развернули свою вербовочную сеть.

Лейбниц превратился в заинтригованного наблюдателя, пытающегося вписать увиденное в свою картину мира. На очередной встрече в Академии он привел ко мне Брейне. Мой данцигский натуралист буквально кипел от энтузиазма, видя, какой эффект наши технологии производят на консервативную прусскую публику.

— Генерал, они видят грохот и пар! — задыхался он от идей, пока мы шли по коридорам Академии. — Но я говорил с господином Шлютером, он в восхищении от ваших инженерных замыслов! А кое-кто намекнул мне, что вы готовы финансировать самые смелые проекты!

Я вежливо улыбался. Он был наш, оставалось лишь правильно направить его энергию.

— Вы говорите о Сибирской экспедиции, — продолжал он. — Это грандиозно! Описать целый новый мир! Но… — он замялся, — слова бессильны передать всю красоту и сложность творения. Чтобы мир поверил в наши открытия, их нужно показать. Нужны иллюстрации. Точные, живые, выполненные рукой гения.

— И у вас есть такой гений на примете? — спросил я, начиная понимать куда он клонит.

— Есть лишь один человек в Европе, способный на это! — выпалил Брейне. — Мария Сибилла Мериан! Ее работы о насекомых Суринама… это не просто рисунки, это откровение! Она рисует не мертвых бабочек на булавке, а их жизнь — от гусеницы до куколки! Если бы удалось привлечь ее… наш атлас стал бы величайшим научным трудом в истории!

Имя Мериан мне ни о чем не говорило. Сделав вид, что обдумываю его слова, я уже прикидывал, как задействовать Остермана.

— Интересная мысль, господин Брейне. Я подумаю над вашим предложением.

Тем же вечером Остерман положил передо мной тонкую папку. Справка оказалась короткой и емкой. Мария Сибилла Мериан. Около шестидесяти. Вдова, живет в Амстердаме с двумя дочерьми, помогающими в работе. Гений, признанный всей Европой. Небогата, но с крутым нравом, себе на уме. На подачки от монархов не падка, несколько раз отвергала лестные предложения.

Картина ясна. Гордая, как королева, старушка-натуралист. Деньгами не взять. Прямая вербовка, особенно с моей репутацией, исключена — просто захлопнет дверь перед носом посланника. К таким людям нужен другой подход. Не штурм, а долгая, терпеливая осада. Циничный и многоходовый план созрел мгновенно.

— Анна Борисовна, — подозвал я Морозову, едва за Остерманом закрылась дверь. — Мне нужны ваши люди в Амстердаме. Самые незаметные.

Изложив ей первую часть замысла, я уточнил:

— Ваши люди под видом безвестных, но богатых коллекционеров начинают скупать все работы мадам Мериан. Абсолютно все, что найдут на рынке, — и ее собственные, и ее дочерей. Платить вдвое, втрое дороже. Не торговаться. Цель — создать вокруг нее ажиотаж и, главное, финансовую подушку. Чтобы она несколько месяцев, а лучше год, могла не думать о деньгах.

Анна усмехнулась, понимала эту игру.

— Второе, — я повернулся к адъютанту. — Сообщи господину Брейне, что я «впечатлен» его идеей и «даю добро». Пусть он сам, от своего имени, как коллега-ученый, напишет мадам Мериан восторженное письмо. Ни слова о деньгах. Только о науке, о великой миссии, о возможности обессмертить свое имя, возглавив художественную часть величайшей экспедиции.

Брейне станет тараном. И пока он будет расписывать ей красоты Сибири, мои люди в Амстердаме тихонько накачают ее деньгами. Мы создавали идеальные условия, чтобы она сама приняла нужное нам решение.

Вооружившись этим ощущением контроля и первыми реальными успехами, я отправился вместе с Петром на финальную встречу с королем Фридрихом.

Встреча проходила в малом кабинете, без лишних свидетелей. Фридрих был бледен и явно не выспался. Наш наглый парад на его площади, провал диверсии, слухи о вербовке саксонского гения — все это не добавляло ему спокойствия.

— Братец Фридрих, — начал Петр без всяких предисловий. — Игры кончились. Мы с генералом моим показали тебе товар лицом. Теперь твой черед выбирать, с кем ты — с нами или против нас.

По его знаку я развернул на столе два свитка.

— Это, Ваше Величество, — начал я, указывая на первый, — проект договора о военно-техническом союзе. Мы готовы поставлять Пруссии демидовскую сталь по ценам на треть ниже шведских. В обмен — доступ наших инженеров к вашим оптическим мастерским, университету и технологиям точной механики. Мы строим у себя, вы — у себя. Партнерство равных.

Мой палец переместился на второй свиток. Та же бумага, та же печать, но совершенно иной смысл.

— А это, — мой голос прозвучал ровно и холодно, — альтернативный вариант. Копия договора, который мы готовы предложить вашему соседу и «лучшему другу», курфюрсту саксонскому Августу.

Фридрих дернулся, будто его ткнули иглой.

— Условия те же, — продолжил я, медленно разворачивая свиток. — Дешевая сталь, передовые технологии. Но с одним дополнением. Мы поможем Августу не только железом. Мы поможем ему «Бурлаками», чтобы он наконец-то навел порядок в вечно мятежной Польше. А когда в Речи Посполитой воцарится спокойствие, у деятельного короля всегда найдутся новые цели. Например, вернуть старые долги. И, возможно, присмотреться к некоторым вашим спорным землям в Силезии.

Это был прямой, неприкрытый шантаж. Фридрих сглотнул, его взгляд метался от одного договора к другому — от спасения к приговору. На высоком лбу выступила испарина. Поплыл. Бледный, потный, взгляд бегает. Жадность боролась со страхом, и я уже знал, кто победит. Классика. Эти евромонархи — все одинаковые. Посули им выгоду, а потом ткни носом в возможные убытки — и любой союзник станет врагом, а враг — лучшим другом.

— Не забывайте и о юге, Ваше Величество, — добавил я, подливая масла в огонь. — Гетман Мазепа, например. Хитрая лиса. Сейчас он заигрывает с Веной, ищет покровителей. Но что, если мы предложим ему нашу поддержку? Подкрепим ее парой десятков «Шквалов» и отрядом «советников» от генерала Орлова? Его казаки с нашим оружием — отличный инструмент, чтобы перекроить границы на востоке. Например, за счет ваших владений в Восточной Пруссии.

— Но мои союзники… — пролепетал он, цепляясь за последнюю соломинку.

— Твои союзники бросят тебя при первой же возможности! — отрезал Петр, делая шаг вперед. Его исполинская тень накрыла прусского короля. — Вена смотрит на твою Пруссию как на досадного выскочку. Англичане продадут тебя за три бочки рома и новую колонию. А мы предлагаем тебе стать опорой новой, Северной Европы. Сильной, независимой, с нами в качестве гаранта. Выбор за тобой, братец. Либо ты с нами, и тогда мы вместе будем диктовать условия этим напудренным парикам в Гааге. Либо ты против нас, и тогда не обессудь. Мы найдем других партнеров. Готовых за нашу дружбу заплатить твоими землями. Но учти: второй раз мы предлагать не будем.

Он молчал долго, мучительно. В кабинете было слышно лишь, как потрескивают свечи и тяжело дышит прусский король.

— Я… согласен, — выдавил он наконец, и его плечи поникли, словно с них свалилась гора. — На ваших условиях.

Петр кивнул, и на его губах появилась жесткая, торжествующая усмешка. Не пожимая Фридриху руку, он просто развернулся и пошел к выходу. Я молча свернул свитки. Один город — один союзник. Следующая остановка — Ганновер. Мы не просто прошли через Берлин — мы оставили его другим. С расколотой элитой, с переманенными гениями и с королем, который из вежливого тюремщика превратился в нашего вынужденного партнера. Наша стальная армада была готова двигаться дальше, на запад.