Инженер Петра Великого – 10

Глава 10

Нас пронизывал ветер. Взгляд Государя повторно устремился на запад, в сторону Берлина — долгий, изучающий, словно он пытался разглядеть сквозь сотни верст и туман интриг лицо прусского короля. Затем голова его медленно, с неимоверной тяжестью повернулась на юго-восток, к вероломной Варшаве. От этой невысказанной ярости, казалось, под его сапогами скрипнул промерзший наст. И вот снова взгляд на нас.

— В Берлин.

Он будто бросил эту фразу. Негромко, без крика, но так, что спорить было бессмысленно. За спиной с едва слышным облегчением выдохнула Анна Морозова. Напряжение, державшее меня всю ночь, наконец отпустило. Мы не полезли на рожон — мы выбрали путь ума.

Однако для других это слово прозвучало как пощечина. Лицо Меншикова окаменело. Орлов, стоявший навытяжку, как-то сразу ссутулился, будто с его плеч свалили невидимый, но уже привычный груз. Честь гвардейца, жажда праведной мести — все это принесли в жертву холодному расчету.

— Меншиков, — голос Петра резанул морозный воздух, — к вечеру мне на стол — полный расчет по снабжению на берлинский тракт! Орлов, твоей кавалерии — провести разведку на запад на три перехода вперед. Морозова, связаться с вашими людьми в той Пруссии, подготовить контракты. Готовимся к смене маршрута. Выступаем через двое суток. Все свободны.

Он раздавал приказы, не глядя ни на кого, отсекая любые возражения. Царедворцы и командиры, кланяясь, начали расходиться. Я уже собирался последовать за ними, когда его тихий, лишенный металла голос остановил меня:

— А ты, генерал, останься.

Указывая подбородком на дверь своего штабного фургона, он добавил:

— Зайдем. Не на ветру же державные дела решать.

Дверь захлопнулась за нами, отрезав остальной мир. Внутри, в тепле и тишине, лишь потрескивала в печурке смолистая сосновая щепа. Петр молча прошел к походному шкафчику, достал пузатую бутыль с водкой и две массивные медные чарки. Плеснул в обе, одну протянул мне.

Мы выпили, не чокаясь. Он — залпом, крякнув. Я — медленнее, чувствуя, как огненная влага обжигает горло, прогоняя остатки ночного холода.

Давно не пил. Мерзость какая. Нужно будет озаботиться перегонкой, а то, что за попаданец, да без элитного алкоголя.

Император отошел к расстеленной на столе карте и замер. Его широкая спина в простом суконном мундире казалась спиной атланта, на которого взвалили еще один, неподъемный мир. Он молчал.

Глядя на эту напряженную линию плеч, я осознавал, что он принял не просто тактическое решение. На моих глазах происходил глубочайший личностный перелом — Император-прагматик одерживал окончательную и бесповоротную победу над Гвардейцем-Петром. Победа, доставшаяся чудовищной ценой. Пойти против своей натуры, против всего естества, жаждавшего крови и отмщения… Выбрать скучный, неблагодарный, но верный путь, ведущий к силе, а не к славе.

Это молчание и было ценой его выбора. Осознанием того, что новорожденная Империя требует жертв. И самой тяжелой жертвой оказалась его собственная страсть, его гвардейская прямота, его право на простую, понятную солдатскую месть. Он был унижен не вероломством поляков, а самой необходимостью быть умнее, хитрее и дальновиднее, чем того требовала его душа рубаки.

Он злился на меня, ведь именно я, с моими расчетами и доводами, заставил его сделать этот выбор, лишив чистого, пьянящего упоения битвой. И в то же время, где-то в самой глубине, он был явно мне признателен за то, что я не дал ему в порыве гнева пустить под откос всю нашу грандиозную затею. В этой застывшей фигуре был человек, только что проигравший самую важную битву в своей жизни — битву с самим собой. Проигравший ради победы в большой войне.

Петра нужно было растормошить, вытащить из ступора, пока обида не толкнула его наломать дров — уже в отношении меня самого. Я решил рискнуть. Заговорить с ним не как с государем, а как с Петром — на языке злой, изобретательной шутки, который он понимал и любил до дрожи. В голове вдруг всплыла картинка из прошлой жизни: музейный отдел механических игрушек восемнадцатого века. Автоматоны, музыкальные шкатулки… Изящные, бесполезные и дьявольски сложные механизмы, созданные для того, чтобы изумлять. Тогда, в будущем, это казалось милой архаикой. Сейчас же, в этом пропахшем металлом фургоне, идея показалась ключом.

— Государь, — начал я осторожно, — решение идти на Берлин — мудрое, спору нет. Однако оставить предательство пана Августа вовсе без ответа — значит проявить слабость. Они решат, что мы испугались.

Он медленно повернулся. Да, явный разрыв шаблона. Сам же топил за поход на Берлин, а тут про Варшаву вспомнил. Отлично, то что и надо.

— Хватит твоих нравоучений, генерал! — прорычал он. — Сам знаю, что проявить, а что — нет!

Зацепил — это хорошо. Пропустив его выпад мимо ушей, я продолжил:

— Не о нравоучениях речь, Государь. И не о войне. Об ответе. Наглом, чтобы этот польский король от злости локти сгрыз, но сделать ничего не смог. Чтобы поставить его на место сильнее, чем если бы мы взяли Варшаву и выпороли на конюшне шляхту.

В его глазах погас холод, уступив место первому огоньку любопытства. Попал.

— Мы отправим ему подарок, — продолжил я. — Личный дар от Императора Петра Алексеевича королю Августу Сильному. Подарок.

Подойдя к столу, я отодвинул в сторону карту, освобождая место.

— Представьте, Государь. В Варшаву прибывает ваш личный фельдъегерь. С почестями, как положено. Вручает королю шкатулку. Роскошную, из карельской березы, с инкрустацией — чтоб у него от зависти слюнки потекли. На крышке — ваш вензель. Он, разумеется, ждет соболей или самоцветов, созывает весь двор похвастаться щедростью русского царя. Открывает…

Я выдержал паузу, наблюдая, как он чуть подался вперед, сцепив пальцы в замок до белых костяшек.

— А внутри — потешный ящик. Вроде рождественского вертепа, только не про святое, а про самое что ни на есть мирское. Механическое представление в коробке. Сцена, куклы…

Петр нахмурился, пытаясь понять, куда я клоню.

— Сцена представляет собой эшафот. Добротный, дубовый, сработанный на совесть. И на нем — «машина для рубки голов». Изящный механизм, где лезвие падает само, по направляющим. Быстро и неотвратимо.

В глазах Петра мелькнул второй огонек — красоту идеи он оценил мгновенно. Еще бы, гильотина — эффектная штука.

— В колодках этой машины, — я понизил голос, — зажата кукла. В королевской мантии. С лицом, до смешного похожим на личико нашего друга Августа. А рядом, на помосте, вторая фигурка. В простом мундире Преображенского полка, с занесенной для приказа рукой.

Теперь на его лице проступил самый настоящий азарт. Он представил эту сцену, представил лица врагов.

— Но и это не все, — я решил его добить. — Главное — на передней панели шкатулки, прямо под эшафотом, будет кнопка. Большая, красная, из дорогой яшмы, чтобы пальцы сами к ней тянулись. И под ней короткая надпись на польском: «NIE NACISKAĆ». Не нажимать.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Как думаете, Государь, что сделает человек, которому вся жизнь доказывала, что ему можно все? Окруженный льстецами, считающий себя самым сильным и хитрым? Он нажмет. Хотя бы чтобы показать придворным, что ему не страшны варварские игрушки русского царя. Нажмет, чтобы доказать себе, что он — король.

Петр молчал, глядя на пустое место на столе, но видел там уже не полированное дерево, а свой маленький театр жестокости. Под кожей на его скулах заходили желваки. Губы его дрогнули, поползли в стороны, обнажая крупные зубы в ухмылке. А потом фургон вздрогнул от грохота.

Он хохотал. Запрокинув голову, хлопая себя по коленям, до слез, до хрипа. Густой, басовитый, абсолютно искренний хохот облегчения. Вся тяжесть, гнев, необходимость отступить выходили из него с этим диким, очищающим смехом. Он нашел свой ответ — издевательский, в его собственном, неповторимом стиле.

— Ай да Смирнов! Ай да голова! — проревел он, утирая выступившие слезы тыльной стороной ладони. — Шутиха! Лучшая шутиха, какую только можно удумать! Ох, отыграемся! Ох, потешимся!

Он снова зашелся в хохоте, представив лицо Августа в тот момент, когда маленькое лезвие опустится на шею его кукольного двойника.

— Делать! — наконец отсмеявшись, гаркнул он и ударил по столу так, что чарки подпрыгнули. — Немедля делать! Чтобы к отъезду была готова! Лучших мастеров! Лучшее дерево! Чтобы этот саксонский гусь на всю жизнь запомнил, как с русским царем шутки шутить!

Задание было получено. Теперь у нас была общая цель. Маленькая, злобная, но чертовски увлекательная.

К вечеру наш передвижной механический цех преобразился. Грохот парового молота сменился тишиной, а едкий запах горячего металла и масла уступил место тонкому аромату можжевелового лака и горячего воска. В тусклом свете нескольких масляных ламп, отбрасывавших на стальные стены пляшущие тени, я собрал свою команду.

— Итак, господа, — начал я, разворачивая на верстаке первый эскиз. — Задача простая и сложная одновременно: сотворить маленький механический театр. Злой, изящный и безупречно работающий.

Я изложил им замысел. Орлов, которого я попросил присутствовать, хмыкнул в усы и тут же вызвался помочь.

— Кукол, Петр Алексеич, я добуду, — пробасил он. — На рынке кенигсбергском этих дьяволов полно. Выберем самого жирного и нарядного. Будет за Августа.

— Только без лишнего шума, Василий Иванович, — напомнил я. — Бери с собой Федьку, у него глаз наметанный.

На следующий день они вернулись с добычей — двумя дорогими немецкими куклами в бархатных камзолах. Одна, пузатая, с глуповато-самодовольным выражением на фарфоровом лице, и вторая, тощая и высокая, стали идеальными заготовками.

Сложнее всего было с лицами. Эту тонкую работу взял на себя человек Ушакова, тихий живописец, которого тот привел в мастерскую под покровом ночи. Глядя на паршивую гравюру с портретом Августа и слушая едкие комментарии Дюпре о «саксонском гедонизме, застывшем в брылях», художник принялся лепить из воска. Через пару часов он создал две крошечные живые маски: одну — с отвисшей от ужаса губой короля, вторую — с холодным, ничего не выражающим лицом Петра.

Работа закипела. Андрей Нартов, как главный механик, тут же отошел к своему верстаку и, разложив инструменты, погрузился в мир шестеренок и пружин.

— Здесь, Петр Алексеевич, нужен анкерный спуск, как в брегетах, — бормотал он, чиркая мелом по грифельной доске. — Чтобы лезвие не просто падало, а срывалось. С задержкой в полсекунды. Для пущего драматизма.

Анри Дюпре, напротив, расцвел, сбросив маску скучающего консультанта и превратившись в увлеченного декоратора.

— Нет-нет, мсье Федор! — командовал он моим учеником, отливавшим из бронзы стойки эшафота. — Больше завитков! Больше рококо! Это должно быть произведение искусства, а не орудие казни. Варварство, облеченное в изящество, — в этом вся соль!

Матерясь сквозь зубы, Федька послушно добавлял на форму новые узоры. Затем, сменив инструмент, он с ювелирной точностью выковал под крошечным молоточком лезвие гильотины — идеально острый размером с палец, сделанный из обломка трофейного золингеновского клинка.

В разгар этой работы в мастерскую вошла Анна Морозова со свертком тканей, иголками и ножницами.

— Слышала, господа, вы тут в куклы играете, — с лукавой усмешкой оглядев наш творческий беспорядок, произнесла она. — Негоже венценосным особам на плаху идти в чем попало. Позвольте помочь с гардеробом.

Она села в стороне и, сдерживая смех, принялась кроить из обрезков алого бархата и золотой парчи крошечные королевские мантии. Ее ироничные комментарии разряжали атмосферу. Взрослые, серьезные мужики, только что обсуждавшие судьбу Европы, теперь с мальчишеским азартом возились с игрушечной казнью, и эта абсурдность, тонко подмеченная Анной, делала работу легче и веселее.

Мне оставалось лишь координировать этот странный оркестр, гася то и дело вспыхивавшие споры.

— Андрей Константинович, куда же еще усложнять? — с недоумением глядя на очередной чертеж Нартова, басил Федька. — Пружина лопнет — весь механизм встанет. Давай проще, на рычагах. Надежнее будет.

— Простота, Федор, хороша в паровом котле, — не отрываясь от работы, цедил Нартов. — А здесь нужна элегантность. Это как часы.

— А по мне, любая машина, хоть часы, хоть молот, должна в первую голову работать, а не красоваться, — не унимался мой ученик.

Я вмешался, предложив компромисс: основной привод оставить пружинным, как того требовала эстетика, но добавить дублирующий, скрытый рычажный механизм в качестве страховки. Простоту и надежность спрятать за внешней сложностью. Поворчав, оба согласились. Нартов даже придумал механизм для безопасной игры этой диорамы. Но это я потом только узнал.

Так, в спорах и совместном труде, рождалось наше маленькое произведение искусства, полное черного юмора и невысказанной угрозы. На моих глазах плавился невероятный сплав: цинизм и утонченность старой Европы в лице Дюпре, изобретательный перфекционизм новой русской инженерной школы Нартова и глубинная, основательная смекалка Федьки. Именно эта сила, этот гремучий коктейль, и была тем, что мы везли показать миру.

Готовая шкатулка — маленький, безупречный шедевр — стояла на верстаке посреди стружек и обрезков металла. Федька сдувал с полированной поверхности последние пылинки, пока Дюпре, прищурившись, вносил финальный мазок в алебастровую бледность кукольного лица. Дождавшись, пока все, кроме Нартова, покинут мастерскую под предлогом финальной калибровки, я подошел к своему походному сейфу.

Два оборота ключа, щелчок замка. Я извлек небольшой, тяжелый свинцовый пенал с восковой печатью. Внутри, на бархатной подушке, покоилась крошечная, толстостенная стеклянная ампула с мутноватой, маслянистой жидкостью.

Подошедший ближе Нартов сразу все понял. Лицо его напряглось, но в глазах был не ужас, а скорее мрачное понимание и профессиональная брезгливость хирурга перед грязной, но необходимой работой.

— Петр Алексеевич… все же решились? — тихо спросил он.

Не отвечая, я взял полую голову куклы-Августа и пинцетом аккуратно вложил ампулу в подготовленную нишу. Затем показал Нартову финальный штрих: вмонтированный в механизм гильотины крошечный, подпружиненный боек. Падая, тяжелое лезвие не только сбивало голову, но и своим весом взводило и тут же отпускало его. Удар приходился точно в центр ампулы.

— Грязно, — только и сказал Нартов.

— Война вообще грязное дело, Андрей Константинович, — ответил я, устанавливая голову на место. — А эта — вдвойне.

Дверь мастерской со скрипом отворилась, и в облаке морозного пара на пороге вырос Петр. Пришел принять работу.

— Ну, потешники, показывайте, что наваяли! — пробасил он, с любопытством оглядывая шкатулку.

Склонившись над ней, он расплылся в довольной ухмылке.

— Ха! Гляди-ка! Август — вылитый! Словно живой, только напуганный! А я-то хорош, а? Строг! — он цокнул языком, а затем его взгляд упал на лезвие гильотины. По-хозяйски он протянул свой огромный палец, чтобы проверить заточку.

— Государь! — в один голос воскликнули мы с Нартовым.

Я успел перехватить его руку в сантиметре от стали.

— Острое, — констатировал я. — Палец отхватит и не заметит. Федька старался.

— Ишь ты, злая какая, — Петр беззлобно отдернул руку. — А ну, покажи, как работает!

— Всю механику разом лишь кнопка запускает, Государь, — ответил Нартов. — А падение клинка показать могу.

Взяв тонкий щуп, он просунул его в едва заметное отверстие и нажал на что-то внутри. Раздался тихий щелчок, и лезвие с сухим, злым свистом рухнуло вниз. Голова куклы стукнула, отлетела в сторону и повисла на тонкой пружинке, имитирующей жилу. Эффект был жутким и завораживающим.

Петр пришел в восторг.

— Ай да механика! Ай да потеха! Вот уж саксонец-то подивится! — хохотнул он, но тут же посерьезнел. — Так все готово, получается?

Я понизил голос до заговорщицкого шепота:

— Не все, Государь. Это была лишь прелюдия. Главный сюрприз сработает только от кнопки. Сюрприз для обоняния.

И тогда я поведал ему о главном сюрпризе. О содержимом ампулы.

Петр слушал, и его лицо медленно менялось. Улыбка сползла, глаза сузились. На миг мелькнула мысль: я перегнул палку, даже для него это слишком. Он молча смотрел на обезглавленную куклу, на крошечную каплю крови, нарисованную Дюпре у среза шеи. А потом его плечи затряслись. Сначала тихо, потом все громче, и, наконец, мастерскую потряс тот самый раскатистый, гомерический хохот, от которого, казалось, дребезжали инструменты на верстаках.

— Змей! — выдохнул он, утирая выступившие слезы. — Ну ты и змей, Смирнов! Сначала казнить, а еще и… обгадить! Весь тронный зал! Всю спесь польскую! Гениально!

Он хлопнул меня по плечу с такой силой, что я едва устоял на ногах.

— Вот это по-нашему! Вот это ответ! Чтобы не только страшно, но и до печенок обидно!

Он лично проследил, как Ушаков упаковывал шкатулку в промасленный холст и укладывал в специальный ларец.

— Доставить лично в руки, — напутствовал он фельдъегеря. — И скачи оттуда, соколик, не оглядываясь. Дух там будет… тяжелый.

На рассвете, когда первые лучи солнца окрасили заснеженные башни Кенигсбергского замка, наша колонна пришла в движение. Двигатели «Бурлаков» проснулись, выдохнув в морозный воздух клубы пара. Скрип резиноида, лязг металла, глухие команды офицеров. Стальной караван, оставив позади город, медленно пополз на запад, в сторону Берлина.

Я стоял на броне головной машины, глядя на удаляющегося на восток гонца. Он увозил наш ответ. Мои мысли были там, в Варшаве, где король с самодовольной ухмылкой протянет палец к красной кнопке. Ну что, Август, жди посылку. Посмотрим, как тебе понравится запах новой имперской дипломатии.

Но радовало не только это. Мой рискованный ход не просто сгладил недавнюю неловкость — он показал Петру мою истинную ценность — человека, способного понять свою ошибку и сгладить углы. И судя по всему, Император это оценил.