Инженер Петра Великого – 10

Глава 19

Проклятая равнина. Уже третий день нас окружала эта вылизанная, причесанная земля, от которой тошнило сильнее, чем от морской болезни. Каждый канал — струна, натянутая до звона. Каждое поле — расчерченный грифельками квадрат. Здесь даже деревья, казалось, росли по уставу. После дикой, живой, дышащей грязью и лесами Польши эта голландская стерильность раздражала. От нее хотелось выть. И в этот натертый до блеска мирок мы ввалились, как ватага пьяных грузчиков в операционную: двенадцать стальных монстров, изрыгающих жирный дым, оставляющих на безупречных дорогах глубокие борозды и омерзительные масляные пятна.

Выехавшие навстречу голландцы были под стать своей земле. Круглые, лоснящиеся, в черных камзолах, тугих, как кожа на барабане. От их намертво приклеенных к лицам улыбок теплее не становилось. Главный из них, представитель Генеральных штатов, долго рассыпался в любезностях, которые в переводе Остермана звучали еще фальшивее. Суть его витиеватой речи сводилась к одному: наше грохочущее стадо слишком велико и грязно для их чистоплотного города, а потому, ради нашего же «исключительного удобства», нас проводят в прекрасную загородную резиденцию. Я-то уже знал, что это сулит.

«Прекрасная резиденция» оказалась небольшим замком на острове, отрезанном от мира широкими, воняющими тиной каналами. Два моста, перекинутые на материк, выглядели хлипкими и ненадежными. Едва последний фургон нашего обоза, оставив на досках настила глубокие царапины, съехал на землю, за спиной застыли две роты пехоты в синих мундирах. «Почетный караул». Ну да, конечно.

Вечером, когда сырой, пронизывающий холод погнал всех в укрытия, в мой штабной фургон, превратившийся в островок тепла и света, скользнула тень. Андрей Ушаков. Молча стянув мокрые перчатки, он повесил их сушиться у жарко натопленной печурки и разложил на столе грубый набросок карты.

— Это не охрана, Петр Алексеевич.

От его бесцветного голоса стало не по себе.

— Мои люди весь день просидели на крышах. Нас обложили. Вон там, — его палец ткнул в схематичное изображение деревенской кирхи на том берегу. — На колокольне засели двое. Артиллеристы. Целый день вычисляли мертвые зоны. «Пристреливаются», сволочи, на случай чего.

Его палец переместился.

— А у мельницы — другая публика. Инженеры. Обмеряют наших «Бурлаков» на расстоянии. Буквально вскрывают их взглядом.

Карта под его пальцами превращалась в схему западни. Против нас работало целое конструкторское бюро.

— И самое паскудное, — палец Ушакова обвел кружком прибрежные кабаки, откуда доносились пьяные песни. — Там сидят их счетоводы. Каждая наша подвода с углем, каждая бочка с водой — все учтено. Они вычисляют наш дневной расход, чтобы знать, когда мы начнем дохнуть с голоду. Они к бою готовятся, Петр Алексеич.

Он замолчал. В фургоне стало слышно, как за стальной стеной ветер швыряет в броню пригоршни ледяной крупы. Вглядываясь в его пометки, я видел, как разрозненные детали складываются в единый механизм. Кёнигсберг — замок на острове. Берлин — дворец на окраине. Теперь Гаага. С удручающей педантичностью они повторяли один и тот же сценарий. Не лезут на рожон. Загоняют в клетку, отрезают от мира и начинают препарировать.

Дверь отсека распахнулась, впустив облако пара и самого Государя. Он влетел так, что задрожала палуба. За ним, как тени, проскользнули Меншиков и Орлов. Мы с Ушаковым вскочили.

— Что скажешь, генерал⁈ — прорычал Петр, с размаху опустив на стол огромный кулак. — Опять в окружении⁈ Доколе⁈

Я спокойно ответил:

— Государь, они не воюют с нами. Они нас изучают.

Он буравил меня непонимающим взглядом.

— Вспомни, — я обвел пальцем наш остров. — Кёнигсберг, Берлин, теперь здесь. Почерк один. Они боятся, что наша «зараза» — зараза воли, идей, перемен — вырвется наружу. Боятся не того, что мы что-то сломаем, а того, что мы что-то построим. Они пытаются запереть будущее, которое мы привезли. Может это слишком громко сказано, но именно такое впечатление складывается.

Петр умолк. Его гнев медленно утихал, он был задумчив.

— Так что делать? Сидеть и ждать, пока они нас обнюхают со всех сторон?

— Нет, Государь. Нужно проверить толщину прутьев.

План родился мгновенно — простой, наглый, идеально подходящий для Орлова. Василий, выслушав меня, оскалился в улыбке, от которой у любого бюргера душа ушла бы в пятки.

Через час он во главе дюжины своих отборных головорезов уже направлялся к мосту. Шли вразвалочку, в расстегнутых мундирах, горланя похабную песню — идеальное изображение подвыпивших солдат, решивших прошвырнуться в город «к девкам». Мы с Петром оделись в простую форму гвардейца, смешались с нашими воинами.

На мосту их встретил молодой голландский офицер с безупречной выправкой и каменным лицом. Он вежливо объяснил, что выход в город «в неурочное время может быть сопряжен с опасностями для высоких гостей».

— А мы не спрашиваем, — пробасил Орлов, делая шаг вперед. — Мы идем.

Голландец не шелохнулся. Едва заметный знак — и две шеренги солдат как один берут мушкеты наперевес. Тихо, без суеты. Просто обозначают границу.

Орлов застыл, его рука сама легла на эфес СМки. В воздухе отчетливо запахло кровью.

— Спокойно, Василь, — мой голос разрезал тишину. — Возвращаемся.

Смерив голландца долгим, тяжелым, обещающим взглядом, Орлов сплюнул под ноги и молча развернулся. Гвардейцы, разочарованно переругиваясь, побрели следом.

Проба сил окончена. Государь еле сдерживал свою ярость.

На следующий день нам принесли наживку — бумагу на дорогом пергаменте с приглашением на «Открытый публичный диспут о правилах ведения войны и гуманности». Список участников — весь дипломатический зверинец Европы в сборе. Ловушку даже не маскировали, а подали с наглым, неприкрытым цинизмом. Нас вызывали на публичную порку.

— Отказаться — трусость, — прорычал Петр, скомкав дубликат приглашения. Его кулак размером с небольшую дыню превратил гербовую бумагу в жалкий комок. — Значит, признать их правоту. Я поеду. И ты, генерал, поедешь со мной. Пусть послушают, что мы думаем об их «гуманности».

Спорить было бесполезно. Он уже закусил удила. Что ж, раз зовут на сцену — придется играть.

А они реально подготовили судилище. И публику подготовили.

Центральная площадь Гааги смердела. Едва мы сошли с карет, в ноздри ударил удушливый коктейль из немытых тел, пива и гнилой рыбы. Набившиеся, как сельди в бочку, тысячи людей молчали — эдакое выжидающее безмолвие бойни перед тем, как быку перережут горло. Нас провожали тяжелые, маслянистые взгляды. Их ненависть буквально липла к коже. На высоком помосте уже расселся весь дипломатический корпус, нам же отвели две убогие скамьи сбоку. Как места для прокаженных.

Представление началось, едва мы сели. На помост выскочил местный пастор, худой, как скелет, обтянутый кожей, с горящими черным, нездоровым огнем глазами. Он выл, изрыгая проклятия. Его палец, похожий на сухой сучок, тыкал в нашу сторону, и толпа отвечала ему глухим, утробным поддакиванием. «Антихристы», «дьявольские колесницы», «еретики-схизматики» — стандартный набор.

Следом вышел седой, респектабельный профессор из Вены. Этот бил иначе — по мозгам. Два ассистента развернули за его спиной огромные, в рост человека, цветные плакаты. С них на нас смотрела смерть в разрезе. Такие я видел в анатомических атласах будущего: обугленные, сморщенные легкие; кожа, покрытая лопающимися волдырями; глаза, выжженные изнутри.

— Вот, господа, — его спокойный, бесцветный голос от этого звучал еще страшнее, — последствия применения нового оружия, которое московиты именуют «Благовонием». Это яд труса. Оно не убивает — оно сжигает изнутри, превращая человека в страдающий кусок мяса.

Толпа завороженно смотрела на картинки. Петр сидел как каменное изваяние, но на его виске судорожно забилась жилка. Одно дело — слухи, и совсем другое — вот такие, якобы научные, доказательства, представленные на суд всей Европы.

Но главный номер этого цирка уродов был еще впереди. Когда профессор, закончив свою леденящую кровь лекцию, сошел с помоста, на его место, поддерживаемый под руки, поднялся человек в изодранном австрийском мундире, с лицом, замотанным грязными тряпками, и рукой на перевязи.

— Капитан фон Штраубе, — объявил распорядитель, по толпе пронесся сочувственный стон. — Единственный выживший…

Ушаков удивленно выгнул бровь посматривая на этого человека. Мы с ним переглянулись взглядами. «Фон Штраубе» говорил тихо, с хрипом, часто останавливаясь. Рассказывал про желтый дым, про то, как его люди падали, захлебываясь кровью. А потом, в наступившей тишине, медленно, театрально, сорвал с лица повязки.

Толпа ахнула. Рядом коротко, по-птичьи, взвизгнула какая-то дама и осела на руки своему кавалеру. Одна сторона лица «капитана» — сплошная багровая маска из рубцов и свежей, сочащейся плоти. Искусная работа гримера. Подставив свое уродство тысячам глаз, он молчал. А ведь талантлив, актерище. Если бы просто взяли бы урода вместо него — это не так подействовало. А этот тип умело «играл» голосом, интонациями.

Ложь. Дьявольски хорошо поставленная, но все же ложь. Однако она работала. Кольцо ненависти сжималось. Толпа уже рычала. Послы в первом ряду демонстративно отворачивались, якобы не в силах вытерпеть этот ужас. Английский посол, Роберт Харли, с непроницаемым лицом что-то чиркал в своем блокноте. Французский маркиз де Торси смотрел на меня с выражением сочувствия, какое бывает на лице у человека, разглядывающего раздавленную на дороге крысу.

Нас заклеймили, уничтожили. Превратили в чудовищ, с которыми не может быть никаких переговоров. Взгляд на Петра — и все внутри похолодело. Вцепившись в подлокотники так, что дерево затрещало, он сидел с землисто-серым лицом. Еще секунда — и он взорвется. Вскочит, заорет, бросится на этих ряженых. И тогда ловушка сработает.

Нужно было немедленно что-то предпринять.

На виске Государя забилась жилка. Медленно, с неумолимостью левиафана, поднимающегося из глубин, он начал подниматься. Все. Сейчас он сорвется. И тогда — конец. Кровь, бойня, и мы окончательно превратимся в тех самых чудовищ, которыми нас здесь выставили.

— Государь! План! У меня есть план! — прошипел я ему на ухо, вцепившись в рукав мундира.

Он обернулся. В глазах — замутненная ярость берсерка.

— Какой еще план, Смирнов⁈ — прорычал он. — План один — рвать!

— Нет! — выпалил я, лихорадочно пытаясь опередить взрыв. — Комиссия! Суд по их же законам! Деньги против лжи, присяга против клеветы!

Он нахмурился. Своей звериной интуицией он мгновенно оценил красоту этой затеи. На его губах дрогнула злая усмешка.

Не говоря ни слова, он оттолкнул мою руку и сделал шаг вперед. Исполинская фигура в темно-зеленом мундире заслонила собой солнце. Петр просто поднял руку. И площадь, загипнотизированная этим властным жестом, стала затихать. Шум спадал волнами, от первых рядов к задним, пока напряженное, выжидающее молчание не поглотило все.

— Я, Петр, Император Всероссийский, — его голос без всякого усилия накрыл площадь, заставив умолкнуть даже шепот на галёрках. Остерман, стоявший чуть позади, громко забормотал, переводя на немецкий. — Слышал речи скорбные. Видел слезы. И сердце мое полно гнева. Не на вас, — он обвел взглядом толпу, — а на тех, кто посмел сотворить такое злодеяние именем моим!

Сделав паузу, он возвысил голос, и тот загремел:

— Посему, здесь и сейчас я учреждаю Чрезвычайную комиссию! Для расследования этих чудовищных преступлений!

По рядам дипломатов пронесся недоуменный шепот. Харли, сидевший с видом триумфатора, чуть подался вперед, его брови сошлись на переносице.

— Мы живем в просвещенном веке! — гремел Петр, и в его голосе уже слышался азарт. — И судить будем по закону! Призываю всех пострадавших и свидетелей! Явитесь! Дайте показания под присягой! Именем Господа нашего!

Он повернулся и посмотрел прямо на «капитана фон Штраубе», который инстинктивно вжал голову в плечи.

— Каждому, чья правда подтвердится, казна моя выплатит тысячу золотых червонцев!

По толпе пронесся вздох. Тысяча золотых. Целое состояние. Слово «деньги» подействовало отрезвляюще. Ненависть в глазах людей сменилась жадным блеском.

— Однако! — Петр поднял палец, и его голос стал ледяным. — Лжесвидетельство и оскорбление моей чести — есть преступление против Бога и короны! Любой, кто будет уличен во лжи, будет осужден по русским законам и повешен! Здесь! На этой площади!

Да! Обожаю такие моменты, когда Петр Великий подтверждает свое величие.

Тишина. Мертвая. Абсолютная.

Он наполнил весь этот фарс своей царской волей, превратив юридическую уловку в ультиматум. Он нападал.

Не говоря больше ни слова, он развернулся и пошел к своему месту. Толпа молчала. Мы спокойно покинули это сборище. Послы не посмели что-то предпринять.

Впрочем, это был лишь первый акт. Второй уже разыгрывался на улицах Гааги. Воспользовавшись послаблением «карантина» в связи с приглашением, в нашем лагере с лихорадочной скоростью работал печатный станок. Люди Орлова, выйдя с нами из «окружения», переоделись в уличных торговцев, разносчиков и портовых грузчиков. Они наводняли город. После того, как я передал в лагерь краткое содержание текста, его начали печатать с безумной скоростью. Они клеили листовки на дверях церквей, на стенах ратуши, на столбах у биржи. Грубая бумага, наспех отпечатанная, на чистейшем голландском, несла городу вести.

К вечеру весь город уже читал царский указ. Дискуссия выплеснулась с площади на улицы. Теперь это был не суд над русскими. Это был вопрос: «А не врут ли нам?».

Эффект оказался взрывным. Город бушевал. Люди, утром готовые разорвать нас на куски, сейчас же сбивались в кучки у расклеенных листовок и спорили. Кто-то по-прежнему кричал о «варварах», но другие уже чесали в затылке: «А что, если и правда заплатят?», «А вешать-то за что?». Мы ударили по двум главным струнам их души — жадности и страху.

Вернувшийся поздно ночью Ушаков был немногословен.

— «Капитана фон Штраубе» больше нет, — доложил он. — Вывезли из города через час после выступления Государя. В закрытой карете, в сторону побережья. Мои люди пытались догнать, однако их отсекли. Чисто сработали.

Помолчав и грея руки у печки, он добавил:

— И еще. «Профессор» из Вены и «святой отец» тоже пакуют чемоданы. Похоже, их «научная миссия» в Гааге подошла к концу.

Я криво усмехнулся. Харли и его гоп-компания загнали себя в тупик. Его главные «свидетели» превратились в обузу, от которой нужно срочно избавляться. Их бегство — чем не лучшее доказательство нашей правоты?

— Нам же лучше, пусть бегут, — сказал я. — Завтра утром, Андрей Иванович, я хочу, чтобы весь город знал, что отважный капитан и ученые мужи, испугавшись праведного суда, бежали, как крысы с тонущего корабля.

Он молча поклонился. Наша информационная война только начиналась.

Чуть позже в штабном фургоне появился Петр. Похожий на загнанного зверя, которому в бок тычут палкой, он мерил шагами тесный отсек. В углу притих Меншиков, нервно что-то подсчитывая в своей книжке. Рядом Орлов с мрачным видом правил бритвой свой кинжал.

— Отбрехались, — прорычал Государь, остановившись передо мной. — А дальше что, генерал? Сидеть в этой луже и ждать, пока они новую пакость удумают?

Я изучал план Гааги. В голове складывалась картинка, похожая на чертеж сложного механизма, где каждая деталь должна сработать в нужный момент.

— Они ждут, что мы сорвемся, Государь. Полезем в драку. Дадим им повод. Мы его не дадим. Они хотят украсть наши секреты, — я окинул взглядом их хмурые лица. — Обложили нас, лезут в каждую щель, изучают, наверняка захотят подкупить наших людей. На моих губах появилась кривая усмешка:

— Что ж, мы им поможем. Дадим им то, чего они так жаждут. Но это будет отравленный дар. Мы скормим им наживку. Такую красивую, такую сложную, что они вцепятся в нее и забудут обо всем на свете. Потратят годы, миллионы и лучшие свои умы. А когда поймут, что гонялись за призраком, будет поздно.

Мой взгляд нашел Нартова, стоявшего у двери в тщетной попытке быть незаметным.

— Андрей Константинович, помнишь свою «птицу»? Орнитоптер?

Нартов вздрогнул. Орнитоптер — его давняя боль: гениальная, красивая мечта о полете, разбившаяся о суровую реальность материалов и физики.

— Пришло время ей послужить Империи. Мне нужны чертежи. Самые подробные, самые красивые. С расчетами, с обоснованиями, чтобы любой инженер, взглянув на них, поверил, что это возможно.

— Но… это же тупик, Петр Алексеич, — растерянно пробормотал он. — Она никогда не полетит.

— Именно! — Я хмыкнул. — Это красивый тупик. Он идеально ложится в их представления о мире, где человек должен подражать природе. Увидев эти чертежи, они решат, что мы, варвары, нащупали верный путь, но не смогли его осилить из-за своей тупости. И бросят все силы, чтобы «довести до ума» твою идею.

Нартов медленно кивнул. Он понял задачу.

— Но этого мало, — продолжил я. — Для тех, кто поумнее, для людей вроде Ньютона, нужно что-то посерьезнее.

Двигатель Стирлинга. Еще одна гениальная идея, опередившая свое время на века. Революция в энергетике, которая гарантированно увязнет в неразрешимых для XVIII века проблемах с материалами и герметизацией. Я достал свои записи по этому проекту.

— Два проекта. Один — для романтиков, второй — для прагматиков. Пусть выбирают, на чем сломать зубы.

— Гладко стелешь, — буркнул Петр, но в его голосе уже не было прежней безнадежности. — Только как мы им это подсунем? Не сами же принесем?

— А вот тут, Государь, начинается театр. Будем у европейцев учиться лицедейству. Хотя, мы тут вряд ли их обыграем, поэтому будем действовать наверняка.

Я посмотрел на Ушакова.

— Андрей Иванович, мне нужен предатель.

Ушаков даже бровью не повел.

— Есть такой. Инженер-поручик Григорьев из команды Нартова. Толковый, но такой… — он покрутил рукой, — вечно недоволен жалованьем, считает, что его талант не ценят. Уже был замечен в попытках приторговывать инструментом. Идеальный кандидат.

Нартов выпучил глаза и покраснел. Я тоже был удивлен. Может Ушаков перебарщивает?

— Ладно. Завтра утром ты устраиваешь ему показательную порку. Нартов находит у него грубую ошибку в расчетах. Я, проходя мимо, устраиваю разнос. Прилюдно. Обвиняю в некомпетентности, грожу разжалованием и переводом на земляные работы. Чтобы его обида была настоящей, жгучей, видимой всем.

Петр усмехнулся, представив сцену.

— А дальше, — мой взгляд переместился на Дюпре, — наступает ваш выход, Анри. Вечером, в нашей столовой, когда он будет заливать горе вином, вы к нему «случайно» подсядете. Посочувствуете. Поругаете «этих русских варваров», которые не ценят истинный талант. И намекнете, что есть люди, готовые платить за такие таланты настоящим золотом.

Дюпре поморщился, но поклонился, принимая роль искусителя.

— А финальный акт, — я снова вернулся к Ушакову, — за тобой. Твои люди должны проследить, чтобы Григорьев вышел не на французов, а на нужного нам человека — на агента Харли. Мы знаем, что у англичан здесь уши в каждом углу. Пусть «продаст» им эти чертежи. Задорого. Так, чтобы они поверили, будто украли самый ценный секрет Империи.

План был готов. Да, он был циничным и построенным на человеческих слабостях.

— Ну, Смирнов… — Петр восхищенно покачал головой. — Страшный ты человек. Своих же людей в расход пускаешь.

— На войне как на войне, Государь, — ответил я, выдыхая.

Петр молча хлопнул меня по плечу и вышел. Остальные потянулись за ним. Я остался один над картой Гааги. Осада не кончилась, перешла в новую фазу.