Инженер Петра Великого – 10

Глава 2

Январь 1708 г., Петербург

Мальчишка… Господи, какой же он еще мальчишка. Одним своим дурацким порывом перечеркнул все наши многомесячные работы, все интриги, все риски — коту под хвост. Я видел, как лицо Меншикова напряглось, превращаясь в маску хищника, учуявшего кровь. Видел, как старый князь Долгорукий замер с поднесенной к губам чаркой, а его глаза под кустистыми бровями превратились в две ледяные щелки. Все ждали.

Тяжелый взгляд Петра впился в сына. На лбу Алексея бисером выступила испарина, рубаха под мундиром, я был уверен, уже взмокла. Понял. Наконец-то до него дошло, какую пропасть он разверз у себя под ногами. И тут же это ядро развернулось в мою сторону. Не вопрос — приговор. «Твоя работа, Смирнов? Этому учил?». Я чуть качнул головой, почти незаметно, одними мышцами шеи. Сигнал обоим — и отцу, и сыну. Не дергайся, мальчик. Не усугубляй. Сейчас начнется. Показательная порка, публичное унижение, а потом — тихая грызня за спиной, где каждый из присутствующих постарается урвать свой кусок от ослабевшего царевича и от меня заодно.

И в этот момент Петр откинулся на спинку кресла. Его губы дрогнули, поползли в стороны, обнажая крупные зубы в ухмылке. А потом зал вздрогнул от грохота — раскат густого, басовитого, абсолютно искреннего хохота. Он смеялся, запрокинув голову, хлопая себя по коленям, до слез, до хрипа. Сановники ошарашенно переглядывались, не понимая, что за представление разыгрывается на их глазах — приступ монаршего безумия или какой-то неведомый им политический финт. Смех оборвался внезапно. Вытерев слезы тыльной стороной ладони, Государь поднялся.

— Слыхали, бояре⁈ — пророкотал он, обводя зал сияющим, чуть влажным взглядом. — Слыхали, каков орел⁈

Он подошел к сыну, стоявшему столбом, и сгреб его в медвежьи объятия. Алексей крякнул, выдержал.

— Не прячется за спины, не отсиживается в тепле! — гремел Петр, встряхивая наследника. — В самое пекло рвется, со мной, плечом к плечу! Благодарю тот день, когда у Империи появился такой учитель! — он метнул в мою сторону полный отцовской гордости взгляд. — Храбрости научил, ответственности научил, думать по-государственному заставил! Вот он, мой наследник! Не затворник книжный, а воин!

Я смотрел на эту сцену и нутром ощущал, как с плеч гора спадает. Гений. Просто гений импровизации. Он простил сыну оплошность и перековал ее в доблесть. Он намертво связал этот дурацкий поступок с моим именем, выставив его результатом моего «правильного» воспитания. Он защищал и Алексея, и проект. Систему. Будущее.

Алексей, поначалу совершенно сбитый с толку этим потоком незаслуженных похвал, залился густым румянцем. Он еще не до конца понимал правил этой большой, взрослой игры, но, поймав мой короткий, ободряющий взгляд и едва заметный кивок, мгновенно сориентировался. Когда отец наконец поставил его на пол, он сделал шаг вперед, обвел зал чуть виноватым, но в то же время лукавым взглядом и развел руками.

— Что ж, господа, я должен был проверить! — его голос, к моему облегчению, прозвучал уверенно. — Авось батюшка в кураже и даст согласие! Попытка не пытка!

Он картинно пожал плечами, и эта простая, обезоруживающая выходка стала последней каплей. Зал взорвался хохотом — искренним и облегченным. Старый князь Долгорукий добродушно крякнул в бороду, Меншиков, оценивший изящество маневра, заулыбался во весь рот, а Брюс позволил себе едва заметную усмешку. Алексей выкрутился, вышел из ситуации победителем, показав себя человеком с самоиронией, способным держать удар.

Мальчик вырос. Он научился импровизировать, чувствовать момент, играть на публику. Проект «Наследник» можно считать успешным.

Позже, когда шум в зале утих, превратившись в сытый гул довольных царедворцев, я нашел Алексея в тихой нише за тяжелой бархатной портьерой. Он стоял у окна, прижавшись лбом к ледяному стеклу, и смотрел на заснеженный сад. В застывшей линии его плеч угадывалась борьба — остатки адреналина, смешанные с горечью. Он все еще был на взводе, но руки, сжатые за спиной в замок, чуть подрагивали.

— Это был твой лучший ход за весь день, Алексей Петрович, — тихо сказал я, подходя и становясь рядом.

Он удивленно обернулся, в глазах мелькнула тень обиды — ждал, видимо, нотаций.

— Попроситься в поход было глупостью, — сказал я. — Чистой воды мальчишество. Но вот так вывернуться, обратить все в шутку, когда на тебя смотрит сотня волков, готовых рвать… Этому не научишь по книгам. Ты заставил их смеяться вместе с тобой, а не над тобой. Это дорогого стоит.

Мальчишеский восторг на его лице медленно угас. Он отвернулся к окну и тяжело вздохнул, выдохнув на стекло облачко пара.

— Я ведь и вправду хотел, — признался он почти шепотом. — Увидеть все это. Быть рядом. Не в бумагах копаться, а…

Он не закончил. И не нужно было. Я положил руку ему на плечо.

— Ты думаешь, батюшка оставляет тебя здесь от недоверия? Он оставляет тебя, потому что доверяет. Здесь, в столице, война будет не менее жаркой. Без пушек, без знамен. Интриги, доносы, подкупы. Враг будет бить по казне, по приказам, по твоим людям. Удержать тыл, Алексей, — задача посложнее, чем взять вражеский город. Отец оставляет тебя своим наместником.

Он медленно повернул голову. В его глазах отразились отблески свечей из зала, в этом неровном свете я увидел, как уходит последняя детская обида. Он вдруг понял весь масштаб ответственности, которая на него обрушилась.

— Я… справлюсь? — в его голосе прозвучало не сомнение, а вопрос к самому себе.

— Справишься, — ответил я твердо. — Потому что ты уже не один. За твоей спиной — «Щит» Ушакова, казна Морозовых, ум Брюса. И мои заводы. Твое слово здесь — закон. Помни это.

Он долго молчал, глядя мне в глаза. А потом коротко, по-мужски, кивнул.

— Спасибо за урок, Учитель.

С этого дня все завертелось еще сильней. Подготовка к «Императорскому обозу» поглотила нас целиком. Мой кабинет стал перекрестком, где сходились все дороги Империи. Я спал урывками, прямо в кресле, подпитываясь крепчайшим кофе, который мне варил молчаливый денщик. Дни слились в один нескончаемый спор.

— … нет, Государь! — доказывал я, тыча пальцем в чертеж «Бурлака». — Мы не можем вешать на него дополнительные бронелисты! Он и так на пределе веса! Он просто увязнет в первой же весенней луже где-нибудь под Варшавой!

— А я тебе говорю — вешать! — гремел Петр, стуча кулаком по столу так, что подпрыгивали чернильницы. — Чтобы у каждого курфюрста при виде наших черепах поджилки тряслись! Красота тоже оружие, Смирнов!

Каждый день — битва. С упрямством Государя, с жадностью купцов, с собственной усталостью, которая свинцом наливала тело. Я правил чертежи, допрашивал гонцов, орал на поставщиков, пытаясь собрать из сотен разрозненных, вечно конфликтующих деталей единый, работающий механизм.

Именно в разгар этой лихорадочной гонки, когда, казалось, я уже окончательно увяз в бумагах и спорах, из Игнатовского пришел сюрприз.

Это началось с земли. Низкая, неприятная дрожь прошла по промерзшему двору, заставив дребезжать посуду на столе и тонко звенеть стекла в окнах кабинета. Я оторвался от чертежей, прислушиваясь. Не пушки. Ритм был тяжелым, механическим, словно просыпался какой-то исполин. Спустя минуту на улице послышались возбужденные крики, а затем в кабинет без стука влетел Орлов.

— Командир, там… твои чудища приехали! — выпалил он, а в глазах плескался щенячий восторг.

Мы выскочили на крыльцо. То, что медленно, с натужным скрипом резиноида, вползало в ворота морозовского подворья, заставило меня замереть. Три «Бурлака». Но это были не те машины, что я оставлял в Игнатовском. Вместо четырех катков под каждой гусеницей теперь было шесть. Корпус стал длиннее, приземистее, а над броней торчали не две, а четыре дымовые трубы, изрыгавшие в морозное небо густые клубы пара.

С головной машины, едва она замерла с протяжным шипением, спрыгнул на землю чумазый и сияющий от гордости Федька. Мой ученик. Он протянул мне замусоленный кожаный пакет.

— Подарок, Петр Алексеевич, — пробасил он. — Сюрприз!

Пока Петр, выскочивший следом за мной, с азартом ребенка карабкался по одной из машин, я вскрыл пакет. Внутри, помимо пачки технических отчетов, лежало письмо, написанное аккуратным, чуть наклонным почерком Изабеллы, которая стояла тут же — с легкой улыбкой посматривая на меня.

«Петр Алексеевич, — я невольно усмехнулся. — Проведя аудит расходов Инженерной канцелярии, я обнаружила в выстроенной вами финансовой системе критическую уязвимость».

Я оторвался от письма, взглянув на испанку. Уязвимость?

«Ваша модель, — продолжала она, — безупречно отслеживает крупные ассигнования. Однако она слепа к множеству мелких трат по графам „экспериментальные нужды“ и „непредвиденные расходы“. Каждая из них ничтожна, но, сливаясь в единый поток, они образуют значительный и неконтролируемый резерв. За последние три месяца этот „теневой бюджет“ составил сумму, достаточную для постройки и модернизации трех тягачей».

Я опустил письмо. Дошло. Она нашла дыру. Системную ошибку. Собрала то, что просачивалось сквозь пальцы, и пустила в дело. Это был сюрприз, вызов. Она отчиталась о проблеме — и привезла ее решение в виде трех многотонных стальных аргументов.

— … а вот тут, Государь, — донесся до меня возбужденный голос Федьки, который уже водил Петра по нутру машины, — мы поставили не четыре малых котла! На каждое из задних колес — свой! Тяга — звериная!

Петр, который прибыл с очередной инспекцией, вылез из люка, отряхивая с камзола сажу, и ушел с головой в осмотр монстров. Его глаза горели. Он обошел машину, постучал костяшками пальцев по утолщенной броне, качнул ее, навалившись всем телом. «Бурлак» стоял как влитой.

— Шесть катков… — пробормотал он, глядя на новую ходовую. — Смирнов! — его голос тут же обрел силу. — Он же теперь устойчивее скалы!

— Устойчивее, Государь, — подтвердил я, подходя ближе. — Центр тяжести ниже, база длиннее. Ход плавнее будет, и по вязкому грунту пойдет уверенней.

— Значит, и пушку выдержит! — выпалил он, и его взгляд впился в меня с азартом изобретателя, нащупавшего золотую жилу. — Сюда, на крышу! Трехфунтовую! А лучше — шестифунтовую! Представь, Смирнов! Это ж что за зверь получится! Чтобы у каждого курфюрста при виде наших черепах не только поджилки тряслись, но и замки их картонные сыпались!

Я мысленно застонал. Началось.

— Не выдержит, Государь, — устало ответил я. — Это тягач, а не лафет. Вся рама рассчитана на тяговое усилие, а не на ударный импульс от выстрела. Отдача ее просто разорвет на втором залпе. Да и центр тяжести поднимется так, что машина перевернется на первом же косогоре.

— Додумаешь! Укрепишь! — отмахнулся он, как от назойливой мухи. Его уже несло потоком собственной идеи. — Ты мне о зрелище думай! Мы въезжаем в Дрезден, а впереди три таких чудища, изрыгающих огонь! Вся Европа ахнет!

Он был прав в своем стремлении удивлять, но я уже думал о фураже для лошадей, о запасах угля, о ремонте в полевых условиях. Голова гудела от сотен деталей, и эта пушка была сейчас самой ненужной из них.

— Государь, да если понадобятся пушки, я их тебе на месте отолью! — раздраженно бросил я, сам не ожидая от себя этих слов. — Хоть в центре Гааги! Была бы медь да уголь под рукой…

Я замолчал, пораженный собственной фразой. Слова, брошенные в сердцах, вдруг натолкнули на интересную мысль, обретая вес и форму. На месте отолью. Мысль, мелькнувшая как искра, вдруг вспыхнула ослепительным пламенем, осветив совершенно новую перспективу. Не тащить с собой оружие. Тащить с собой возможность его создать. И не только его. Вообще все, что угодно.

Петр удивленно уставился на меня, собираясь возразить, но увидел что-то в моем лице. Я смотрел на эти огромные, устойчивые платформы и видел уже как воплощается идея. Государь может потребовать сотворить любое диво прямо на площади в Берлине. И я должен быть готов.

— Нет, Государь. Не пушки, — сказал я тихо. Я подошел к ближайшей машине, чувствуя, как внутри рождается план. — Это будет гораздо лучше — передвижные мастерские.

Петр удивленно вскинул бровь.

— Один «Бурлак», — я хлопнул ладонью по холодной броне, — мы превратим в кузницу. Сюда — паровой молот, сюда — горн с принудительным поддувом от паровой машины. Сможем ковать любую деталь, от подковы до ствола, прямо в поле.

— Второй, — мой палец переместился на следующего монстра, — станет механическим цехом. Токарный станок Нартова, сверлильный, набор инструментов. Выточим ось или нарежем резьбу, стоя лагерем где-нибудь под Веной.

— А третий… — я посмотрел на последнюю машину, — третий станет моей личной вотчиной. Химическая лаборатория. Запас реактивов, стекло, приборы. Все, что нужно, чтобы собрать любой фокус, который придет вам в голову, Государь. От цветного огня до… всего остального.

Петр смотрел на меня, в его глазах медленно разгорался огонь безумного восторга.

Вечером, когда густые январские сумерки окончательно поглотили город, я немного задержался в кабинете. Голова гудела от цифр. Наконец, отшвырнув бумаги, я направился в главный зал, где должна была собраться моя команда. Еще на подходе, в длинном коридоре, я услышал незнакомый для нашего штаба звук — смех. Не сдержанный смешок Брюса и не солдатский хохот Орлова, а что-то другое — легкое, почти семейное.

Приоткрыв тяжелую дубовую дверь, я замер на пороге. У огромного, жарко пылающего камина, сгрудившись, стояли все мои люди. Изабелла, Нартов, Орлов, даже хмурый Дубов — все слушали, как Орлов, картинно надув щеки и выпятив живот, басом пародировал Бориса Морозова. В центре их круга, щеки которой пылали от смущения, стояла улыбающаяся Анна.

— … и тогда Борис Алексеич стукнул по столу чаркой и говорит: «Что ж, Анна Смирнова, принимай дела!» — прогремел Орлов, и вся группа прыснула со смеху. Анна, вновь покраснела до корней волос, не растерялась и что-то с улыбкой ему ответила.

— Право слово, сударыня, идет вам эта фамилия, звучит! — добавила Изабелла, и в ее голосе, к моему изумлению, не было ни капли яда — дружеская ирония.

Я тихо прикрыл дверь. Они меня не заметили. Стоя в полумраке коридора, я слушал их приглушенные голоса. Так, стоп. Они что, уже все за меня решили? Сговорились за спиной? Это было не просто подшучивание. На моих глазах они принимали ее. Окончательно, без оговорок. Не как временного союзника, не как «московский кошелек», а как свою.

Сделав глубокий вдох, я снова распахнул дверь, на этот раз шумно, и прошел в зал. Разговоры оборвались на полуслове. Наступила неловкая тишина. Все резко занялись делом: Орлов уставился в карту, Нартов начал что-то лихорадочно чертить на обрывке бумаги, Анна отвернулась к огню. Я прошел к столу, уронил на него бумаги с чуть большим стуком, чем следовало, и сел, не глядя в их сторону. Весь вечер я чувствовал на себе их взгляды — любопытные, немного виноватые.

Подводя итоги, на малом совещании, мы практически предусмотрели все случайности. Мне кажется, что этот поход будет в разы интереснее того первого.

Когда совещание закончилось и все начали расходиться, Анна задержалась. Она подошла ко мне.

— Петр Алексеевич, — чуть смущенно сказала она. — Я хотела бы тоже поехать в это посольство.

Я медленно поднял на нее взгляд от чертежей. Я ожидал чего угодно — обсуждения контрактов, новых донесений, спора о ценах, — но не этого. За ее спиной я видел, как в дверном проеме замерли Орлов и Нартов, делая вид, что ищут забытые бумаги. Они не ушли. Они ждали. На их лицах, плохо скрываемых полумраком, застыли предвкушающие ухмылки. Так это не она сама? Это они ее подослали?

— Ты-то куда⁈ — вырвалось у меня.

Громко, грубо, с таким искренним, неподдельным изумлением, что вся моя напускная генеральская строгость разлетелась. Я, человек, который только что распланировал экономическую диверсию против половины Европы, оказался совершенно беспомощен перед простым вопросом одной женщины. Мой голос прозвучал по-мальчишески растерянно.

Доигрался. Теперь еще и эти командуют, кому со мной ехать. Цирк.