Гуль

Глава 10 Удобно говорить?

На столе передо мной лежали окровавленные сгустки. Упругие, обтянутые мышцами. Формой они напоминали перепелиные яйца, а в целом — вырезанную из человека опухоль. Во все стороны тянулись волоски — корни, а салфетка, на которую я их положил, снова промокла. Уже пятая. Они продолжали жить и испускали продукты своей жизнедеятельности. Выделяли влагу и за столько часов ни капельки не засохли. Их было три. Три железы гуля.

Достать их было нелегко. Разгорячённый дракой с Горшковым я прижал его отрубленную голову к стене и целую минуту собирался, прежде чем нанёс удар. Одного удара оказалось недостаточно. Черепная коробка была толще, а кожа продолжала регенерировать, хоть сам Павел Леонидович двадцать минут как отошёл к прогулям. Только с трёх ударов я вскрыл коробку, а потом полчаса возился, чтобы извлечь железы. И вот они передо мной.

Голод доканывал. Возвращаясь домой, я несколько раз остановил себя с поднесённой ко рту рукой. Тело работало без моего участия и спешило поскорее сунуть в рот эту гадость. Вот только оказалось, что разделаться с гулем — было проще, чем утолить голод. Пускай, я знал, что он — гуль и человеческого в нем не осталось, мне становилось дурно, понимая, что предстоит сунуть в рот плоть, вырезанную у него из затылка. Долгое время я просидел, склонившись над столом, а потом меня накрыла очередная волна голода. Сознание затуманилось. Я позволил своему телу сделать то, чего оно так долго и так сильно хотело.

Я раскусил железу. Она прыснула и разметала по ротовой полости жидкость. Противно не было. Я укусил ещё раз и проглотил всё разом. В следующую секунду я замер в ожидании изменений. Не было ли это всё напрасно? Сработало ли?

Сработало. Моя жизнь превратилась в полнейшую задницу, фактически я стал убийцей, я был обречен на то, чтобы всю оставшуюся жизнь искать пищу, рисковать и бояться, что рано или поздно проклятье возьмет надо мной контроль. Но просыпаться, мать его, снова было приятно. Я лишь отсрочил неизбежное, но избавиться от ощущения голода — многого стоило. Я словно выздоровел, избавился от боли, преследовавшей меня долгое время. Я снова дышал.

На следующий день мне позвонила мама. Она была обеспокоена, что я пропускаю слишком много занятий. Прежде я кормил её идиотскими историями: говорил, что помогаю Марку с его проектом. Он запускал сайт, а я писал алгоритмы. С моих слов получалось, что уроки я как бы пропускал, но от этого только выигрывал, тем более Марк обещал заплатить. С Марком мы помирились — он позвонил и попросил прощение. Чем он занимался, и как развивались их отношения с Демидовой, я не знал. После встречи возле клуба мы не виделись. Новые вечеринки Марк не организовывал либо же просто не звал меня. Меня это не тревожило. В первые за долгое время я стал самим собой и мог трезво думать, не отвлекаясь на постоянное влечение. И я использовал это время, чтобы решить проблемы настоящего Тимофея Кононова.

Дабы не расстраивать родителей, я вернулся в школу. Как и прежде за мной больше не замечалось прогулов, а мои оценки стремительно поползли вверх. Как оказалось, зародыши гулей обладают большим запасом энергии и выносливости. Это касалось не только физических данных, но и умственных. Нет, я не стал намного умнее, хотя определенный сдвиг в прохождении материала появился. Качественное же изменение было в количестве часов, которые я мог проводить, находясь в полном фокусе. Раньше меня едва хватало на два урока полной концентрации, а оставшиеся я работал в половину мощности. Раньше я думал, что дело в лени. Якобы мне стало не интересно и всё такое. Но сейчас я понял, что дело было в умственной выносливости. Теперь я мог провести весь день в школе, полностью концентрируясь на каждом предмете. О лени или рассеянном внимании не шло и речи. Почти по всем предметам я самостоятельно прошел программу до конца года и был бы рад сдать экзамены, не дожидаясь последнего звонка.

Москвина тоже ходила в школу, хотя в последнее время всё чаще пропускала. Мы с ней не разговаривали и никогда больше не обсуждали случившееся. Когда она несколько раз пыталась со мной заговорить, я откровенно её проигнорировал. Как-то на уроке программирования, глядя перед собой в экран, она сказал, что от меня по-другому пахнет: «Не гулем». На что я ей ответил: «Москвина, заткнись, пожалуйста!». Дня через три она пришла в школу в совершенно ужасном виде. Бледная, с черными кругами под глазами. От неё пахло гнилой рыбой, она вся тряслась и впервые за всё время не смогла решить задачу. В конце урока повернулась ко мне и едва сдерживая слезы, произнесла одними губами: «Помоги…». К следующему уроку я договорился с Владимиром Матвеевичем, — пересесть ближе к двери. Теперь Москвиной до меня было не дошептаться. Сама захотела стать гулем, потом решилась прикончить и сожрать своего одноклассника, а теперь я должен был помочь ей в совершенно больных отношениях с Игнатом, который хер пойми куда подевался ещё год назад. Спасибо, я пас.

Я возобновил пробежки. Легкий бег меня совсем не нагружал, и я бегал только ради наслаждения. Хорошенько ускорившись, за десять минут я мог пробежать километров восемь-девять. Иногда, задумавшись, я оказывался на дальнем берегу городского озера. Пляжа там не было, да и купальный сезон открывался в лучшем случае через месяц-полтора, но я купался. Из-за произошедших изменений в организме я почти не замерзал. Прохлада ощущалась только когда я оставался в воде больше, чем на двадцать минут. Это чувство было одновременно неприятным — никто не любит мерзнуть в воде — и приятным. Это чувство давало мне надежду, что изменения ещё не стали необратимыми. Что, пока что, человеческого во мне больше.

С Машей Демидовой я время от времени болтал на физкультуре. К сожалению, настоящей и открытой по отношению к себе я видел её лишь единожды — тогда в такси. И это продлилось не больше секунды. В остальное же время она оставалась холодно-приветливой, чуть улыбающейся красоткой, держащейся всегда позади. Мне растопить этот лед так и не удалось. А вот Вишневская изменилась. Или я себе нафантазировал… Одно время мне казалось, что она ищет встречи со мной, сама звонила пару раз, а потом как отрезало. Она была не прочь поболтать, спросить про Марка или по учебе, но теперь почти никогда не заводила разговор первая. Встречаясь с ней в школьных коридорах, мы ограничивались простым: «Привет». И мне это… не нравилось? Черт, да! Ощущать внимание такой девчонки, как Вишневская, было здорово. Вся школа об этом мечтала. Видимо, ей просто надоело. Она так не привыкла. Или нашелся кто-то получше. Вряд ли ей пришлось бы долго искать. Как-то я психанул и увеличил свой же рекорд прохождения полосы на пятнадцать секунд. Уже после сделанного словил себя на мысли, что хотел таким образом впечатлить Настю. Она во время моего забега вышла поговорить по телефону.

Желез было всего три. Учитывая, с каким трудом они мне достались, расходовать их я не спешил. Съел одну и решил, что буду ждать как можно дольше. Подумать об этом оказалось легче, чем сделать. Первую неделю я не ощущал голод. Во вторую появились небольшие раздражители, но ничего серьезного. Тогда я ещё подумал, что если так пойдет и дальше, то растяну каждую минимум на месяц, а то и два. Вдобавок я убеждал себя, что до первой железы я терпел совсем чудовищный голод. Тот голод изменял моё сознание, стирал куски памяти, управлял мной. Уж если я мог терпеть тот голод, то небольшое влечение и слабость — сущие пустяки. И да, и нет. Я чувствовал себя лучше, намного лучше, но нарастающий голод пугал меня. Тогда у меня не было выбора. Не было пищи. Я должен был что-то сделать, и пока это что-то не было сделано мне приходилось терпеть столько, сколько потребуется. Ситуация поменялась. Я не мог обмануть себя. Две железы. Два отвратных коричнево-красные сгустка, непрерывно испускающих влагу в виде прозрачных соплей, лежали в пластмассовой банке от таблеток в холодильнике. Я знал, что могу съесть одну из них в любой момент. И я подначивал себя, что лучше сделать это раньше и не доводить себя до полного истощения и провалов в памяти.

Вторую железу я съел через две с половиной недели после первой. Запустился новый виток. Свобода от голода, наслаждение, энергия. Я постарался больше так сильно не обманываться. Я тщательно следил за собой и проводил так называемые «испытания человеком». Железы питали меня, не делая при этом гулем. Сытым я чувствовал вкус обычной еды, напитков. Мог ощущать обычные запахи. Я переставал смотреть на людей, как на ходящие стейки. Ощущал уверенность в трезвости мышления. Это было здорово. Это дарило мне надежду. Со мной ещё не всё было кончено. Но это накладывало и обязательства. Страшные, кровавые обязательства с отрубленными головами и вскрытыми черепами. Если я хочу чувствовать себя человеком, то мне придётся убивать гулей.

Я забыл о сне. Искал его в коротких перерывах между школой и наступлением ночи. Полночь же стала для меня отсчетным временем, когда я выходил на разведку. Обычно я выбирал высотку в ранее неисследованной части города, забирался на её крышу или технических этаж и подлогу сидел там, наблюдая за происходящим. Причем наблюдал я больше не глазами, а носом. Я ждал, когда поток ветра принесет мне запах. Запах омертвелой кожи и гнили. Сам я был в выигрышном положении. Пока я был сыт, мой запах был слабее запаха обычного гуля. Даже если бы ветер принёс мой запах пробегающему по соседней крыше гулю, он едва ли принял бы меня за своего. На человеческий мой запах тоже не походил, но близко к тому. Тем более, что человеческие тоже были разные. Вспомнить хотя бы того Горзу на турниках возле школы. Даже самый голодный гуль десять раз подумает: стоит ли ему рисковать и пробовать такую плоть. Сытый зародыш — определение, которое само себе противоречит. Но, как оказалось, не всегда. Гули и подумать не могли, что могут встретить сытого зародыша. И это давало мне преимущество. Я видел их, оставаясь скрытым.

Гришу Копыльцева я нашел на Юго-Западе. Он работал на кладбище в двадцати километрах от города. Родственники и друзья умерших задавались вопросом: «Что же подвигло такого молодого и скромного паренька работать сторожем в столь мрачном и пугающем месте?». Гриша был вежлив и учтив. В силу своей скромности ни с кем никогда не спорил, а когда ему приносили взятки, желая подобрать покойным лучшее место, Гриша отказывался и отдавал место просто так. И ведь деньги ему были нужны. Девчонка с непропорционально большой попой, кажется, её звали Даша, гуляла с ним только из-за денег. Восемнадцатилетний сторож на кладбище, без образования, без вредных привычек, без перспектив и подростковой безбашенности, которой так хотелось семнадцатилетней выпускнице. Гришу она не бросала только потому, что он задаривал её подарками, водил по кино, клубам и кафе. Где он брал деньги: я не знал. Но уж точно ему столько не платили. А взятки Гриша не брал. Иногда очень хотелось, но страх — потерять столь сладкое место — перекрывал мимолетное желание.

Кладбище было его местом силы. Вокруг кружила смерть, покоились погребенные тела, каждый день привозили новых.

Гриша гулял по кладбищу по ночам. Он представлял себя кем-то. Я видел это, наблюдая из бинокля. Гриша расхаживал между оградками, что-то говорил и указывал руками. Он представлял себя владыкой этого загробного царства. Воображал, будто все они его подданные, и он может в любую секунду поднять их и повести на бой. Ещё Гриша любил разрывать старые могилы. Поросшие травой, с покосившимся и обрушившимися памятниками. Места, куда не приходили многие годы и вряд ли уже когда-нибудь придут. Он делал это с умом. Выбирал место за памятником и делал настоящий подкоп. Ему хватало сил — пробиться через слежавшуюся землю. Там он в свете налобного фонаря проламывал гнилые доски гроба и доставал кости. Хрен знает, что это за фетиш такой, но к старым костям Гриша питал особую слабость. Достав кости, он садился на краю своего подкопа и внимательно их рассматривал, а затем, не без явного стеснения, обгладывал их. Там и мяса-то уже дано не было, но он находил какие-то хрящи или что-то ещё. Одно время я думал, что Гриша этим и питается. Но его увлечение костьми было лишь хобби. Питался он по старинке. Его жертвами становились ютившиеся возле кладбища бомжи.

Когда пришло время, я съел третью железу. Голод только начал себя проявлять, и я бы запросто продержался ещё пару недель, но знал, что мне понадобятся силы. Железы их давали. Как обычная еда возвращала силы оголодавшим, так и железы восполняли мне силы и энергию.

Гриша гулял ночью по кладбищу, а я сидел, спрятавшись за фамильным надгробием супруг Ивановых. Ветер дул в мою сторону. В руках у меня была метровая железяка с пневматическим поршнем и стрелой — гарпун. Гуль подошёл ближе, я выстелил. Стрела пробила плечо и ощетинилась наконечником. Гуль рванул вперед, а я затормозил его, но не слишком резко, чтобы не порвать трос. Затем дёрнул и повалил его на спину. Протащил несколько метров по земле. Гуль рычал и пытался вскочить, но не мог поймать равновесие. Он брыкался и оставлял на земле ров. Хватался за оградки и памятники. Я дотащил гарпун до забора, сунул в металлическую решетку и поставил за ней в распорку. Гуль к тому времени вскочил, несколько раз дернулся, погнул крепление гарпуна и так сильно натянул трос, отчего тот жалобно загудел. Ещё немного и он либо порвет его, либо вырвет стрелу из плеча вместе с несколькими килограммами собственной плоти. Он испугался, а потому не сразу понял, что избавиться от стрелы можно проще. Он перехватил трос руками и укусил. Ему хватило три раза сомкнуть челюсти, чтобы уменьшить трос вдвое. Я подскочил через секунду, увернулся от его размашистого удара и засадил нож в голову. Гуль упал на колени. Из макушки в небо торчала коричневая рукоять. Он ударил ещё раз, но уже слишком слабо. Я поймал его руку, заломил за спину и опустил гуля мордой в землю. Прижал пяткой между лопаток и накинул через голову удавку. Свел руки до натяжения и затем дернул в разные стороны. Голова отделилась от туловища. Гуль Гриша Копыльцев подарил мне ещё три железы.

… … …

Демидова Маша убрала телефон от уха, обхватила его обеими руками и выставила перед собой. Улыбка чуть шире обычного расползлась на её лице. Но она тут же её убрала, сделалась строгой, зашагала по комнате. Восемь раз она измерила свою комнату от двери до окна, затем упала на кровать и прижала телефон к груди. Ещё более радостная улыбка пронзила её лицо. Она перевернулась на бок, уместила голову на подушку. Затем снова сделалась строгой, села на кровати уперлась торцом телефона в подбородок. Посидев так несколько минут, она вдруг встала, подошла к окну, разблокировала телефон. В списке контактов нашла нужный номер и занесла палец над кнопкой «Вызов». Постояв так с минуту, отвлекаясь на крики детворы во дворе, она резко опустила палец и приложила телефон к уху:

— Тимофей? Привет, это Маша… Демидова Маша! Да! Привет. Прости у тебя там что-то гремит… Тебе удобно сейчас говорить?

… … …

Гуль по кличке Ползучий с множественными сквозными дырками в груди стоял на коленях. Его одежды были разорваны в клочья, кожа от макушки до середины спины рассечена чуть скошенным ударом. Чёрная кровь струилась с него ручейками. Впитывалась в деревянный пол, просачивалась сквозь щели и стекала под гараж. Ноги Ползучего в семи местах были перетянуты пластиковыми хомутами. Левая рука, почти отсеченная, висела к земле, правой он беспорядочно щупал воздух. Я стоял, согнувшись и широко расставив ноги. Держал его шею и наблюдал, как вылезают из орбит его глаза.

Позвоночник хрустнул, гуль вывалил язык на бороду. Это было верным знаком: с секунды на секунду для Ползучего всё закончится. Я надавил ещё сильнее, и тогда у меня зазвонил телефон. Я достал его из кармана и посмотрел. Демидова? Маша?!

— Ч-ш-ш-ш! — шикнуш я на хрипящего Ползучего и поднял трубку. — Алло. Да… Да, я понял. Привет, Маша!

Ползучий выгнулся в спине и рванул в сторону. Меня пошатнуло, я сбил ногой ящик с инструментами.

— Гремит? — переспросил я и сдавил шею ещё сильнее. — Да я тут это… убираюсь в гараже! Ага. Удобно ли говорить? — я посмотрел на перекосившуюся морду Ползучего. — В принципе… Да, могу.

— Я вот, что хотела спросить. Тимофей, ты не мог бы?..

И тут Ползучий дотянулся свободной рукой до ящика с инструментами и схватил отвертку.

— ВОТ, СУ..!

— Что, прости? — спросила Маша.

— Ничего-ничего, продолжай. Я слушаю!

Опустив голову, я увидел торчащую в бедре отвёртку. Ублюдок засадил её на середину длинны и теперь елозил из стороны в стороны, расковыривая рану. Сука! Я прижал телефон ухом, и перехватил его руку. Одно ногой гуль уже был в могиле, но силы у него ещё оставались. Пришлось хорошенько напрячься, чтобы отвести его руку. Он продолжал давить, а я отвел острие отвертки чуть дальше. Наши руки замерли в силовой схватке.

— … что скажешь? — спросила Маша.

— Что скажу? Эм-м-м… Ну, что я скажу…, — я отвел его руку чуть дальше и перехватил за кисть. — Дай немного подумать…

Затем я резко расслабил руку, немного изменил направление движение отвертки и опустил голову Ползучего ниже. Со второй попытки Ползучий засадил отвертку себе в глаз. В черепной коробке хлопнуло, точно выпустили давление из шины. Ползучий дернулся и обмяк.

— Тимофей?

— А?! — я бросил тело гуля на пол. — Прости… Разбирался тут с одним здоровенным мешком мусора. Так, о чём ты спрашивала?

— Как на счет: встретиться завтра вечером в кафе?

— В кафе?!

— Или у тебя дела?

— Дела? — я обвел взглядом забрызганный кровью гараж, взял мачете с верстака и склонился над головой Ползучего. — Да какие тут дела! Раз и готово! Конечно, давай встретимся! Где и во сколько?