ГОНИТВА

Лейтава, Вильно, 1831, май

Гайли проснулась среди ночи оттого, что громко и настойчиво стучали в двери. Машинально сунула руку под подушку за пистолетом. Ощущение ребристой рукояти в ладони вернуло ей равновесие. За дверью не было опасности – лишь жгучее женское любопытство. Стук повторился – похоже, Ташинька Дежиньская-Батурина, член комитета "Стражи", к которой определил Гайли жить Алесь, колотила в филенку ночной туфелькой.

– Проснитесь! Панна Гайли! Откройте!

Гайли набросила капот, отодвинула засов и резко распахнула двери. Ташинька успела отскочить, но полусогнутая поза ясно давала понять, что она подглядывала в замочную скважину. Ничуть не смутившись, хозяйка дома надела туфлю, которую в самом деле сжимала в руке, отбросила растрепанные кудри и улыбнулась. Губы у Ташиньки были розовые, лицо светилось веснушками, и даже темные круги под глазами придавали ей шарм. Многие лейтвинки в знак печали по погибшим повстанцам носили траур, что жестоко преследовалось властями. Была и пани Батурина одета в капот из черного шелка с черным прозрачным кружевом, даже ночная рубашка, что выглядывала в разрез, оказалась черная – но никак не в знак протеста. Просто траур удивительно гармонировал с бледной кожей и рыжими волосами.

В первый же день знакомства Ташинька успела посвятить Гайли в виленские новости, сплетни и тайны семьи. Мужа своего пани не выносила. Впрочем, в последнее время, не без влияния Алеся (томный вздох и трепет ресниц), майор взялся за ум: перестал волочиться за бабами и занялся инсуррекцией. В Вильне содержалось много пленнных, тюрьмы были переполнены, и полицейских не хватало. Поэтому к охране привлекли войска. Делая вид, что, как всякий кадровый офицер, презирает это низкое занятие, Никита Михайлович использовал сложившееся положение к вящей пользе "Стражи" и Комитета Головного, который возглавлял восстание в Лейтаве.

– Князь Ведрич ожидает вас в Голубой гостиной.

Гайли отбросила воспоминания:

– Да, передайте князю: сейчас приду.

Ташинька присела в реверансе и ушла, шелестя юбками. Гайли оделась быстро и тщательно, заколола волосы, глубоко вздохнула – и стала спускаться. Алесь Ведрич дожидался ее в гостиной, получившей название от цвета шпалер, потолочных плафонов, обивки мебели и тайских ваз, рассталенных по столикам с инкрустацией. Увидев Гайли, он встал с легконогого диванчика, обитого голубым ситцем с рисунком из веток жасмина, так резко, что высокая ваза покачнулась вместе с соседним столиком. Сердце Гайли пропустило такт, когда Алесь, опустившись на колено, поцеловал ей забинтованное запястье.

– Солнышко мое…

Гайли хотела пожурить его, что рискует, появляется здесь – когда его ищут, когда его описание есть на каждой тумбе… Но – подняла глаза и запнулась: перед ней стоял человек на грани, перенатянутый, как тетива – страшно. И глаза яростные… серые, как у всех здешних, и искра плавает внутри, закатывается… Он старательно прятал глаза, чтобы не выпустить ее наружу из зеленой глубины: мутную, желтую, волчью. Высокий лоб был потным и в брызгах грязи, точно Алесь недавно метался по болоту. Одет Ведрич был в коричневый сюртук, простого кроя брюки и стоптанные сапоги, и выглядел, как чиновник средней руки – но таким измятым и пыльным, будто он проскакал сотню верст или ночевал на сеновале.

– Пан Алесь, что?

– Гайли! Зачем официально так?…

Но, не выдердав, зарыдал без слез, уткнувшись ей в ладони.

– Садитесь, – произнес Ведрич, справившись с собой. Но руки, выдавая Алеся с головой, судорожно дергались; чтобы прекратить это, он сжимал их до хруста в костях, но кисти тряслись все равно.

– Они схватили Антю. Они ее расстреляют на площади принародно.

Гайли за плечи резко повернула его к себе:

– Когда?

– Кит… Батурин сказал, сегодня утром. Дура безголовая! – закричал он. – Язык-помело. Велено траур не носить – так надень платьишко побелее и сиди молчком… Ну, в тюрьме бы отсидела за черное!… Так она на офицера с ножом кинулась!! Дура, дура, Господи…

Гайли заметила, что точь-в-точь, как Алесь, стискивает пальцы, и вцепилась в диванную обивку. Ведрич же, точно пленный волк, заметался по тесной гостиной. Повернулся. Снова встал на колени:

– Гайли, останови их! Ты можешь. Ты гонец.

Вот и пришло время платить долги.

– Алесь, – сказала она, по привычке требя на шее ружанец. – Алесь-ка. Только не глупи. Я все сделаю.

Он пошел к двери. И оттуда – как из далекого далека:

– Я приведу отряд. Продержись недолго. Я не буду глупить. Обещаю.

Гайли беспомощно смотрела ему в спину.

Еще до света площадь перед Гострой Брамой была оцеплена драгунами. Двойной ряд их стоял вдоль эшафота и дороги, по которой поведут осужденных. У ворот и вдоль казарм выстроились уланы, а между цепями бурлила и волновалась толпа. Гайли вышла из арки. Стянула с головы платок. Еще одна любопытствующая женщина. Много таких: жуют пирожки, продаваемые расторопными торговками, щелкают семя подсолнуха, обмахиваются веерами, сидя в экипажах… Похоже на ярмарку. Только ни у одной не разгораются над бровями, не полыхают звезды гонца.

Шепот прошел по толпе – как огонь по взрывному шнуру: все дальше и все быстрее. На Гайли начали оглядываться. Расступались. Вдруг толпа качнулась, как прилив, пеной взлетел крик:

– Ведут! Ведут!

На краю площади.

Гайли шла медленно, растягивая время, выбирая момент встречи, как – любовь? В какой-то миг – она никогда не знала, как и когда – она сделалась невидима. Прошла сквозь оцепление. И перед идущими, опустив глаза, осужденными возникла вновь. Праздничной белизной засверкали одежды. Крылья лебединые…

– Гонец!!…

Крикнул и замолчал. Время застыло.

Медленно-медленно поднимала охрана багинеты. Кто-то беззвучно выкрикивал команды. Осужденные сбились, стали. Лошадь одного из драгун поднялась дыбом. Все это медленно и плавно, как падает кленовый лист. А потом вода растекается кругами и дробится отражение.

– Не стрелять, – сказала Гайли тихо. Но ее услышали и на другом конце площади. Попытались зашевелиться уланы. Гайли подняла обе руки. Она теперь держала эту площадь, как большой стеклянный шар, и что-то звенело и натягивалось в нем. Руки млели. Уронишь. Полетят осколки. Время тронется. Где Алесь?…

Она упала под копыта.

– Что-то серьезное, пан Генрих? – Тумаш оперся спиной о филенку, пробуя отдышаться, приглаживая вихры. В левой руке болтался докторский саквояж. – Извините, что задержался. Нас четыре раза останавливали патрули. И предупреждаю: врач я так себе…

– У вас будет возможность потренироваться… если мятеж затянется, – сквозь стиснутые зубы бросил Айзенвальд. Он ожидал на верху лестницы. Лицо было бледным, пальцы судорожно стискивали полированное дерево перил. В таком состоянии секретарь не видел уравновешенного и ироничного хозяина еще ни разу.

– Вы можете не разделять наши взгляды, – сообщил Занецкий сердито. – Но это не повод над ними иронизировать.

Генрих сухо извинился. Тумаш кивнул.

– Прежде всего дайте слово дворянина, что никому не разгласите то, что увидели.

Занецкий покусал губы.

– Если… это не противоречит чести… и не нанесет вреда Лейтаве.

Айзенвальд наклонил голову.

– Тогда… Даю слово.

– Благодарю вас. Идемте. Ян, принесешь в спальню горячей воды.

Лакей, застывший у входной двери, бросился выполнять приказ.

Занецкий, одолевая за раз по нескольку ступенек, взбежал по лестнице. Поспешил за Айзенвальдом.

В полутемной спальне белым пятном выделялась огромная разобранная кровать, и исхудалая темнолицая женщина в ней показалась бы мумией – если бы не тусклые звезды над бровями. Тумаш, уронив саквояж, обеими руками ухватился за высокую резную спинку:

– Го-нец… здесь? У в-вас?

Айзенвальд дернул щекой:

– Почему нет?

– Это она… сегодня… на площади?…

– Остановила казнь. Прошу вас, Тумаш, займитесь делом.

– А… да, – молодой человек выглядел внезапно разбуженным сомнамбулой. – Мне надо помыть руки.

Словно дождавшись этой просьбы, постучал лакей, вошел с обернутым салфеткой кувшином. Налил воду в таз.

– Ян, останьтесь здесь, – приказал хозяин. Синеглазый парень отступил в угол, слившись с мебелью.

– Я ее осматривал, когда переодевал, – тихо говорил Айзенвальд, протягивая секретарю полотенце. – На первый взгляд, ничего серьезного. Но она не приходит в себя, и я не уверен…

– Спасибо. Поднимите шторы, пожалуйста.

Посветлело от этого не сильно. Солнца не было. Неслись над городом рваные тучи; слоистая муть висела в воздухе, застывшем, как мармелад. Ознобное предощущение грозы делало жару удушающей. Листья растущей во внутреннем дворике липы скорчились и повисли. Потом сверкнула молния – голубой нимб для крыш, флюгеров и водостоков, и Генрих налег на разбухшую раму, закрывая окно.

– Ничего страшного не случилось: отец ударился головой о пень и потерял сознание.

– Что? – вытаращил глаза Айзенвальд.

– А… простите, – потер затылок Тумаш. – Это наши студийные экзерсисы. То есть, я хотел сказать… В области печени обширная гематома… по-простому, синяк. Ссадины вот здесь и здесь, – прохладные пальцы пробежались по неподвижному телу. – Но внутренних разрывов и переломов я не замечаю. Дыхание ровное, лицо не землистое. Худая, так были бы кости – мясо нарастет, – парень улыбнулся. – Просто дайте ей выспаться.

Студент зачиркал на листе, положенном на колено:

– Ян, это аптекарю. Пареное льняное семя, крапива, березовые листья. Будете делать компрессы. Когда проснется – куриный бульон и подогретое красное вино, – Занецкий вздохнул, приподняв плечи. – Сходишь после грозы. Это не срочно.

– Тумаш, взгляните, – Айзенвальд повернул правую руку гонца ладонью кверху. На запястье открылся вспухший рубец. Занецкий покраснел, разбранив себя за невнимание.

– Похоже, сюда попала заноза, вот, видите? – хозяин дома указал ногтем на несколько микроскопических щепок, застрявших в коже.

– Не очень. Присветите мне, пожалуйста, – попросил Тумаш. – И водки, если можно.

Айзенвальд приподнял бровь. Занецкий смутился. Нагнулся. Стал извлекать и раскладывать на чистой салфетке на столике у кровати то, что еще оставалось в саквояже.

– Сейчас вскрою, а потом забинтую верхним слоем бересты – она хорошо вытягивает гной, – бормотал под нос студент. – Где она у меня?

Генерал подошел с зажженной лампой, пузатой "вдовицей", на треть налитой прозрачной жидкостью, и стопкой. Секретарь покраснел:

– Это… чтобы рану обработать.

– Извините.

Звякнуло стекло; распространяя анисовый аромат, забулькала водка.

– Что-нибудь еще?

– Надо ее держать. Может очнуться, забиться. А маковый отвар давать боюсь.

– А как держать, пану дохтур? – спросил лакей дрожащим голосом.

Тумаш безнадежно потер переносицу:

– На ноги ей сядьте, что ли.

– Свяжи простынями и к кровати примотай, – сухо распорядился Айзенвальд. Януш, вздыхая и кряхтя, как старик, взялся делать. Занецкий с мученическим видом возвел очи горе:

– Правую руку не трогай.

Подергал путы. Обтер смоченной в водке салфеткой собственные руки, шрам на запястье гонца и скальпель.

– Лампу ближе, пожалуйста. Эх, все равно темно!

Генрих метнул в него странный взгляд, снял стекло. Завоняло маслом и горящей коноплей. Огонь был так близко, что Тумашу показалось, волоски на его запястьях скручиваются от жара. Он перекрестился и сделал надрез. Женщина дернулась, и тут же порыв ветра распахнул раму. Хряпнулся об пол горшок с бальзамином, запахло кладбищем. Мир вздрогнул и потек.

А потом – будто сложили два стекла с картинками, и в свете "волшебного фонаря" на стену упали почти совпавшие тени.

Вот призрачная дверь с проступившим сквозь нее узором шпалер.

Вот окна с грозой. Портьеры – одни просто раздвинуты, а двойники – сорваны, точно людям из прошлого тоже не хватило света.

Кушетка со свежей постелью в углу: такой здесь нет.

Знакомый секретер времен завоевания (в тигровых разводах, с гнутыми ножками и потрескавшимся лаком) сдвинут на середину комнаты. Над откинутой крышкой призрак бледного адъютанта в голубой с синей выпушкой форме блау-роты – трясется рука с занесенным карандашом. У локтя горит лампа. Та же, что держит Айзенвальд. Цветное, пронзительное пятно.

Из ряда стульев вдоль стены выхватили один, дыра – как выбитый зуб (при этом в виленском доме стул на месте), сорокалетний каратель оседлал его и положил на спинку подбородок.

Смутная фигура подпирает спиной разжаренную печь-саардамку с жар-птицами по глазури – вжимается ладонями в кафель, будто защищается от мороза. И звякают на полке над дверцей бокалы из старого радужного стекла.

А обитое кожей массивное кресло перетащили к секретеру (туда, где в этом мире стоит кровать), и домотканая дорожка непристойно завернулась под ним, точно юбка на покойнице. В кресле – Северина. В темном платье, и руки связаны. И в такт дзыньканью бокалов скачут тени: серое – цветное – серое; прошлое – настоящее – прошлое. И прорываются голоса.

– Нельзя же так… Скажите им всё, Северина!!

– Матолек! Пошел вон! – это кричит на Игнася Лисовского офицер, что прячется за спинку стула. Он зол: офицеру не нравится его работа. – Нашелся… деликатный. Панна Маржецкая, я спрашиваю: где документы?

Молчание.

Звякают на полке бокалы, трещит в лампе фитиль. Время остановилось. Серое.

– Панна Маржецкая, не принуждайте меня, я тоже человек…

– Скажи им!…

– Иуда.

Если руки связаны – откинутую крышку секретера можно толкнуть плечом. Лампа летит – бьется стекло, растекается масло, и огонь взмывает над половицами.

У Айзенвальда хватило хладнокровия прибить огонь одеялом и затоптать разбегающиеся огненные змейки. Хрустнув осколками лампового стекла, он склонился к Северине. Та сидела с закрытыми глазами; путы лопнули, будто гнилые. Айзенвальд, баюкая, прижимал женщину к себе, пока каменное напряжение не ушло из тела и Северина не заснула, дыша глубоко и ровно.

– Пан Занецкий, перевяжите.

– Черт… Матка Боска… Я же мог ее убить…

Руки Тумаша тряслись, он несколько раз промахивался с бинтом. Локтем подхватывал воду, каплющую с волос – лакей слегка промахнулся, заливая пламя.

– Выпейте, – Генрих протянул ему графин с остатками водки. – Ян, окно закрой, а ковер сверни и выкинь.

Студент опрокинул графинчик в себя и икнул:

– Инструменты!

Сталкиваясь лбами, кашляя от копоти, они с лакеем стали собирать с мокрого прожженного ковра Тумашево имущество.

– Пан Занецкий, то ваше? – синеглазый Ян держал в одной руке днище злосчастной лампы, а в другой истлевший по краю зелено-бурый бумажный ком.

– Гадость какая, – студент снова икнул, – выкинь! Нет, дай сюда. Что здесь написано?

Он повертел ком и так, и сяк, пытаясь хоть что-то разобрать из ветхих, тронутых ржой и плесенью страниц.

– Хрен поймешь! Списки какие-то старые…

– Дайте сюда, – руки Генриха тряслись. – И идемте в кабинет, вам нужно переодеться. Ян, доубирайте здесь, пожалуйста. Если что – зовите меня.

Айзенвальд, точно стеклянную, притворил за собой белую с золотом дверь кабинета. Вытащил из комода для Тумаша сухую рубашку. Бумаги положил на стол. Сам же присел на край подоконника, локтем распахнул раму, глубоко вдохнув запах мокрой зелени. Дождь, заставляя жмуриться, брызгал ему в лицо.

– Хотите выпить?

– Ага.

– Если не трудно, вон там, в секретере, бутыль. И стаканы.

Они, не чокаясь, выпили. Раскрасневшийся Тумаш рухнул в глубокое кресло у стола.

– Как подумаю… пане Боже… Что это было?!

– Лискна. Маенток, где убили Северину Маржецкую.

– А тот, что уговаривал ее все сказать, ну, тот, что печку подпирал?

– Разве вы его не узнали? Мы же вместе видели в ратуше, ваш любимый Рощиц, "знаменитые генералы Лейтавы". Поясные портреты в медальонах. Игнат Лисовский, член комитета "Стражи" и национальный герой.

– Не вяжется, – с пьяной убежденностью изрек Тумаш, – не так все это было.

– А как? – сидя на подоконнике, Айзенвальд глотал драгоценную "Трис дивинирис" – подарок Коти Борщевского, – как воду; только стакан дрожал в отставленной руке. – И что должно вязаться, если бросая обвинения в предательстве мертвой панне Маржецкой, никто никогда не пытался обратиться к логике? Даже вы, математик, вы – один из немногих, кто как-то посмел ее защищать.

– Ну-у, давайте обратимся, – Тумаш посмотрел на свой стакан. – Ох, голова кружится…

Айзенвальд вынул из ящика стола пузатую сахарницу мейшенского фарфора, поставил перед Тумашем. Студент кинул в рот горсть сахара, захрустел, блаженно закатывая глаза, перекрывая рычащий за окнами гром.

– Так как это, по-вашему, было?

Занецкий выпрямился со страдальческим выражением на лице:

– Ну-у… панну Маржецкую комитет отправил с депешами – то ли списками повстанцев, то ли с тактическими наметками и планами. Но она эти депеши передала Айзенвальду – за что пан Лисовский ее и застрелил.

– Где?

– Что "где"? А, в Лискне, своем имении. Она к нему заехала по дороге.

– По дороге куда?

– Не знаю, – Тумаш потряс сахарницу, точно надеялся вытрясти ответ. – Куда комитет с депешами отправил.

Точно вознаграждая себя за муки, юноша бросил в рот очередную горсть сахара.

– Очень интересно, – Айзенвальд стукнул костяшками пальцев по подоконнику. – Только вот возникают два вопроса. Первый. Откуда Лисовский узнал, что она документы мне вручила? Подглядывал в окно? Вопрос второй. Если они уже переданы – какой смысл панне Маржецкой уезжать из Вильни и, тем более, заворачивать в Лискну?

Он с силой потер ладонями переносицу.

– Нет уж, в подобном случае Лисовскому пришлось бы стрелять в Северину в моем доме. Или, того хуже, в моем служебном кабинете.

Тумаш моргнул.

– Кроме того, я тогда этих бумаг так и не получил.

– Почему?

– Потому что их не нашли.

– А вы кто?

– Бывший военный генерал-губернатор Вильни и Виленского края.

– Надо же! А выглядите, как приличный человек.

Тумаш потянулся в кресле, улыбнувшись, точно оценил удачную шутку. Почесал правую бровь.

– Я еще соглашусь, если племянник. Или сын. Для самого вы слишком молодо выглядите.

Задумчиво облизнулся и признал:

– Вот будь вы дервишем или графом Калиоштро…

– Все прозаичнее. Мне подарили молодость. Понять бы… зачем?

– Подарили… молодость?… – опешил Тумаш. – Вы издеваетесь?

– И не думал.

Айзенвальд подставил ладонь под дождь и умыл им лицо.

– Продолжим?

Студент азарно хлопнул себя по коленям:

– Могу на выбор предложить два объяснения. Во-первых, комитет поручил пану Лисовскому передать панне Маржецкой эти бумаги, а во-вторых, она заехала, чтобы его подставить. Второе, кстати, не исключает первого.

– Вынужден вас разочаровать. Депеши были переданы здесь, в Вильне, в Свентоянском соборе. А вот Игнат Лисовский в комитет не входил. Ушел из армии и удалился в свое поместье сразу по окончании войны. Впрочем, в "Страже" его уважали и охотно делились сведениями. Р-романтичные придурки!

– П-почему? – Тумаш уронил сахарницу и теперь с жалостью глядел на осколки.

– Потому что он был "кротом". Личным осведомителем. Ценная зверюга: все, что нарывал, докладывал мне. Только с Севериной выслужиться поспешил.

Несмотря на грозу, вдруг сделалось очень тихо. Лишь капли за окном звонко долбили в жестяной слив.

– Лисовский в Северину не стрелял. Что вы! Он никогда не убивал за предательство панну Маржецкую. В нее стрелял… каратель… когда она попыталась бежать. Впрочем, вы сами все это видели. Депеш при ней не оказалось, и Лисовский не знал, где они. Дом напрасно перерыли от подвалов до чердака.

– Но где-то же они должны быть!

– У вас под правым локтем.

Занецкий дернулся:

– В-вы… меня заикой сделаете.

Ногтями осторожно отслоил несколько страниц, поплевал на измазанный копотью палец.

– Я лампу зажгу. Лупу можно?

– Заберите их с собой. Изучите внимательно и на свежую голову. Сбор доказательств – дело небыстрое. Но если окажется, что часть людей из этих списков никогда не были арестованы – это значит, что Северина не предавала.

– Но откуда они у вас?!

– Из Лискны. Взял лампу на память. Криво иногда сбываются желания, и чересчур поздно. Кисмет[59].

Дождь затихал, сделалось слышно, как мокрые листья шуршат и перешептываются на липе во дворе, роняют спорые капли. В разрывах туч засинело небо.

– Почему же Лисовский не знал, что в его лампе есть тайник?

Генрих пожал плечами.

– А может, это он сам сунул документы в лампу? Ну, успел как-нибудь…

– Допрашивали Северину. Она была связана. Интересный способ отвести от себя подозрения: отдать женщину палачам.

– Вы, – заморгал глазами Тумаш, – вы говорите это так, будто замешаны лично.

– Я люблю ее. И я – единственный свидетель ее невиновности. И вот эти бумаги.

Айзенвальд откинулся к боковине оконного проема, посидел, жадно хватая ртом воздух.

– Сначала… для меня это была своего рода игра: приятно иметь дело с сильным противником. А панна Маржецкая была очень сильным противником, и осторожным. Уходила от слежки, избегала ловушек. Один единственный раз мне удалось подойти вплотную. Она была ранена, а я…

…Шелест платья, шелест дождя в деревьях за окном… Запах огня, растопленного воска и, совсем немного, крови.

– Простите, что заставила вас ждать, – она стояла, отвернувшись к окну, и казалась на его фоне смутным силуэтом.

– Что вы! Это я должен просить прощения за неурочный визит.

Генерал приблизился – открытой шеей Северина могла почувствовать его дыхание.

– Что вы там увидели, панна графиня?

– Деревья.

– Они интереснее, чем я?

– Живое предпочтительней железа.

– Неужели для меня не остается надежды?

– Когда вы уйдете отсюда. Вместе с войсками, – сказала графиня Маржецкая тихо… Тогда Айзенвальд понял, что пропал. Влюбился, потерял голову… Ведь достаточно же было послать в Лискну вестового с письмом и сопровождением…

– А я понесся сам. Как мальчишка, без охраны. Чтобы уберечь. И попал в засаду. Ваши меня подобрали.

– Что?

Айзенвальд тихо рассмеялся.

– Я ускакал, потом свалился. Не в форме, не разберешь. Просто раненый человек на дороге. Меня отвезли к Ульрике Маржецкой. Она меня вылечила. А Северину к тому времени уже похоронили.

Хотелось двинуть кулаком в стекло: так, чтобы полетели осколки, чтобы стеклянный звон заглушил боль внутри. Генрих сцепил пальцы на колене:

– Через тринадцать лет член комитета "Стражи" Алесь Ведрич надругался над ее могилой. Есть такое поверье, что если свести полную луну, могилу предателя на распутье и кровь его живого родича, можно призвать Морену. Алесь хотел отомстить. У него были к тому причины. Он провел обряд. Все так замечательно получилось… Но вмешался дядя Антоси – пан Лежневский. Гонец, возможно, Ужиный Король. Теперь не спросишь уже, что им двигало, когда он превратил Северину в гонца.

– Как?!

– Гонец в моей спальне – панна Северина Маржецкая. И полагаю, Алесь убил Гивойтоса за то, что тот посмел ему помешать. Тумаш, поверьте, мне тоже не по вкусу ваш паршивый лейтавский романтизм. Но только он все объясняет. Помните ожерелье на шее у Северины?

Тумаш передернулся.

– Там есть пустое звено. Сплющенное, как от пули. Это я стрелял. Спросите у ксендза из Навлицы или у Анти, Волчьей Мамочки, ну, кто-то же видел!, есть ли в стае Морены одноглазый волк. И про лампу у Горбушки спросите: я при нем ее забирал. Не подозревая, что внутри. Да поймите же, если Северина предавала, то она не могла бы стать гонцом. Абсолют.

Тумаш неловко повернулся в кресле, хрустнув осколками сахарницы и опрокинув стакан. Подхватил его и задумчиво уставился на лужу, что пропитывала зеленое сукно и деревянную окантовку столешницы и капала с краю.

– Зачем вы мне это рассказываете? Обидно… Что вы хотите доказать?

– Восстановить попранную справедливость, может быть… Прекратить бойню. Разобраться. Собственно, меня послали сюда за этим: разобраться во всех странностях и подсказать решение. Кстати, вы мне здорово помогли.

– Ущипните меня… Потому что я или сплю, или спятил, – Тумаш задержал взгляд на полупустой бутыли с "Трис дивинирис", – или пьян в зюзю. Вы действительно считаете себя тем Айзенвальдом?

Генрих со вздохом встал, вытащил из ящика бюро документы, разложил перед Тумашем. Тот долго читал, близоруко щурясь, потом поцарапал красную сургучную кляксу с оттиском вензеля Е.С.Г.

– Вы мерзавец, сударь. Вечером я пришлю к вам моих секундантов.

Хлопнула дверь. Генрих продолжал сидеть на подоконнике, потом допил, что еще оставалось в стакане, встал – и успел подхватить Северину, сползающую по стене.

– Венчается раб Божий Генрих и раба Божия…

Светар запнулся.

– Северина, – подсказал Айзенвальд. Он взял руку Гайли в свои: рука была вялой и липкой, Гайли не приходила в сознание. У священника были шалые глаза, молодой еще, не привык, что такое бывает, хотя браки in extremis[60] разрешены. Над свечами плыл горячий воздух, а большая часть спальни тонула в темноте, и в круге света их было только пятеро: он, священник со служкой, беспамятная женщина и лакей в качестве свидетеля. Боже всеблагий, мог ли Айзенвальд когда-либо думать, что дождется такого счастья, круто замешанного на горечи. Пусть только Северина выживет. Хоть в этот раз. Господи, пусть она выживет. Я брошу все и увезу ее отсюда. Пусть мятежи и войны обойдутся без нас. Я отдал им полжизни, я заплатил достаточно: и преждевременной старостью, и гибелью друзей… Я увезу ее к морю, и старые дубы и шелест волн осенят тишину. Я не дам ветру подуть, дождинке упасть на ее лицо. Я все сделаю, Господи. Только не отнимай.

– Наденьте кольцо новобрачной.

Тяжелый перстень из литого старинного серебра. Amen.

Едва Ян, проводив ксендза, вернулся, Генрих велел седлать Длугоша. Времени до вечера осталось мало, а успеть нужно было многое.

После утренней грозы не стало прохладнее, душное одеяло накрывало Вильню, камни стен и мостовой парили, как летом. От привычных, казалось бы, уличных запахов тошнота подступала под горло и кружилась голова. Липучие, будто мухи в августе, патрули то и дело требовали документы. Проведя несколько часов в полицай-департаменте, прежде, чем свернуть в вотчину ротмистра Френкеля, Айзенвальд позволил себе выпить в "Гулбе" лимонной воды.

– Опять вы по мою душу! – Зайчик злобно хряпнул крышкой табакерки. – Что, снова в действующую армию проситься, как офицер и патриот?!… Так военным на мои рекомендации насрать! А после вот этого, – ротмистр потряс собственноручным Айзенвальда премориалом, – вы здесь и вовсе персона нон-грата. Ясно, пан Айзен-вальд?

– Нет.

– Что "нет"? – осклабился Френкель. – То-то я все кумекаю. Слали из Блау ветхого, а приехал мужчина в расцвете сил… Как раз вчера на мой запрос бумага пришла. И как вы это объясните? Снова покойниками? – его веко задергалось. – Или вы кровь младенцев, как Калиоштро, пьете, чтоб помолодеть?

– А у вас в этом интерес?

– У меня – нет, – Френкель скособочился и отвернулся. – Поезжайте отсюда. Завтра – уже поздно будет. Я приказал архивы жечь.

Генриху мгновенно стала понятна глухая Зайчикова тоска. И горьковатая вонь, витавшая в воздухе. И, несмотря на погожий день, плюющиеся жирным дымом трубы. Генерал заприметил дымы мельком и, занятый собственными переживаниями, почти не обратил внимания: печки часто растапливали летом из-за сырости. А это горят архивы блау-роты. Значит, город сдадут в течение нескольких часов. Похоже, мысли эти отразились у него на лице. Пан Матей скучно покивал пальцем:

– Нет. Просто не люблю суетиться.

– А поезда еще ходят?

– Сходите на станцию и полюбопытствуйте, – ядовито отозвался Френкель. И уже серьезно добавил: – Отправляем последний, с дипкорпусом. Завтра в семь утра. Никак невозможно раньше: кочегары пьяны, сцепщики запряжены… Сколько живу – от тутошней дури тошнит.

Глава тайного сыска вздел на нос очки, подбил пальцами круглую дужку, чтобы прочнее села:

– Так решили все же внять совету? Тогда я бумаги выпишу. Паспорт подайте.

Генрих вытянул из-за пазухи скрученный в трубку лист. Френкель углубился в чтение, и его лицо пошло пятнами, а невыразительные глаза полыхнули острыми огоньками. Казалось, он просто выгрызает сведения о дремлющей агентурной сети Айзенвальда, цифры, местоположения, имена… Когда бумага сгорела в печи, глаза Зайчика в последний раз блеснули и потухли.

– Царский подарок, пане, – проскрипел он, вороша кочергою пепел, – только как бы поздно. Того гляди вздернут нас на соседних фонарях. Вам правую сторону али левую?

Тяжело вздохнул. Покивал костлявым пальцем:

– Знаете вы, чем меня купить, пане генерал. И всегда знали. Не то что Иштван этот, павлин беременный. То у него мундир красный с синей выпушкой, – заплевал Зайчик ядовитой слюной, – то синий с красной, то рант по сапогу золотой; то голенища так загнуты, то эдак… Шпора на правой ноге колесиком, на левой шестерней; галун в елочку, в стрелочку, кружавчики… тьфу! А сам скорей штаны обсер…, чем дело сделает.

Матей скорчил такое лицо, что Айзенвальд почти заикал от смеха.

– Был я в молодости… в Кенингс-парке был, – Френкель сбил на сторону паричок, грохнул ящиком стола, извлек две рюмашки и плоский графинчик, набулькал коньяку, выглотал залпом. Указал пальцем: – Не стесняйтесь. Берите. Так вот, павы там жили на воле, шастали по кустам, хвосты свои сушили; орали, как коты оглашенные. Не летает тварюка ж, вроде, тяжела. А как взгромоздятся на явор ввечеру, да на ветки повыше как обсядутся, ровно гирлянда. И давай орать. Так, право же, Ланге нашего умнее.

– На слове меня поймать решили?

Френкель хмыкнул:

– Да на кой?… Я не Пётра, вы – не заблудшая душа. Хотя признаюсь, азарт вы во мне возбудили. Все рутина, рутина, а тут я, пардоньте, из штанов от любопытства готов был выскочить, – Зайчик зардевшись, отпихнулся лапками от края стола, поставив стул на дыбки. – Все поменять можно: косолапить, ссутулиться, глаза запрятать… А манеру делать дела – не спрячешь! – он воздел палец. – Не от меня!

Посопел, признался:

– Прохора за вами следить приставил. Ну, не кривитесь, для порядку ж положено. И вы бы то же самое сделали. В топтуны, конечно, староват…

Ох, на себя бы поглядел, подумал Айзенвальд, кивая.

– Зато в остальном цены ему нет. Не то что этим молодым, четырежды объяснять не приходится. Там скопировал документик, там письмишко перлюстрировал… – Матей воздел выпуклые, в красных прожилках глаза, – только смотрю, скучен стал. Все озирается, даже крестится тайком. Тут же и табакерка ваша с монограммой, и имя, и лицо такое ж самое. Хотя не племянник и не сын. Он уж и на Гонитву стал грешить, пенек трухлявый… – протянул ротмистр с нежностью. – Хотя зимой, по преданию, эти спят… А даже если и трупак, – пожал острым плечиком, – мне что за дело? Под вашим началом хорошо работали!

И, посмурнев, сказал сухо:

– Так что вам нужно?

– Место в поезде и проездные документы на мою жену и меня либо подателя этой вот табакерки.

Лицо у Зайчика вытянулось, как у мальца, расколотившего даже не горшок с вареньем, а половину буфета. Он побагровел так, что Айзенвальду показалось, ротмистра хватит удар.

– Она вписана в мой паспорт, копия страницы из костельной книги о венчании прилагается.

– Матолки… – просипел Матей, дергая на шее безукоризненный галстух, – ферфлюхте… Елупни… Я все должен был про вас знать! И кто вам так скоро с паспортом подсуропил?

Генрих с легкой насмешкой развел руками. Ротмистр скривился.

– Угадать нетрудно. Очень крупную взятку сунули, прикрываясь герцогом да при общей неразберихе… жертвой бунтовщиков девицу представили… какие бумаги!

Френкель вытянул из скрипнувшего ящика заполненный гербовый лист с печатями и промежутком для имен, обмакнул перо в чернила:

– Хотя перемещения гражданских лиц запрещены, для вашей супруги сделаю исключение. Пишу: подателя табакерки янтарной шлифованной… – прищурясь, вгляделся в паспорт, – с пани Айзенвальд… Севериной. Так? А это пропуск. Хе-хе, документик на документики.

Пожевал вздернутой верхней губой:

– Был рад снова с вами свидеться. В общем, совет да любовь. Ну хоть взглянуть на нее позволите?…

Айзенвальд молча вытащил из-за ворота медальон.

Через неполные пять минут, оставив ротмистра пребывать в смущении, распугав прохожих на Замковой и заставив материться возчиков, Генрих проскакал под третьей направо аркой и, не утруждая себя подниматься нормально, подтянулся на руках и перескочил на деревянную галерею ко входу в контору Йоста и Кугеля. Звоночек тренькнул и заткнулся. Возникший на пороге лакей побелел, точно узрев инсургента. Развернулся – и ни слова не говоря, понесся по плохо освещенным заковыристым переходам. Ссыпался по деревянной лестнице с резными перилами на первый этаж, запнулся о расставленные без смысла коробки и ящики и рухнул в открытый погреб. Раздался сдвоенный вопль испуга и боли.

– Гликин!! Спина!!

– Пан Ку-кугель… нога-а!…

Приемная почтенной нотариальной конторы выглядела как после драки. Распахнутые шкафы с полупустыми полками, бумажные россыпи на полу, угрожающий крен подшивок, сложенных штабелями… Колобок Кугель разогнулся, будто из могилы, выкинув на пол стонущего лакея. Был тот кривенький и худой, так что орал Кугель скорее от неожиданности.

– Уф-ф, пан Айзенвальд! – узнал он. – Сердце зашлось!…

– Моя нога-а…

Отставной генерал помог нотариусу вылезти, они осмотрели ногу: обошлось небольшим растяжением. Ногу перевязали. Айзенвальд проводил Гликина до выхода и дал денег на пиво.

– О-ох, спина моя… – обмахиваясь большим клетчатым носовым платком, стонал Кугель. – Квасу? Или молочка холодненького?

Взяв с кожаного кресла для посетителей серый вязаный платок, Айзенвальд сел. Положил платок на заваленный папками стол. Глаза нотариуса метнулись.

– От дал Бог дурня! И без того не разогнусь… Кабы не собачья шерсть… – колобок на старушечий манер обвязал спину платком. – Так чем пану могу помочь?

Интересно, подумал Айзенвальд, где он прячет непримиримую панну Антониду? И ее няньку? А впрочем…

– Вы тут клад ищете?

Глаза нотариуса сверкнули.

– Прячу! – он указал обличающим жестом на пустые шкафы и ящики. – Это дарственные, купчие, завещания. Двести лет истории! А теперь что – на гвалт и поругание?!… А как ко мне придут люди да скажут: "Мы вам доверились, пан Кугель, так как я им в глаза посмотрю?!" – петушился он, и даже кучеряшки на затылке вздернулись, точно гребень.

– Но отчего вы думаете, что все непременно погибнет?

– Когда тон статей становится особенно ура-патриотическим – пояснил колобок ядовито, – это значит, развязка близко. Впрочем, верно и наоборот. Так что хоть в острог меня садите, а Вильню сдадут.

Айзенвальд хмыкнул. Губернаторский гнев перекрыл для него источники сведений, и вот уже второй месяц отставной генерал, как и большинство виленцев, восстанавливал ход войны, опираясь на сплетни и слухи, скупые намеки в прессе, наградные и расстрельные списки и проходящие через город войска. И иногда эти прогнозы оказывались весьма точными. Вот как сейчас.

– Так давайте к делу, пане, – нотариус огромным клетчатым платком вытер лоб.

– Я пришел составить завещание.

– М-да… – Кугель поводил глазами по потолку, в углах заросшему паутиной, -Так я напишу, а пан подпишет, так? – подтянул к себе чистый лист, обмакнул перо в чернильницу. Недовольный результатом, вытер его и обмакнул снова. И теперь уже с видом пуделя, готового служить, уставился на Айзенвальда.

– Я, Генрих Ксавериан Айзенвальд, находясь в здравом уме и твердой памяти, – стал диктовать генерал, – завещаю все свое имущество движимое и недвижимое… вот опись, – он протянул нотариусу несколько мелко исписанных листков, – своей супруге пани Северине Айзенвальд, в девичестве Маржецкой, – безо всяких дополнительных условий. Можете для точности обозначить их сами, ваш хлеб.

Вежливо улыбнулся. Кугель же заморгал и на этот раз вместо лба вытер горбатый нос.

– Прошу простить, пан сказал, как звать супругу?…

– Северина… Маржецкая.

– О господи! – Кугель всплеснул пухлыми ручками и, не в силах сдержаться, забегал по кабинету, натыкаясь на шкафы и роняя стулья. – О господи! Я не ослышался?

– Не ослышались.

– Да где же это они?!…

Колобок нырнул в погреб, и оттуда раздался шум падающих папок. Нотариус, толкая перед собой изрядный том, до половины вознесся над полом:

– Вот. Слава те, господи, дождались.

Открыл пожелтевшую обложку, рукавом смахнул пыль. Подул и потряс:

– Вот. Тут все. Распоряжение завещателя, описи, купчие, закладные, векселя, и от пана Лежневского пакет. Уж будьте ласкавы супруге передать.

Спихнув папку Генриху, он похлебал водички из кувшина и склонился к завещанию:

– Еще минутку… Пан Айзенвальд…

Посопел, опять вытирая лысину.

– Как я вижу, пан очень богатый человек. Одно перечисление маентков целый лист заняло.

Отставной генерал осторожно кивнул.

– Вы же с супругой в Лейтаве жить не останетесь?

Айзенвальд неопределенно повел плечами.

– Ясиновку вы видели. Замок обветшал, место дикое, да и две смерти наглых, продать – и не купит никто…

Генрих побарабанил пальцами по поручню кресла:

– Пан Кугель, пан Кугель… Вы уж напрямую объясните, к чему ведете.

– А к тому, что не по божески будет панну Антониду наследства лишать, – заспешил, – не знаю уж, как там ваша супруженница, бедна ли… Но… нельзя ли как с ней договориться? Насчет Ясиновки, значит? Конечно, пан Лежневский так решил, воля убиенного и прочее…

Айзенвальд втянул в себя пыльный душный воздух:

– Пан Кугель, поймите. Даже откажи пани Северина панне Легнич имение, его тут же подвергнут секвестру и баниции. Вы законник, не вам объяснять, – сузил глаза. – Только божьим чудом панна Антонида сегодня с жизнью не рассталась. И искать ее будут тщательно, уверяю вас.

Кугель прижал пухлые пальцы ко рту, точно боялся проговориться.

– Так что и Ясиновку, если будет на то воля найяснейшей пани Айзенвальд, и мое все имущество, если пани скончается прежде меня, оставляю я… – он подумал недолгое время, – Навлицкой плебании. Пан Кугель, пишите…

Нотариус печально зашваркал пером по бумаге.

– Оставляю Навлицкой плебании, с условием, что Горбушка Франциск Казимир, ксендз-пробощ, и любой, кто ему придет на смену, обязуется выплачивать панне Легнич Антониде Вацлавовне и мамке ее Бируте ежегодно сумму на руки, достаточную для достойного паненки и означенной мамки проживания от дня вступления завещания в силу и до самой вышеозначенных особ смерти, как бы статус вышепоименнованных ни менялся. Добавьте… Если панна Антонида или панна Бирута выйдут замуж, то сумма не сделается меньше и муж на нее прав иметь не будет. И мне дайте прочесть прежде, чем подпишу.

Пока Кугель писал, Айзенвальд вытащил бумажник, отсчитал из него значительную сумму в марках – куда большую, чем стоили услуги нотариуса:

– Вот вам для начала. За работу, и паненке Легнич остальное.

– Я не…

– Ну да, – уголком рта усмехнулся Айзенвальд. – Тогда панне Бируте передайте, и здоровья пожелание. А к вам у меня будет еще одна просьба.

– Все, что пану угодно!

– Немногое. Прошу вас завтра в шесть утра быть у меня и проводить на вокзал мою супругу. Она больна, Ян один не справится.

Кугель старательно закивал, замахал пухлыми ручками, затряс горбатым носом:

– Не вопрос! Не вопрос! И в полшестого буду!

– Спасибо.

– Да не за что!

Высунув от усердия язык, дописал документ, сделал копию, дал Генриху перечитать и расписаться, подмахнул сам, прихлопнул печать. Один экземпляр протянул завещателю, второй запер в ящик стола. И деликатно, едва не под ручку, проводил гостя до порога.

– Отойдите к стене и не делайте резких движений.

– Что вам нужно?

Высокий белокурый парень усмехнулся:

– Просто у нас наконец дошли до вас руки.

– А кто вы?

– Резонный вопрос, – незваный гость опустился в кресло, небрежным жестом откинув плащ. Без развязности, легко и изящно. Айзенвальд невольно залюбовался им – несмотря на обстоятельства.

– Выполняйте, генерал. Вы ведь привыкли выполнять приказы.

Айзенвальд молча подчинился. Их было слишком много. Ну, уложит одного-двух. Проблемы это не решит. А Северина…

– И все же, господа, кто вы такие, чтобы распоряжаться в моем доме?

Парень приподнял левую бровь:

– А вы уверены, что этот дом ваш?

– Уверен.

– …сказала лиса, вламываясь в курятник.

"Росту выше среднего, внешность обычная, волосы русые в рыжину, глаза серые, лицо округлое, приятное, кожа чистая, подбородок твердый, скулы высокие…" Вот и свиделись, опальный князь, Ведрич Александр Андреевич герба Звоны.

– Будь вы один – я бы спустил вас с лестницы.

– Браво, генерал, – захватчик хлопнул ладонями. – А так вы не можете. Вы достаточно рациональны, чтобы решиться на поступок.

– Да, – Генрих прислонился к стене и сложил руки на груди.

Улыбка Алеся сделалась презрительной. Он сощурил серые с желтинкой глаза.

– У меня есть время ответить на ваши вопросы. Вы и так знаете достаточно много. А кто слишком глубоко копает – долго не живет.

Настал Айзенвальду черед улыбаться. Не верилось как-то, что вот этот нагловатый юноша держит в руках его жизнь. Но Северина! Северина…

– Итак, вы спрашивали, кто мы. Мы – Стража. Нас иногда еще называют Гонитвой, но это чисто внешнее название. Оно не отвечает сути.

– А как же велеисы по ветру и зеленые огни в гривах и конских глазах?

Ведрич пожал плечами:

– Р-романтично. Но несерьезно. Зачем вам, военному, генералу и карателю, романтика?

– Я в отставке.

– И приехали сюда собирать фольклор, – парень злобно фыркнул. – Нет. У нас длинная память.

– У вас?

Гость заботливо осмотрел пестованные пальцы:

– У нас. Я – часть целого.

– Не-человек?

– Иногда.

– А сейчас?

Алесь встал – так же грациозно – и, подойдя к окну, выглянул из-за занавески. Тишина в мире была колокольная. Ни звука шагов, ни скрипа амуниции… Точно в дом вломились призраки. Да собственно, так оно и было.

И с улицы ни стука, ни шороха, ни лязга подковы о булыжник… Генриха не покидало ощущение, будто он одновременно существует в двух мирах – в Виленском своем доме в мае месяце и в пустой заснеженной Лискне: обернись – и рысь на часах подмигнет персиянским раскосым глазом.

Незваный гость пожал плечами:

– Какая разница. Трудно объяснить вам – чужаку. Хотя вы подошли ближе прочих. Вот только промедлили зря.

Он щелкнул пальцами:

– Тихари!

Вперед шагнули парни с белыми глазами и пустыми лицами. У одного была прокушена яремная вена, а у второго от уха до уха разорвано горло.

– Еще две жертвы на вашей совести.

Айзенвальд наклонил голову. Ведрич не увидел его глаз – опасного зеленого огонька в них. Люди Стражи между тем обыскивали комнату.

– Оружие в правом ящике бюро, – подсказал Генрих. – Дуэльные пистолеты. И коллекция сувалкяйских ножей в спальне на ковре. Другого нет.

Алесь посмотрел на него с новым интересом.

– Я должен бы ненавидеть вас, генерал. А вы мне нравитесь. Жаль, что мы солдаты разных армий. Только мы ищем не оружие.

– А что? Я мог бы избавить вас от лишнего беспокойства.

– Пра-авда?! – он почти искренне сыграл удивление. – Где Хозяйка?!

– Кто?

– Ну вот, – князь едва уловимо усмехался, – а вы же обещали нам помогать. Попробуем иначе. Взять!!

Развалины Гядиминовой башни в сумерках казались серыми. Ниже был серпантин лысой горы, а еще ниже роща над речкой Вилейкой, которая, соответственно названию, точно змейка, крутилась туда и сюда в густых зарослях, названивала по камешкам. Запахи хвои и листьев тяжело колыхались в воздухе. Кони тихонько ржали, перебирая копытами, привязанные к трухлявому кленовому стволу. Им точно передавалось нетерпение хозяев. В этот ранний час роща под Бекешевой горой – любимое место для пикников и прогулок пеших и конных – точно вымерла. Только четверо мужчин украшали собой полянку среди густых папоротников и крапивы, топча ее вдоль и поперек: трое студентов в форменных мундирах с голубой выпушкой и сухонький старичок в черном партикулярном платье, с докторским саквояжем в руке. И если последний стоял, вытянув шею, слушая птичьи трели, то остальные все больше нервничали. Начав с шепота, с каждым вновь произнесенным словом возвышали голос, перейдя чуть ли не на крик.

– Не явится, говорю вам, Тумаш! – вопил рыжий ушастый Мирек, которого Занецкий пригласил в секунданты. Миреку пришлось рано встать, он все время зевал, дуэли не происходило, и у молодого графа портилось настроение. – Еще полицейских натравит. Привлекут за двубой. Или так патруль прицепится. Они счас, как осы, кусаются – дай только повод.

Мешковатый сонный Мись вяло кивал.

– За что? Если он не явился… – Тумаш хорохорился, но губы его вздрагивали. Занецкому вовсе не хотелось делиться с братьями Цванцигерами причиной, по которой он вызвал на дуэль своего немца-хозяина, которого до того расхваливал непрестанно перед друзьями и знакомыми, превознося до небес, и вводил к ним в дома.

– Вот что, – проворчал Мирек, наконец, сбивая кнутовищем с мокрой замши сапог приставшие семена, – мы тут с паном доктором еще поскучаем (доктор вежливо кивнул). А вы с Мисем поезжайте, разбудите невежду. А то я его сам еще потом вызову, стреляться непременно.

– Не надейтесь, – произнес Тумаш дерзко и стал отвязывать от липы верхового. – После меня не понадобится.

Всадники друг за другом пересекли вброд речушку и мимо костела святой Анны переулками поехали в гору, где на улице Замковой в доме Красницкого жил Генрих Айзенвальд. Не будь студенты так раздражены, то обратили бы внимание на пустоту и тишину, царящие в Кривом граде. Жизнь не закончилась, даже несмотря на подходящие к Вильне мятежные отряды, так что для этого вроде не было причин. Но город точно оглох. Не скрипели телеги, не ржали лошади, не орали петухи. Не было видно кошек, габреев и вездесущих нищих. Мир из розового алебастра с нарисованными на нем мостовыми, домами и деревьями оглашал лишь топот их коней.

По случаю раннего утра ворота, ведущие во двор, были заперты. Тумаш постучал в ставень с угла кнутовищем, надеясь, что лакей проснется и впустит его. Заскулил соседский пес, а нужный им дом оставался безмятежно тих. Став на седле, Тумаш через верх ворот заглянул во двор.

– Черт! – высказался он, почти повисая на воротах. Створка медленно поехала в сторону.

– Что там?

– Черт, – повторил Тумаш безнадежно.

За воротами взгляду открывался знакомый, как дважды два, похожий на этолийский квадратный внутренний дворик. С одной стороны его замыкали уже упомянутые железные, выкрашенные зеленой краской ворота. Три остальные стороны составлял охряной двухэтажный дом с крыльями, крытый черепицей, обведенный по периметру деревянной галереей с двумя наружными лестницами. Под одной из лестниц был вход в нижний этаж. Окна закрыты зелеными, в цвет ворот, ставнями. Посреди дворика был квадратный кусочек земли с раскидистой старой липой. Часть ветвей ее засохла, но и того, что оставалось, с лихвой хватало, чтобы затенить дворик и разлить вокруг запах весны. Именно под липой лежало окровавленное тело. А вокруг пересекались и путались, как в кошмаре, среди комьев вывороченной земли отпечатки копыт. И никуда не вели. Не было на ровных чистых плитах, занимавших остальное пространство двора, грязных следов. Либо их кто-то педантично смыл.

Створка ворот гостеприимно раскачивалась перед носом. После мучительных усилий засов поддался. Тумаш вместе с конем протек во двор, Мись последовал за ним и от открывшегося зрелища почти выпал из седла. Его тут же повлекло на угол, согнув вдвое. Он даже вальяжность свою утратил.

– Инсургент! Тьфу! – чувствуя, что впору согнуться рядом с Мисем, беспомощно выругался Занецкий. – Вы что, трупов никогда не видели?

– …

– Эх, а я говорил, что надо пройти курс медицины. Поезжайте… – Тумаш устремил глаза наверх – к голубому с редкими облачками небу, и почувствовал себя гораздо лучше, – за хирургом поезжайте. С коня не свалитесь?

– Идите вы… в задницу, Тумаш! – отозвался молодой Цванцигер, розовея. – А ехать нужно?

– Нужно!

Мись несколько раз промахнулся ногой по стремени. Но это было простительно – конь вел себя столь же нервно, как и хозяин: прядал ушами, хрипел и вздрагивал, чуя запах крови. Наконец парень утвердился в седле и сразу пустил чалого в намет, шалой дробью подков огласив переулок. Тумаш из-под руки глянул приятелю вслед, зачем-то в оба конца оглядел совсем пустую улицу, заглянул за угол и наглухо закрыл и запер на засов заскрипевшие ворота. К счастью, не оказалось любопытных выглянуть и на этот унылый пронзительный звук. Тумаш тяжело вздохнул, привязал коня у двери и направился к телу. Вот так же, прежде чем сгинуть невесть куда, натоптали вершники вокруг тела князя Омельского. Только в того несколько раз не стреляли в упор. Крови было страшно много. Усилий стоило не попасть ногой, пока Тумаш брал мертвеца за руку, чтобы нащупать несуществующий пульс. Один глаз Айзенвальда был закрыт, второй стеклянно пялился в небо, и по нему ползла бронзовая муха. Так что все врачебные таланты Тумаша были уже ни к чему. Обжигающие обида и ненависть улеглись. Тумаш коротко помолился о мертвом, думая, что если бы до него разобраться с Айзенвальдом успел комитет Стражи, то это не выглядело бы столь странно и жестоко. И кто-то обязательно прибежал бы на звуки выстрелов, и тут бы толпились полиция, военные и любопытствующие соседи… Ни на что это не было похоже.

За то время, что Занецкий мучился размышлениями, тело, залитое кровью, точно клюквенным сиропом, и казавшееся совершенно мертвым, успело сесть, привалившись к стволу, и ковыряло указательным пальцем в окровавленных лохмотьях бывшей рубашки.

Тумаш протер глаза.

– Э-э… а как же… а дуэль… и…

Пальцы трупа нашарили и выкинули на землю корявый кусок свинца. Желудок Тумаша не выдержал.

Мухи, прилетевшие на кровь, звенели, совершая в воздухе неспешный танец. Делалось жарко. Тумаш вытер лицо рукавом. Между тем Айзенвальд выколупал последнюю пулю из ствола липы. На коре остался уродливый шрам.

– Извините, – сказал Генрих, слегка заикаясь. – Чесались… невыносимо. Отложим дуэль?

– Да, конечно.

Тумаш огляделся и сел прямо на землю.

– М-можно попросить?

– Вы… как это у вас…

– "И не вложу перста моего в раны от гвоздей…" – с иронией прошептал Айзенвальд. – Дайте попить.

– Идите к черту! То есть, вам нельзя. Когда в живот…

– Молодой человек! Не правда ли… мне лучше знать?

Тумаш принес баклажку и, вылив воду на платок, обтер раненому губы. Но Генрих решительно вырвал у бывшего секретаря посудину, долго и неопрятно пил. Встал пошатываясь, держась за ствол. Занецкий подставил плечо.

– Кто это… вас?

– Гонитва. Потом. Расскажу. Отведите меня. В дом.

До крыльца они добирались целую вечность. Липкая рука на плече Тумаша от шага к шагу делалась тяжелее. Айзенвальд шел, закрыв глаза, тяжело, со свистом, дыша.

– Позовите… Яна…

– Сейчас. Потерпите, сейчас все сделаю…

Дверь была заперта. Усадив бывшего хозяина на приступку, Тумаш долго безнадежно толкался в нее, потом взбежал на галерею и высадил окно. Ян нашелся в кухне, с заткнутым ртом, избитый и связанный по рукам и ногам. Пользы от лакея было немного. Зато явились Цванцигеры с доктором. Общими усилиями Генриха уложили в постель. Хирург разрезал и отшвырнул липкие окровавленные лохмотья, обмыл место ранения и с безмерным удивлением уставился на гладкий живот пациента с парой обширных выцветающих синяков и на глазах зарастающими шрамами.

– Та-ак-с, – потрясенно произнес он. – Как себя чувствуем?

– Пить… хочется, – произнес Айзенвальд сквозь зубы.

– Дайте ему… пить…

Генрих за руку притянул Тумаша к себе:

– Северина… наверху.

Тумаш снова побежал наверх. Постель в спальне, казалось, еще хранила отпечаток тела, сонное, ласковое тепло. Но женщина-гонец исчезла. Внизу кроме суетящихся гостей и стонущего лакея тоже никого не было. Ян на вопрос Тумаша только дергал встрепанной головой, стонал и закатывал глаза.

Айзенвальд все понял без слов. Рот дернулся.

– Они… не… обидят? – зачем-то неловко спросил Занецкий.

– Как бы она сама… не обидела.

И провалился в сон – как в омут. Но это совершенно не помешало бывшему секретарю увидеть звезды, похожие на осколки нимба, у него над бровями.

Айзенвальд провел рукой полбу, заслонив звезды. Тумаш с приоткрытым ртом смотрел, как свет, прорываясь сквозь ладонь, становится вишневым, и просвечивают кости.

Генерал вздохнул и потянулся:

– Не надо смотреть на меня так.

Занецкий потряс головой:

– Извините.

– Лучше налейте мне вина. Себе не надо – оно с солью. Я сегодня пью, как лошадь, и, словно беременной бабе, соленого хочется. А еще Ян сейчас вареную курицу притащит. Будете?

– А… Да.

Студент рассеяно взлохматил волосы.

– К вам Кугель заходил.

– Давно?

– В осьмом часу. Молил простить за опоздание. У него сегодня, как в той сказке, из рога всего много. Кобыла охромела, ось у коляски лопнула, еще деньги рассыпались и замок заел.

Стукнув дверью, отворачивая раздутое лицо с глазами-щелками, вошел Ян с курицей на фарфоровом блюде. Генрих с Занецким смели ее в мгновение ока и принялись за жареную картошку.

– Ну и хвала Богу, а то был бы уже мертвым. Я… помнится… обещал рассказать вам о Гонитве. Не против по дороге побеседовать?

– Шутите? – заморгал студент.

– А вы мне по-прежнему не верите?

– Гонцы не лгут.

– Зато умалчивают виртуозно. Кстати, я не совсем гонец.

– А кто?

– Ужиный Король. Мы тут с покойником Александром Ведричем содержательно побеседовали. Так что прежде, чем спасать жену, придется заглянуть в ратушу. Забрать короны. Тумаш!

Занецкий, икая, плюхнулся на стул, сцепил пальцы на коленях:

– И не подумаю. Вы… вы с ума сошли. Вас чуть не убили, вы на ногах еле держитесь! Да вы знаете, что на улицах творится?!

– Вот за что люблю лейтвинов, – Генрих опреся о кроватную спинку и тяжело встал. – Как все у врага хорошо – так искренне ненавидят, но стоит тому попасть в беду… Так сама мысль ограбить музей в вас протеста не вызывает?

– Пан Генрих!

– П-простите…

Он безропотно дал сосчитать себе пульс и стал все же одеваться.

– Пистолет у вас есть? – спросил резко. – Мои пропали.

Тумаш полез под мышку:

– Нате! Вы беззастенчивый авантюрист… С кем я связался…

– Я уже объяснил, с кем.

И позвал Яна.

Под руки они свели Айзенвальда до площадки и остановились передохнуть. Опираясь на точеный кубик, украшающий перила на повороте, генерал высказывался с какой-то веселой яростью, так что искры брызгали из глаз:

– Таких вечно губит самонадеянность и желание покрасоваться напоследок перед жертвой. Ну, и высказать то, чего никому нельзя доверить. Если исповедник после умрет, палач ничем не рискует.

Они спустились на еще один пролет, лакей повозился с засовом и распахнул двери в залитый солнцем двор. Вдвоем с Занецким они оседлали Длугоша и двух упитанных гнедых.

– Ничего не поделаешь, придется под седлом походить, – Тумаш похлопал упряжных по изогнутым шеям. Полез в карман за сахаром.

– Вы их не кормите, сцепятся а то. Пан генерал, може, я на караковом поеду?

Айзенвальд фыркнул. Велел подвести верхового к крыльцу и закинул в седло непослушное тело.

– Пан Ведрич так упирал, что короны зарыты, Ужиный Король мертв, зато Морена встала, и что на всех папоротника от нее и Гонитвы защититься не хватит, что я уж начал опасаться за его здоровый ум и трезвую память…

Тумаш отчаянно замахал руками, показывая, что и его память от этих объяснений тоже уже не слишком трезвая. Ян же бормотал под нос, налегая на створку ворот:

– А чего?… Папоротников цвет от Гонитвы ратует и этой… безносой, не к ночи будь помянута, – он потрогал шапку и широко перекрестился. – У нас в деревне любой скажет. И меня он спас.

– Ну да! А что короны? – не собирался сдаваться Тумаш, – Те, в виде ужей, что в ратуше? Так паны Долбик-Воробей и Адам Цванцигер по науке опровергли принадлежность их Эгле и Жвеису.

– Errarae humanum est… – Генрих послал коня в арку, гордо выпрямившись в седле – будто не сгибался только что, хватаясь за живот. Занецкий оглянулся: синеглазый Ян тоже сидел крепко. Да и проехать им было всего ничего – налево по Замковой до места, где она соединялась с Большой. Вот только сейчас мощеная змея улицы кипела от стены до стены вояками и штатскими, пешими и верховыми. Все суетились, орали, подрезали друг другу дорогу: лошади в мыле, взбешенные всадники, застрявшие в сутолоке экипажи. Волоклись груженые телеги с семействами поверх скарба; заядло матюкались возчики; протяжно щелкали бичи, засталяя эхо метаться между домами. Пробираться пришлось по головам: размахивать плетью, горячить коней – прохожие с криком порскали из-под оскаленных морд и взнесенных копыт. На площади перед ратушей бедлам не закончился, но слегка раздался в стороны.

Чтобы проникнуть в музей, Айзенвальд выбрал боковой вход, спрятанный за ствол старой ивы. Тумаш помог бывшему хозяину спешиться. Ян подхватил поводья.

– Подождешь на Руднинку, – приказал Айзенвальд. – Мы начали говорить о коронах. Вы не представляете, насколько Цванцигеры ходили по краю… Ведрич прекрасно знал, что короны найдены. Сам присутствовал…

Он поставил ногу на очередную ступеньку.

– Но он не человек, забрать их не мог. А потом посчитал, должно быть, что так даже лучше. Лежат себе в музее и лежат… Приходи и…

Тумаш подергал запертую дверь.

Айзенвальд, тяжело дыша, присел на спину одному из украшающих крыльцо львов. Погладил завитки мраморной гривы.

– Отдохнем… Так вот. Узор… развивается циклично, время от времени претерпевая колебания. А полюса его – Морена и Ужиный Король. Когда же Ведрич призвал богиню смерти, ну, пусть думал, что призвал… и убил пана Лежневского, стрелка дернулась к темной стороне. Но предки не дураки…

Айзенвальд потер шею, на которой, показалось Тумашу, заалела на миг полоса от сорванной цепочки с медальоном.

– Создали защиту от сволочей. Пятьсот лет короны в земле лежали – и вдруг всплыли?… Я-то полагал по наивности, что Эгле символы державности спасла. А на деле – механизм прямой связи с Узором.

Мужчина встал, оттолкнувшись от львиной головы. Принялся ковырять в замке хитро изогнутой проволокой.

– И первое, что я спрошу у него… Хрен с ним, с дуализмом. Но ведь нарочно так не перепутаешь. Носитель яростной животной жизни причиняет смерть, а та, что должна убивать – наоборот, жалеет и спасает. Так что у Лейтавы есть шанс.

Скрежетнув, отжался язычок замка. Из открытой двери повеяло затхлой прохладой и тишиной.

– Панове, панове! Какое счастье, панове… – упитанный офицер в мундире дрогичинских егерей перскочил низкую оградку у крыльца. Хрустнули цветочные стебли под лаковыми сапогами. С ивы сорвалась, сердито каркая, жирная ворона.

– Меня послали, а двери заперты…

Айзенвальд, преспокойно сунув отмычку в карман, склонив голову к плечу, разглядывал вислый нос незнакомца, глаза цвета спитого чая, подбритые на височках седые волосы.

– А по какой такой надобности… послали?

Дряблое лицо военного побагровело:

– Я не уполномочен!…

– Как пана величать?

– Майор Батурин… Никита Михайлович.

Генрих приветственно поднес пальцы к шляпе:

– Что ж мы на крыльце беседуем, Никита Михайлович? Пройдемте, – и вежливо указал на застеленный лысой ковровой дорожкой коридор.

– Так кто же вас все-таки послал, – рассуждал он словно сам с собой, – уж не Ведрич ли Александр Андреевич?

– А если и так?

– А уж не за коронами ли?

Лицо Батурина просияло:

– Господи! Так вы от него? Я могу идти?

Занецкий ухватил толстяка за рукав. Батурин нервно вздрогнул и оглянулся.

– И не стыдно вам, милейший, национальные святыни воровать?

– А? Что? Да как вы!…

Айзенвальд сдвинул шляпу на затылок. Батурин икнул.

– Я не… Они меня обложили. Этот рыжий… он самый страшный… сочит и сочит. От Случ-Мильчи меня гнал. И хоть бы кто его заметил! – майор до хруста сцепил пухлые волосатые пальцы. – Всему эскадрону глаза отвел! Только кони бесятся. Конь – существо тонкое… А этот скалится себе, вражина рыжая! И сармат под ним просвечивает.

– Так он что, мертвый?

– Еще какой мертвый! – Батурин в ажитации ухватил Генриха за рукав. – Вилы в спину ему воткнули. А ему хоть бы хны! Ездит… и пялится. Сова! А уж Ведрич… – зашептал Кит. – Я, как в тенетах, с ними. Знаете, что он мне велел?! Велел устроить, чтобы панна Легнич с ножом на меня кинулась. Мой полк Доминикан[61] охраняет…

Он стал быстро расстегивать воротник. У основания шеи открылась царапина. Никита ткнул в нее пальцем:

– Невесту не пожалел, понимаете?

Генрих отступил, брезгливо отряхивая рукав. Но Батурин этого не заметил.

– А откуда она нож в тюрьме взяла? – удивился Занецкий.

Кит смерил студента взглядом:

– В хлебе. Я ей и пронес.

– Хитро-о, – даже как бы с одобрением протянул Айзенвальд. – А зачем было нужно, чтобы она на вас кидалась?

– Для смертного приговора. Сама-то эта дура Ведричу не нужна, – не замечая, как меняется лицо Занецкого и как Айзенвальд наступает ему на ногу, вещал Батурин. – У него в другой девке интерес. Чтоб спасать Антониду кинулась.

Теперь уже Тумаш наступил Генриху на ногу. И они оба мрачно вперились в майора.

– А смысл в этом какой?

– А такой, – воздел палец Кит, – чтобы сознания ее лишить и после вертеть ей, как вздумается.

– Похоже, он вам доверяет… – нехорошо сверкнул глазами Генрих.

– Со злости проболтался, убл… – должно быть, вспомнив что-то неприятное, Кит стал тереть кирпичные щеки. – Год почти за ней бегает. Она, было, и пошла на поводу, да в марте все кончилось. Как на масленую чучело Морены сожгли. При чем тут это?

Айзенвальд скрежетнул зубами:

– Лучше вам этого не знать. Вы идите, пан майор, идите!

Батурин развернулся и с удивительной для его комплекции прытью бросился прочь по коридору. Тумаш схватил Генриха за руку:

– Вы…

– Идем, – тот сузил глаза. – Я справлюсь.

Студент с удивлением отметил, что каждый следующий шаг действительно дается бывшему хозяину легче, а в конце едва поспевал за ним. Только чакали, растворяясь перед Айзенвальдом, двустворчатые, с золотой лепниной двери. Даже отмычка больше не потребовалась.

Гробовой тишиной встретили непрошеных гостей музейные покои. Все так же лежали в стекляных гробах скелеты и висела на стойках бархатная малиновая лента с медной табличкой: "Адам Цванцигер, Франциска Цванцигер; Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории. Дар Виленскому историческому обществу".

Без всякого почтения отставной генерал шагнул вперед. Легли на пол стойки. От удара локтя со звоном вылетело стекло витрины. Айзенвальд снял со скелетов и спрятал за пазуху две ужиные короны.

– Идем!

Тумаш, оскальзываясь на битом стекле и потеках воска, поспешил следом. В полутемных сводчатых совершенно пустых покоях ратуши пахло копотью и пылью.

Они двое уже были на лестнице, когда здание содрогнулось, долетел гулкий грохот, посыпалась штукатурка с потолка и стен. Снова неприятно (и обильно) зазвенело бьющееся стекло. Украшающая площадку лестницы картина в позолоченной тяжелой раме, сорвавшись с углового крюка, поползла вниз. Генрих рванул Занецкого за локоть. Тумаш какое-то время дрожащими руками стряхивал со студенческого сюртука пыль: дело пустое и безнадежное, но это позволило ему успокоиться. Айзенвальд между тем осматривал накренившееся полотно: вспененное море, парусник, придавленный грозовым небом. И нежданным абрисом всадник, скачущий в воду из-под натянутых парусов.

– Р-рощиц, – сказал Тумаш почти спокойным голосом. – Он меня преследует.

Грохнуло снова. Заметалась под ногами лестница. Со звоном разбилось то, что уцелело при прошлом залпе.

– С Трехсвятской горы, – определил Айзенвальд.

– Умгм… Гелгуд заволок батарею на Понары, – произнес Тумаш радостно. Через час-два Вильня будет наша.

Генрих хмыкнул:

– Таки лично волок?

Занецкий смешался.

Из-за высокой створки никем не охраняемых входных дверей они выглянули на залитую солнцем площадь. Какие-то четверть часа назад она, как и извилистые улицы старого города, была под завязку полна кавалеристов, груженых подвод, мятущихся с узлами беженцев; все куда-то бестолково спешили, сталкивались, путались… над толпой витали заполошные крики, цокот подков, щелканье кнутов, команды, слухи один страшнее другого, которые усиливали эту путаницу и шум. Сейчас улицы вымерли. Только валялся мусор и блестело битое стекло.

– По стеночке, по стеночке, – сказал Айзенвальд. Грохнуло и засвистело над головой. Они, пригибаясь, обогнули ратушу и остановились там, где клубок переулков скрещивался с улицами Замковой и Большой и где Ян стерег коней.

– Мне с вами?

Айзенвальд покачал головой.

– Тут скорее священник нужен!

Тумаш, помедлив, протянул руку бывшему хозяину:

– Уд-дачи в-вам, Генрих.

– И тебе. Куда сейчас?

– У нас отряд… с-студентов… мы пойдем на Трехсвятскую, на прорыв.

Он еще раз попытался отряхнуть сюртук, сглотнул при очередном взрыве, потряс головой:

– М-может, п-переждешь?

Айзенвальд прикрыл глаза: словно глядел куда-то, куда обычным взглядом не заглянуть:

– Только бы она продержалась. Морена…

– Что?

– Морена – это смерть.