ГОНИТВА

Лейтава, Приставяны, 1831, апрель

Попрощавшись, махнув шапкой с седла, Кароль Залусский увел отряд к Случь-Мильче и дальше, как договаривались – перерезать Блауено-Двайнабургскую железную дорогу, сесть на ней и держаться, сколько возможно, пока Гелгуд с Хлоповским станут брать столицу. А для Гайли и Цванцигеров начинался отвлекающий маневр, кусочек бесконечной партизанской войны: засады, атаки, мгновенные исчезновения, форсированные марши, сидение в лесах и трясинах, все неудобства полевой жизни. Рядом с которыми не то что Вильня, банька среди заснеженного леса казалась сказочной, как и возможность поесть горячего и обогреться у костра. А реальными были комарье, сырость, непролазная грязь, снесенные паводком мосты, буреломы, безостановочные переходы и севшая на пятки погоня. И необходимость огрызаться, все время доказывая врагу, что ты сильнее, чем на самом деле. Напряжение всех сил, помноженное на разведчицкие таланты Симарьгла и способности гонца, долгое время помогали лисовчикам уходить от преследования и избегать ловушек, но так не могло длиться бесконечно.

Партизаны устали. Устали так, что спали на ходу, и штуцера не выпадали из рук лишь по прихоти наброшенного на плечо ремня.

Через неделю бесконечного похода инсургентам показалось, что они достаточно оторвались от настигающих Ширмана и Сулимы. Охромели и кони и люди, много было раненых, и когда на третьем часу после полудня добрели до Приставян, тех самых, где с месяц назад Цванцигеры таскали воду, решено было остановиться. Раненых разместили по избам, кузнец встал за походную наковальню, которую возили в обозе с другими нужными и полезными вещами. Большая часть отряда разбила лагерь в лесу южнее хутора, где среди зарослей и оврагов удобно было держать оборону. Студенты устроились в чернолесье рядом с болотом, из которого выползли несколько часов назад. Коней пустили пастись, не расседлывая, в дефиле между хутором и холмом, торчащим посреди поля. Два деятка охотников залегли на лысой вершине.

О холме этом успели поведать разное. То ли князь, вздурившись на спевшего ему не по нраву гусляра, велел похоронить того живцом и насыпать сверху курган. Не то княжна полюбила этого самого гусляра – вовсе не седобородого старца, а мужчину в цвете лет или даже юношу, и вместе с ним насыпала могилу над не вынесшим адюльтера отцом… Цванцигеры шутили, что призови они сюда дядю Адама, ярый археолог мгновенно докопался бы до истины. Но сегодня на лысой вершине маячил конный дозорный, и солнце блестело на серебряном боку сигнального рожка.

С холома было видно далеко – зеленеющая озимь между хутором и лесом, синие латки люпина, сизые картофельные рядки. Позади же – крыши, прячущиеся в густых кронах яворов и тополей. За Приставянами ручей, обозначенный полосой густых кустов, изгороди, выгоны, заросли вербы, ольхи, волчьего лыка и рябины, смыкающиеся с корабельным бором на юге и болотом на севере.

В общем, диспозиция показалась удобная, куда более удобная, чем необходимость всем запереться на маленьком хуторе: проселок, по которому должны были подойти немцы, оказывался в клещах перекрестного огня. Учитывая трофейное оружие, каждый из стрелков мог без задержки высадить в них по четыре набоя. И сразу за этим – контратака конницы. План считался почти гениальным, но, как и всякий другой план, стал первой жертвой боя.

Около пяти вечера со стороны бора тревожно захлопали выстрелы. Кто стреляет, с болота видно не было. Зато хорошо были видны пронесшиеся из леса на хутор конники.

– Штуцеры! – скомандовал Леон Потоцкий.

По цепи студентов пронеслось:

– К оружию!!

Залязгали затворы. Далеко в кустах позади и вокруг захрустели ветки – отряд спешно разбегался по номерам.

Леон подполз к девушкам:

– Кто стреляет?

Гайли, не успевшая толком проснуться, пожала плечами. Франя потерла глаза:

– С юга дозор гнал. Вроде бы…

– Кохановский! Ян! В деревню духом, спроси в штабе распоряжения.

Проводив его взглядом, они замерли в ожидании. С полчаса ничего не происходило, даже стрельба за холмом стала пожиже. Потом на лысой верхушке началось спешное непонятное движение.

– Что делают?!… – скривился Леон. – Уйдем с холма – надерут, как котят. Ой!

Окончательно смутиться командир не успел. Из деревни к ним бежал, пригибаясь, Янек. Скоро стали видны мокрые от пота усы, выбившаяся из-под ремня рубашка.

– Леон? Тьфу, пан Потоцкий…

– Тут, – Леон призывно махнул рукой. – Говори.

– Немцы.

– Сколько?

– Много, – Кохановский шлепнулся на землю, тяжело дыша.

Франя раздвинула прутья и тут же отпустила, едва не схлопотав по глазам.

– Боженька, сколько их!…

Из пущи на западе неправдоподобно ровным строем выдвигались плутонги.

– Одна, две, три, – поправляя выпадающий монокль, считал Леон. – Ух ты! Вон те, слева, красные, видите, панны? – двайнабургская пехота. Те, подальше, зеленые – те трокские фузилеры. Вон их штандарт болтается: коршун и башня в кресте.Они с карабинами теперь, а название осталось…

Отогнув ветки, девушки послушно внимали пояснениям.

– Вон тот, что гарцует, с алым плюмажем, – азартно делился Леон, – вон тот, с грудью малиновой – их трубач.

– Подстрелил бы – так далековато, – пожаловался Ян.

– А эти справа… в медвежьих шапках… – Потоцкий нервно подергал монокль, чуть не оборвав цепочку, и присвистнул: – Ой, паненки, простите. Это бергенские егеря. Оборотни. Как шинели мехом наружу вывернут, в буро-желтом лесу не заметишь. Ой. Я читал. Лучше их к себе не подпускать, ножом орудуют, как мясники.

Франя сморгнула.

– Пожалуй, нам удалось их на себя переманить, – оборвала ужасы Гайли.

– Ага. В историю мы уже попали. Теперь выбраться бы… – гонец знала, парню тоже страшно.

– Пан загоновый!… Пан Мись… тьфу, Михал, приказывает вам находиться здесь в резерве, и чтоб готовы были ударить в бок, как немцы на холм пойдут.

– А кто на холме?

– Туда из лесу стрельцы остальные двинули, и косинеры. Потому как немцы с захода прут! – ткнул Януш рукой.

– А то мы не видим.

Парень иронии не принял, продолжал делиться взахлеб:

– Ихний дозор дошел по бору до самого лагеря и там с нашим секретом стыкнулся. Перестрелка была. У нас двое раненых, у них не знаем. Если и были – унесли с собой. Потом стало видно, как они по опушке обходят: одна рота прямо возле лагеря засеку делает, рядом с ней конница стала. Лейтавские уланы, у них морды… то есть, мундиры синие…

– Сколько?

– Сотня, не меньше. Им бы в щеку врезать прямо – так не сдюжим. Пан Михал считает, они холм будут брать. Потому наша конница деревню прикроет, а обоз с ранеными уже выправляется на броды. А как на горку пойдут – тут мы их и…

– Ясно.

Вестовой почесал затылок:

– Панна Франя, а вас велено до обоза отвести.

– Нет!

Леон тоже почесал затылок. Должно быть, предчувствовал, что ожидает от Михала. Гайли наблюдала за ним из-под век: а ведь не прикажет. Все они тут перед Цванцигеровной на цыпочках ходят. Уговаривать начнет?

Неожиданный залп прошел верхом. С противным воем срезала ольховник свинцовая коса.

– И тут они!

– Везде! – почти радостно согласился Кохановский. – За болотом – левый край. Те, что в бору закопались – правый. А эти вот, – Янек ткнул пальцем на три плутонга в поле, – эти главные.

Снова качнулась лещина. Пуля срезала ветку и ушла за спину. Тихо вздохнула Франя.

– В лоб пойдут. Да сколько же их, мамочка!

Леон пожал плечами, деловито скусил набой:

– Сотни четыре. Думаю.

Между тем немцы выжидали. Томительно и душно прошла еще четверть часа. Янек не раз хлопнул себя по уху:

– Ух, шли бы уж, что ли, а то комары меня раньше сгрызут.

Франя поглядела на него огромными серыми глазами и постучала согнутым пальцем по лбу. Янек хмыкнул.

– А ведь они нас боятся… – посопел Леон. – Сейчас их Ширман ждет, как мы построимся, разведку на все стороны шлет…

– Так это ж главное. Разведка. После жратвы.

Потоцкий сердито вскинул голову:

– Вот что, пан Кохановский! Бегите снова в штаб. Что там скажут.

Покрасневший Ян нырнул в переплетение веток. Леон уполз в другую сторону – проверять стрелковую цепь.

Девушки остались кормить собой комаров и в таки уроненный Потоцким монокль разглядывать застывшие вражеские плутонги.

Еще через полчаса воротился Ян. Франя спряталась, чтобы опять не потащил в деревню, но вестник ее даже не заметил:

– Панна Гайли, командир где?

Гонец указала рукой. Кохановский ужиком нырнул в кусты.

Женщина кинула взгляд на поле и приподнялась на локте. Немецкие роты наконец пришли в движение. Неторопливо отмерили шесть шагов, приложились – над майской травой повис сизый дым, а по ушам хлестнул залп. Потом перезарядились: "Патрон скуси!", "Порох в ствол!", "Пыж забей!", "Пулю забей!", "Порох на полку!", "Целься!".

Залп.

Шесть шагов.

"Патрон скуси!…"

Гайли вздрогнула от прикосновения: справа из кустов возник Леон:

– Счас вот те, ближние, пройдут мимо, спиной повернутся – стреляйте. Панна Цванцигер?

– Да.

– Сунетесь на поле – убью сам. Это приказ.

Вздрогнула земля.

– Да сколько ж у них конницы! – заорал Леон. Мимо засады прямо в дефиле между холмом и хутором грохотал эскадрон.

– И ведь еще там есть… – застонал Потоцкий. Девушки вспомнили рассуждения Яна.

Из Приставян навстречу уланам выметнулась конница повстанцев. В сабельном лязге и стрельбе потерялись другие звуки. Даже выстрел собственного карабина Гайли скорее увидела, чем услышала. Кисло запахло пороховой гарью.

Леон привстал на колено, нетерпеливо поддернул саблю.

– А ведь отбивают их наши с холма!…

Между хутором и холмом по-прежнему клубилась сеча. Время тянулось патокой. Наконец, из-за края болота мерным шагом пошла мимо засады та самая красная пехота, которую ждал Леон. Немцы двигались методично и с таким презрением к смерти, что Гайли даже позавидовала им.

Залп.

Шесть шагов.

– Патрон скуси! – совсем рядом.

– Чтоб вас, – Франя яростно надавила на спуск. Грохот выстрела слился с криком Леона: – В сабли!!

Захрипел рожок.

Пять дюжин студентов ударили по немцам сзади и слева. Несчастной роте сперва пришлось туго. Какое-то время Гайли даже казалось, что сейчас враг побежит. Но немцы слишком хорошо умели драться. А может быть, и правда их солдаты боялись палки капрала больше, чем неприятеля. В клубах дыма появились свежие шеренги. Гайли в отчаяннии взглянула налево: между холмом и Приставянами собиралась жидкая цепочка уцелевшей повстанческой конницы. Только до командира не докричаться, чтобы шел на помощь… "Но если…" Гайли сосредоточилась, представив себе истоптанное дефиле глазами лошади – вон того замечательного, даже после боя еще сильного рыжего красавца. "Ко мне!" Конь яростно заржал, вскинулся на дыбы, всадник отчаянно взмахнул саблей, пытаясь удержаться в седле. Это приняли за призыв.

Остатки конников обрушились на двайнабургских пехотинцев. Тогда, наконец, враги сломали строй. Побежала та рота, которую студенты атаковали первой. Но свежие силы, снятые Ширманом из центра, подошли уже близко.

Залп.

Шесть шагов.

"Не удержимся", – поняла Гайли.

Она еще не знала, что обоз с ранеными ушел, и что полусотня стрелков, охранявших брод, как раз теперь выбегает из хутора прямо на перестраивающуюся в поле немецкую конницу. Что косинеры с холма идут им на помощь, а охотники, окопавшиеся на лысой вершине, еще в состоянии отбрасывать залпами немцов, тупо и бесстрашно штурмующих холм по голому полю. Гайли казалось, что бой уже проигран.

"Навьев поднять?… Под курганом должно быть полно убитых…" Неровная цепь студентов пятилась к болоту. Слева безнадежно и страшно рубились конники.

– Все-таки очень много их…

Гайли сморгнула.

Весна – не лето, к вечеру похолодало. Особенно сильно морозило от болота. Гайли сорвала бинт с запястья. Красные капельки разлетелись по уцелевшим ракитовым листьям.

– Навьи!…

Гайли закончить не успела. Холодный дол под ногами вздрогнул.

Здоровенный фриз вымахнул прямо из-за ее плеча. Франя ойкнула и мягко осела на землю.

– Ложись!! – неистово заорал Леон, перекрыв даже лязг боя. – Прикрой голову!!

Загон неожиданной подмоги врезался прямо в лоб двум плутонгам, теснившим студентов, мгновенно их опрокинул и погнал по полю, безжалостно вырубая отставших. Увидев это, остатки конницы повстанцев рванули следом. Стрелки с холма обрушились на наступающих в лоб трокских фузилеров. Набои у инсургентов закончились, и теперь дрались прикладами, саблями, у кого они были, а где и просто ножами. Что происходило за холмом, Гайли узнала только после боя.

Это был не тот колодец, у которого она очнулась после зимнего беспамятства – но очень на него похожий. Такие же почерневшие, тронутые мхом бревна сруба, серый от старости "журавль" с привязанным к асверу жерновом и костяной на вид жердью очепа, выглаженным многими руками, с деревянным ведром, в щели которго проливается вода. А подле колодца – черемуха, даже не куст, целое дерево. И в черемухе этой – с толстым морщинистым стволом и густой, насквозь цветущей кроной – несмотря на близость заката, усердно трудились, гудели пчелы. Казалось, звенит само дерево – тонким, бесконечным звоном. Изливает кружащий голову аромат.

А за черемухой хутор обрывался, переходил в заливной луг, где завивался прядями, густел, набирая силу, туман. За лугом щеткой кустов была обозначена речушка, каких много по Лейтаве – мелкая, узкая, теплая, рыбная. От нее долетал, щекотал ноздри влагой вечерний ветерок.

– Постой-те… панна!…

Гайли обернулась. Алесь догонял ее, махал конфедераткой. В расхристанной свитке, с солеными разводами под мышками он был… гонец даже не могла сказать, каким он был – привычным? Обыкновенным? Словно с их последней встречи совсем не прошло времени.

– Вы на что без меня удрали? Я вас обидел? – Ведрич догнал женщину и пошел рядом, приноравливаясь к ее шагам, морщась, когда хлестал по коленям мокрый от вечерней росы бурьян.

– Нет, – неловко улбынулась. – Покататься в росе. Убьют – и даже не узнаю, что это такое.

– Панна это нарочно?

– Что нарочно?

– Чтобы причинить мне боль.

Гайли вздернула нос:

– И не думала даже.

Алесь встал под черемухой, закинув голову, прикрыв глаза, блаженно привалился к стволу. На него тут же кинулись озверелые комары. Он сломал ветку и стал деловито отмахиваться.

– Панна Цванцигер очнулась. Она не ранена – просто обморок был. И уже выразила мне благодарсность.

Гайли почудилось в его голосе презрение.

– Она… хорошо держалась, – ответила сердито. – Просто устала. Мы все очень сильно устали.

– Так шли бы спать.

– Не могу, – Гайли глянула исподлобья. – Я вам благодарна. Тоже. За нас за всех.

– Не стоит, – князь небрежно махнул рукой. – Мы все патриоты Лейтавы, все делаем общее дело. Я… хотел о другом поговорить.

Алесь хлопнул веткой по голенищу.

– Панна, конечно, понимает, что так не всегда будет везти. Ширман отошел, но он залижет раны, соберет подкрепление, и кинется снова. И будет кидаться, как оголтелый. А сил у вас… у нас уже нет.

– Как вы нас нашли?

– Да вот… гонял по лесам, и стало интересно, куда это немец такой силой прет. Похоже, успел вовремя.

– И вы можете нам что-то предложить?

Ведрич глубоко вздохнул. Собрался взять женщину за руку и раздумал. Посмотрел на небо.

– Разбежаться мелкими группами. А вам с Цванцигерами – отправляться в Вильню. Не возражайте! Комитет Головной должен узнать о восстании из первых рук. И наконец на что-то решиться. Или…

Зеленые глаза Алеся сверкнули.

– Цванцигеры с вами согласятся, и Леон, и Домейко.

– А вы? – Алесь резко наклонился к Гайли. Зеленый камушек на гайтане высользнул у него из-за ворота, сально взблеснул на закатном солнце. Женщина передернула плечами, привычно подергала низку на шее.

– Ну да, – кивнул Ведрич. – Я вас искал в Навлице. Нашел камешек возле родового склепа и решил почему-то, что он ваш. Ношу вот… – князь обезоруживающе улыбнулся: – Знаете, я над панной Цванцигер не издеваюсь. Она многое для меня сделала, а сегодня я сумел вернуть ей долг. Ненавижу быть должным.

– У склепа?

– Тамошний ксендз очень долго не соглашался меня вести. Говорил, там на женщин в Задушный день напали волки. Гайли, вы не представляете… Так глупо все получилось. Я уже скакал к вам… на свадьбу – а тут упал, и заснул.

Он потупился, потряс ветки над головой. Посыпались лепестки. Алесь стоял в их снежной замети, а навстречу поднимался с луга белый туман.

– Я все время болел осенью, – торопливо говорил князь, – поверьте, есть к тому причины, но чтобы вот так позорно заснуть на пороге счастья! – он горько расмеялся. – Меня лесник краславский подобрал. А панна Цванцигер вбила в прелестную головку по лекарям возить. Толку с тех лекарей…

– Двенадцать лет как Хуана Безумная… – Гайли поднесла правую руку к глазам, царапина на ней заболела особенно сильно. Ведрич притянул женщину к себе.

– Бедная моя… – шептал, задыхаясь. – Потерпи, недолго уже… Мы победим – и обвенчаемся. И тогда все пройдет. Ты не думай, – Ведрич закатал рукав, показывая перетянутое лоскутом запястье, – нам больно одинаково. Это… как знак… нашего стремления к победе.

– Я не знала, что это вас… панна Цванцигер…

Алесь пожал плечами и улыбнулся: виновато и озорно.

– Бог с ней, панной. А как… жили вы без меня?

Гайли прикусила губу.

– У меня… тоже не было зимы. Очнулась на поле, вон там, – она махнула рукой, – апрель уже. Как сюда попала, зачем?… Только в страшных снах – снег, волки воют, а потом – капели, солнце, огненное колесо катится с горы. И я в огне…

– Сны, пустое.

Гайли с трудом вырвалась из его объятий:

– Мне надо идти.

– Нет, ночь постоят в карауле мои люди. Мы в бой вступили под самый конец, потому не так устали, – перехватил ее взгляд. – Панна мне все еще не доверяет?

– У меня есть поводы не доверять. Вы помните Анелю Кириенкову? Она мне сказала, что вы умерли. Она с панной Антонидой вас похоронила.

Загорелая шея в распахнутом вороте, над ней породистое лицо, глаза серые с плавающей желтой искрой, пугающие и нежные одновременно. И, как внимательно Гайли ни всматривалась, ни словом, ни взглядом не выдал – что в замешательстве.

– Анеля Кириенкова? – переспросил Алесь безразлично. Помедлил: – Отчего же, помню. Молочная сестра моей матери, упертая тетка. Раз взялась меня спасать. Сидел у них в погребе, думал, вылезу – убью. Значит она с панной Антонидой меня хоронила? Ну что ж, – он стукнул кулаком по черемухе, – спасибо им обеим, что меня… живцом.

Вперил Гайли в лицо совиные очи:

– Я не в обиде. Ну, не отличили впавшего в каталепсию от покойного, так и медицина ошибается, – дернул пухлыми губами. – Гадюка меня укусила, на Сдвиженье. Простит панна, что ей не поисповедался?

Гайли сглотнула.

– С тех пор змей не то что боюсь – не люблю. Бывает, что от яда такое приключится – впадет человек в оцепенение. Вот и со мной так. Вроде слышу, как ходят, говорят надо мной, поворачивают… а шевельнуться, сказаться – не могу. Очнулся в склепе, от вони гнилой. Ничего не соображаю, холодно, больно, ладно, крышка неплотно сидела – перевалился как-то из гроба наружу. Ударился больно. Отлежался – и из склепа выполз. Панна?…

Гайли молчала, закрыв лицо руками.

– Гонитва меня подобрала. Я сперва не понял, кто. Стоят надо мной всадники. Кони копытами переступают, подковы блестят. Травинки желтые в них застряли. Я их тогда вовсе не испугался, хотя, вроде, надо бы.

– Не может быть.

Ведрич равнодушно пожал плечами.

– Чего не может быть? – подмигнул он. – Что не тронули? Или что не боялся? Так мне тогда все равно было. Лежу, как бревно, холодно, сыро. Я бы издох, если бы не они. Навлица же пустая… Ни людей, никого. Или одичавшие собаки загрызли б.

Князь опустил голову.

– Нет. Там узел Узора.

– Ну, голодным псам это объясни. Или волкам, что напали на тебя.

Женщина отвернулась, повела рукой по теплому дереву "журавля", по его щербинкам и дырочкам от шашеля.

– Простите меня, панна, – глухо сказал Алесь и стал взахлеб целовать ее руку с грязным бинтом на запястье. – Не сердись. Меня никто с Гонитвой насильно не держал, я мог бы вернуться к той же Анеле или объявиться панне Антониде, но моя жизнь – это риск, это вечный мятеж, это в любой миг пуля в спину. Каково им, единственной моей родне, было бы снова пережить мою смерть?! Северина, ты можешь осудить меня, но я решил, что им лучше хранить память глубоко в сердце, раз оплакав, чем каждую секунду, каждую минуту бояться за меня вновь – и терять, терять, терять… Антося могла бы еще найти свое счастье, в однолюбок я не верю…

Он дернул губами.

– Мы же… мы с тобой одиночки, что наперед знают свою судьбу, – с искренней страстью говорил Алесь. – Мы – волки, что не станут лизать ударившую нас руку. Я не буду лгать тебе, что тебя люблю. Единственная моя женщина сейчас и навеки – Лейтава. Но ты нужна мне, панна моя Морена, соратник и боец. А если тебя все еще смущает Антонида, так панна Легнич вернула мне мое слово.