ГОНИТВА

Лейтава, Вильно, 1831, апрель

Утром того же дня Генрих Айзенвальд, человек по особым распоряжениям герцога Ингестрома ун Блау, в последний раз раскладывал на необъятном столе в своем кабинете бумаги, с шеневальдской дотошностью собранные для него какими-то неизвестными архивариусами, писарями, столоначальниками… Первый ряд заняли донесения из уголовной полиции Виленского, Двайнабургского и Ковенского поветов. И если виленцы без изысков обошлись хрусткой желтой бумагой, то остальные два отделения постарались блеснуть и подали каллиграфически исполненные отчеты на тонкой гаоляньской бумаге. Генрих усмехнулся неистребимому свойству чиновничьей натуры. И выложил второй ряд. В него попали сводная таблица блау-роты по собственно Вильне, а также Трокам, Ковно, Подвайнью и, отдельно, Краславке и Двайнабургу. Кроме таблицы блау-рота прислала краткий мемориал, в котором не просто перечисляла неясные случаи, но пыталась делать выводы по ним. Мемориал Генрих пока отложил – к выводам он собирался приходить сам. Вместо него во второй ряд угодили рапорта военных округов той же территориальной принадлежности. В третий ряд поместилась краткая докладная записка военной разведки и сведения, полученные из диацезий.

Четвертый, весьма объемный, образовали выписки из газет, журналов, печатных листков и других открытых источников, собранные Тумашем Занецким и подчиненными Матея Френкеля. Самый последний ряд составили мелкие заметки, сделанные самим Айзенвальдом по данным уцелевших агентов его личной сети и собственным наблюдениям.

Эти бумаги, педантично разложенные на столе, ценны были и сами по себе. Но ни у одного из независимых лиц, поработавших над их составлением, не было возможности взглянуть на все одновременно. У Айзенвальда эта возможность была.

Если предчувствия герцога Ингестрома верны и в Лейтаве действительно неладно, то некая общность: дата, или случай, или вовсе незначащая, но упорно повторяющаяся мелочь – будет присутствовать, по крайней мере, в четырех рядах из пяти. Если же ничего общего обнаружить не удастся, то поручение герцога все равно можно будет считать исполненным.

Айзенвальд углубился в чтение.

Случай с князем Омельским, едва не рассоривший генерала с молодым секретарем, на чиновников тоже произвел впечатление. По крайней мере, в газетной статье, найденной Тумашем, повторялась, самое малое, половина, или даже три четверти, цифр, представленных в отчетах виленских отделения по борьбе с политической заразой и полицай-департамента. Генрих сравнил два отрывка:

Из полиции:

"В карманах и ягдташе князя сохранились деньги на сумму 138 марок ассигнациями и 3 1/2 золотовки мелкими монеты. Малые украшения, портмоне с бумагами и пр., согласно описи. При трупе слуги найдено несколько бумажек с молитвой от нечистой силы, денег 1/2 марки серебром, патронташ со всеми набоями, оборванный ремешок от ружья".

Из блау-роты:

"В карманах и ягдташе князя сохранились деньги на сумму 130 марок ассигнациями и 3 марки мелкой монетой. Малые украшения, портмоне с бумагами и пр., согласно описи. При трупе слуги найдено несколько бумажек с молитвой от нечистой силы, полностью снаряженный патронташ, оборванный ремешок от ружья".

Похоже, кто-то обул наследников покойного на восемь марок с полтиной. Да и слугу обчистил. Или вот еще:

"…найден на болоте стариком, собиравшим клюкву (а вернее что варившим мед в лесу без акцизной марки – какая клюква в июле?)"

Тот же вопрос сам Айзенвальд задавал Тумашу Занецкому. Жаль, бумагу эту студенту не покажешь – вот бы повеселился. Да и насчет политического мотива Генрих не промахнулся:

"По частным сведениям из вайс-роты (представительские расходы 3 2/3 рубля серебром на ужин), князь Омельский Витольд в начале июня пытался задержать или похитить некую девицу, бывшую проездом через Омель на Речицу.

ВАЖНО: Местные крестьяне и дворня пана Витольда, узнав о скоропостижной смерти князя, нисколько не удивились, но пояснений и ответов от них не добились ни угрозами, ни подкупом. Применение особых мер воздействия было сочтено излишним.

Описания девицы либо дамы получить не удалось ввиду полной разноречивости в показаниях опрошенных.

Предположительно, князь Витольд казнен "Стражей", возможно менским или омельским комитетом, так как причастности виленской "Стражи" к этому делу не установлено. Вероятно, упомянутая гостья предлагала князю перейти на сторону инсургентов. Когда же тот отказался и пытался задержать эмиссара,"Стража" отомстила Пасюкевичу, избрав для мести момент нахождения князя подальше от Омеля – чтобы отвести от себя подозрения".

Несколько раз промелькнула в отчетах вредная паненка 16 лет, сбегавшая то и дело из-под присмотра бабушки. По каковому поводу не менее вредная бабушка поднимала шум на всю Лейтаву.

"No4

В июне месяце 15-го числа от панны Клары Хуторянковой было обращение в отделение Краславское о пропаже ея внучки, паненки Лотош Ядвиси, 16 лет от роду. Оная паненка, прибыв с панною Кларой на ярмарку в Краславку, своим коштом и волей домой воротилась. Хотя панна Клара о сем внучкой еще за день упреждена была, однако весь город подняла на ноги и чуть не крылатых гусар отправила вслед за девицею. По какому поводу губернатор Краславки должен был помянутой панне Кларе строгое внушение сделать".

Несмотря на частое упоминание этих семейных дел, предчувствие Генриха молчало.

Айзенвальд позавтракал вином и сыром, послал лакея Яна купить у цветочницы под окном букетик первых фиалок и вновь засел за работу. И понял, что нашел.

По прочтении трех рядов всплыла дата "31 октября 1830" – Задушный день. Количество сгинувших безвестно по данным всех отделений полицай-департамента, таблице Матея Френкеля и, наконец, рапортам ландштаба после этого дня выросло в десять раз. Военные, те вообще со свойственной им грубой прямотой всю свою сводку подавали в двух частях: потери до этой даты и после нее. Различие било в глаза.

И военная разведка, и блау-рота копали глубже. В мемориале, который Генрих все же прочел, четко значилось:

"Если до Задушного дня (1830 года октября 31-аго дня) исчезали бесследно в основном люди, поддерживающие Блаунфельд высказываниями, также должностные лица в поветах, местечках и им подобные, что можно отнести на деятельность подрывных элементов – то с ноября пропадают все без разбора, вне зависимости от политических позиций и убеждений, лишь бы только человек оказался вне населенной местности. Каковое доказывается большим разбросом общественного положения и имущественного состояния пропавших".

Генрих потер щеки. Явственно зазвучал в голове ломкий голос отца Казимира из Навлицы, называющий Задушный день.

Бесповоротно выстроились в одно: бегущие, как по ниточке, слепые волки… Зимнее поле… Волки, хватающие за руку с оружием, точно зная, для чего оно предназначено… Женский голос, хлестнувший плетью сквозь вой… Несуразности Лискны… Хриплый голос корчмаря и фольклориста Коти Борщевского: "Ох, не дай нам Боже увидеть, как она снова пойдет по земле. Все равно как в войну: солдатики непогребенные лежат, и над ними жируют вороны. Ты-то, Тумаш, не помнишь, маленький был тогда". Девушка с моста в Краславке, бросающая в воду склизкие зеленые камешки, о которой рассказала панна Цванцигер…

Айзенвальду сделалось жарко. Он скинул сюртук и растянул узел галстуха.

Легенда делалась явью.

И можно было отбросить осторожное "если предположить", впервые возникшее вместе с воображаемой схемой в гостиной особняка Цванцигеров.

В Задушный день на погосте в Навлице была Морена… Та самая языческая смерть, при одном упоминании которой болтун Котя, застреливший чудовищную рысь и спокойно гуляющий ночами по кладбищу, трясется студнем… ради служения которой Антя Легнич готова лишиться бессмертной души… и сам Айзенвальд… к черту.

И тогда легко объясняется и большое число пропавших, и неразборчивость силы, которая похищает или убивает людей.

Генрих еще раз перелистал военные рапорты.

"…- убито дикими зверями, тела найдены: 52 человека. Из них рядовых 28, унтер-офицеров 23, офицеров 1. Все без исключения – конвойные команды, сопровождавшие грузы или военную почту от города к городу.

– убито в драках местными жителями, до приказа No17 от 8 января 1831 года "О запрещении увольнений в город в Лейтавском округе по причине особого положения":

6 рядовых.

– боевые потери в патрулировании и столкновениях с отрядами инсургентов:

2 рядовых, 1 офицер, всего 3 человека.

– пропало без вести, тела не обнаружены: 17 человек, из которых рядовых 10, унтер-офицеров 5, офицеров 2. Из этих 17 человек 12 пропало при сопровождении конвоев, что позволяет отнести гибель их на диких зверей. А 5 человек, именно же:

3 рядовых, унтер-офицер и лейтенант пропали 14 января 1831 года с караульной вышки, из охраны Тракайских складов Е.С.Г. ун Блау…"

Дикость? Суеверия?

"То, что у вас, в Эуропе, народный вымысел, у нас – реальность! Мой Господь распадается на осколки. И у каждого свое имя, и каждый требует веры и обещает свои чудеса!"

Количество исчезновений ужасало. Каждое ведомство видело свою малую часть и объясняло скачок после Задушного дня естественными причинами: нападение диких зверей, козни инсургентов-"лисовчиков", гибель от мороза, драка на меже за кусок земли… Если объясняло вообще.

А похоже, были это вот они, "мор, глад и трус", равно пугающие революционный комитет и сумасшедшего крестолилейца, но которые пока еще никто не заметил. И, судя по всему, не заметит – пока не станет поздно. И носил этот ужас вполне конкретное имя. Не менее памятное здесь, чем имя Айзенвальда, некогда военного генерал-губернатора Виленской губернии. Имя оболганной женщины, вызванной из своей могилы в угоду патриотическим порывам и амбициям князя Ведрича Александра Андреевича, теперь тоже не вполне живого. И не понимающего, что Морена – не та сила, которая станет кому-то служить. А пройдет, сметая правых и виноватых и превращая пусть и захваченную, но такую прекрасную землю во всеобщее кладбище. И было лишь одно в безупречной схеме Ведрича, в своем яром желании отомстить связавшего могилу предателя на перепутье, кровь его родственника и полную луну, чего член "Стражи" никак не мог представить: Северина не предавала! И потому у них всех оставалась надежда.

Северина – не предавала! Но не кричать же об этом на площади – все равно Айзенвальду не поверят.

Генрих по привычке провел руками от подбородка к затылку, точно сдирая паутину с лица, потянулся до хруста в спине. Выпить захотелось смертельно: хоть мальвазеи, хоть гданьской водки.

Патриот х…!

Что же со всем этим делать?… Пытаться победить Морену-смерть обычными средствами: казнями, облавами, массовым вводом войск – все равно, что завалить костер грудой дров и радоваться, что огня не видно…

"В некоторых случаях было установлено, что люди погибли от большой стаи волков – такие происшествия в таблицу не внесены. Общее число их примерно по 1 на каждые 2 необъясненных. Известно, что губернаторы Вильни, Краславки и Двайнабурга направляли охотничьи отряды на отлов волчьих стай, но из числа самих полесовщиков пропала почти пятая часть (по бухгалтерским книгам губернаторов – 18 человек), после чего охотники вообще отказались идти в лес".

Князь Пасюкевич боялся леса. Знал? Но ведь он погиб задолго до Задушного дня… и даже того вечера, когда в речку Краславку посыпались склизкие зеленые камешки. И почему тогда волки пощадили самого Айзенвальда?

Отставной генерал вышел из дома на шумную виленскую улицу, но и там тренированный разум продолжал работать, перебирая варианты. Лавина необъяснимых смертей не обрывалась с последним днем масленой, когда, по уверениям пана Борщевского, власть Морены заканчивалась до следующей зимы. Она продолжала нарастать. Либо древние законы переставали действовать, либо эстафету Морены перенимала какая-то другая сила, и следовало возвращаться к документам, оставленным дома, и там еще раз внимательно искать ее следы. Память услужливо подсунула цитату из отчета полицай-департамента:

"…N2

Маршалок дворный Трокскаго застенка пан Глинский (Glinsky) Костусь, вышедши во двор свой, в имении Хролка, о полудни марца 17-го числа, издал громкий крик. Сбежавшиеся на крик его слуги нашли пана своего упавшим с последней ступени крыльца и расшибшимся. Позван был лекарь Борис Путный. Осмотрев упавшего, признал оного мертвым. Наряженный на рассмотрение дела сего поветовый пристав пан Казимир Хрип сведок тщательно опросил и установил достоверно, что из оных никто пана Глинского толкнуть не мог. А важнее, никто из фольварковой челяди сердца на пана Костуся не держал, понеже тот добрый был и равнодушный ко многим их выходкам.

Осмотрев место, куда глядел погибший, пристав обнаружил многие лошадиные следы под старым вязом, на который с крыльца фольварка поверх ограды хороший вид. Но следы копыт только под вязом находились, как будто коней некто из воздуха на землю поставил и тем же способом убрал в воздух. Допрошенные конюхи там не были и коней туда не выводили. По сходству следов сих необъяснимых с N1, оный случай выделяется как N2."

Под N1, помнил Айзенвальд, была запись о смерти Витольда Пасюкевича, князя Омельского.

Но если эпизод с князем Витольдом легко вешался на преследующих его в болоте партизан – те могли коней в мешки и даже лапти обуть, вот тебе и следы из ниоткуда в никуда, то как совершили убийство на глазах многочисленной и лояльной к пану челяди? Если это вообще было убийство. Той же отравленной стрелой из засады – так при чем тут отпечатки подков? Увидел их – и пал на месте? Почему же с другими этого не произошло? Пристав вблизи следы осматривал, и ничего – жив.

В коней, явленных из воздуха и в него же ушедших, генералу не сильно верилось. Если же они скакали не на воздусях, а следы, кроме тех, под вязом, были после заметены или затерты, то старания заметальщиков вполне возможно обнаружить, особенно, на сырой весенней земле. И по ним пойти за убийцами. Хортые и через сутки способны взять след. А пристав Хрип явился в Хролку намного раньше. И препятствий ему не чинили. И чтобы точно выяснить, кто пана Глинского усовестил до смерти, по болоту лазить не требовалось. Но концов не нашлось ни здесь, ни там.

Случай с внезапной кончиной и взявшимися как бы с неба конями был отмечен всего дважды. И можно бы спокойно его отбросить, но имелась еще статья "Курьера Лейтавского", аккуратно наклеенная на плотный картон. Ее Айзенвальд получил от одного из своих агентов. Автором статьи был тот же репортер, что писал о кончине князя Омельского и странностях, ее сопровождающих. Репортер занимался криминальной хроникой и замучил полицию Вильни своей дотошностью. Помимо сухих фактов, копирующих рапорт департамента, имелись в статье весьма любопытные моменты. Айзенвальд постарался припомнить их как можно точнее.

"…читая конторские книги со своим управляющим, были обеспокоены воем дворового пса, до того обычно молчаливого и ласкового. Выглянув в окно, увидели его воющего, вытянутого струной, приклонив голову к земле. Кроме того, в надворных постройках стали беспокоиться и мычать коровы, всполошились куры, хрюкали свиньи и верховые бились в своих стойлах о деревянные загородки, чем могли пораниться или сорвать их с петель. Удивленный хозяин кинулся на крыльцо, управляющий за ним, чуть припозднившись по причине хромой ноги. Служба в хлевах недоумевала и была преизрядно испугана странным поведением скотины. Думая, что та разом взбесилась, кое-кто побежал за ружьями. И тут пан вытянул руку в сторону вяза за оградой и упал с крыльца. Пока возились с ним и посылали за доктором, странное помешательство среди животных прекратилось. Только пес дюже выл, так как хозяин его был уже мертв".

Судя по репутации автора статьи, он нигде не приукрасил и не соврал. Разумеется, кто-либо мог по злобе принести в службы свежесодранную волчью либо медвежью шкуру. Тогда беспокойство животных становится понятным. Но ведь пан Глинский скончался не потому, что его забодали или стукнули копытом в лоб. Что репортер, кстати, тоже отметил.

"…Я говорил со многими свидетелями, среди коих слуги, прибежавшие на помощь хозяину, доктор и управляющий. И все в один голос твердят, что умер пан Костусь от страха еще прежде, чем упал…"

Генрих неожиданно для себя обнаружил, что стоит перед воротами собственного дома. По весне их выкрасили в зеленое – почти такого же цвета было сукно на письменном столе. Усмехнувшись этому совпадению, Айзенвальд вернулся в дом. Документы были разложены так, как он их оставил. Генрих перечитал статью. Оказалось, он помнил ее дословно. Но лишь теперь, на свежую голову, заметил, что статья незакончена. Манера письма была такова, что репортер сперва въедливо перечислял факты, после задавал каверзные вопросы и слегка издевался над полицией, за чем следовал внезапный для читателя финал. Вот этого-то финала и не было!

Ножом для очинки перьев Айзенвальд бережно отделил газетный лист от картонной основы, но на обратной стороне оказалась другая работа. Генрих перенес на стол подшивку "Курьера" и зарылся в пухлый номер. Искомый финал отыскался совершенно неожиданно между свадебными оглашениями в завитках и розах и взятым в траурную рамку мартирологом. Еще чуть-чуть, подумал генерал сердито, и в последний можно было бы вносить имя безголового редактора.

"…Как мещанину[48], они не особенно мне доверяли, однако же, – со свойственным ему апломбом гордился борзописец, – в отличие от полиции мне удалось добиться, кто напугал до смерти пана Глинского. Ты, дорогой мой читатель, можешь счесть сие суеверием, но для пейзанина Гонитва – сие порождение мрака и болотных испарений – столь же реальна, как для нас с тобой поезда и уличные фонари. И если в городе ее можно не опасаться вовсе, то единственный способ оберечься от Гонитвы в лесу и на болоте, где она особенно сильна – иметь при себе папоротников цвет".

Со щелчком встал на место последний факт. Айзенвальд, потомственный военный, аристократ, рыцарь Креста, действительный советник Лейтавского отдела разведки генштаба и человек по особым распоряжениям герцога ун Блау, не хотел в это верить, но не верить не мог. Звучал в ушах хрипловатый голос Прохора Феагнеевича, писаря блау-роты: "…а однажды переймут по дороге. Окружат, конные, и будут гнать, пока сердце не лопнет. Или так просто, от одного страха, помрет. Страшное это дело, я вам скажу, пан генерал". И маячил перед глазами парень в серой крестьянской свитке, топтавшийся у Айзенвальда на пороге с измятым, почти черным цветком папоротника в руке.

– Ян!! – страшным голосом закричал генерал.

Штабной адъютант в ладно скроенной голубой форме Виленского лейб-кирасирского Е.С.Г. полка с синим воротом и обшлагами, малиновой выпушкой и кисточками на коротких сапогах был прекрасен, словно пасхальное яйцо. Эполет на левом плече и витой полуэполет на правом, переходящий в аксельбант, тесьма рукавов и два ряда пуговиц сияли чистым золотом – так может сиять только свежий, первый раз в жизни надетый мундир. И сам молодой человек был бодр, свеж, деловит и внимателен. Взмах руки в безупречно белой перчатке – и унтер принял лошадь Батурина. Адъютант сделал шаг навстречу:

– Как прикажет доложить господин майор?

Господин майор проглотил судорожный зевок и дернул себя за нос. Ему смертно хотелось спать. Половину вчерашнего дня, ночь и утро он провел в седле, всего лишь час подремав под кустом, точно заяц, вздрагивая от каждого подозрительного звука. Ему непрестанно чудилась погоня. Карты у Батурина не было, местность он толком не знал, а дорогу спрашивать не решался, и в Вильню попал лишь в полдень, разве чудом Господним, – грязный, мокрый, продрогший и умирающий с голоду. На рогатках у въезда в город на майора косились подозрительно и не раз и не два изучили подорожную, но все же пропустили. Прежде, чем мчаться с докладом в штаб или поднимать по тревоге военную разведку, Никита Михайлович надеялся хоть чуть-чуть привести себя в порядок, умыться и почиститься. Но Татьяна Дмитриевна на пороге родного дома, не поверив ни в каких мятежников, закатила супругу скандал, и Кит позорно бежал, окончательно лишившись голоса, такой же заляпанный грязью, потный и небритый. И презрительный огонек в глазах штабного штафирки, даже не понюхавшего пороху, был вполне понятен. Кроме того, лосины натирали бедра, а сапог вдруг оказался порван в голенище, отчего Батурину легче не стало.

– Майор Батурин, из Случ-Мильчи, срочно! – просипел Кит.

Адъютант насторожился:

– Там нет гарнизона.

– Проездом. По служебной надобности, – майор вздернул подбородок, словно доказывая штабному хлыщу важную загадочность собственной миссии. Адъютант не обратил внимания:

– Господин майор благоволит подождать. Сейчас вынесу щетку.

И скрылся в ослепительно чистых дверях.

Никита подавил желание сплюнуть на крыльцо. И вчерашнее побоище, и бешеная нелепая скачка казались теперь неуместными и глупыми. В душе он обложил шеневальдцев, которым служил, самой черной бранью.

Кажется, я простудился, подумал он. Хорошо бы горчичную ванну и гданьской с перцем… Воспоминание о чарочке потянуло мысль о жене, и майор опять выругался витиевато и безнадежно. Из носу текло, в глазах кололо. И главное, ни один, ни один из тех хлыщей, что топтали сейчас просторное крыльцо губернаторской резиденции и чистую округлую площадь перед ним, замощенную розовыми "кошачьими лбами", и представить себе не мог промозглой сырости апрельского леса, слякотной дороги, грязных сосулек шерсти под конским брюхом и замызганных до бедер ног всадника. Холодной мороси сверху. И того кошмарного страха перед повстанцами, который Киту довелось пережить.

А вокруг площади первой нежной зеленью распускались липы, "кошачьи лбы" казались волнами, утекающими к стенам полукруглых домов и речкам улиц, уходящих на четыре стороны. По площади разъезжали коляски с выкрашенными красным и желтым спицами колес, фланировали франтоватые бездельники. Прямо под дворцовой балюстрадой разбитная девчонка торговала оранжерейными фиалками. Этой весной фиалки были в моде, их дарили по случаю и без, втыкали за ленты шляп и в бутоньерки, дамы украшали ими прически и пояса… Корзинку разметут в мгновение ока, и тогда звонкий голос, наконец, перестанет вонзаться в уши. Кит отвернулся. Скользнул взглядом по бесстрастным часовым с длинными ружьями, по двухэтажной, разлапистой постройке дворца: окна зарешечены, флигеля-крылья отделены изгибом стен. Фасад освещен солнцем и рельефен. Лениво свисают знамена.

Солнце жаркое и резкое, а небо чистое – и даже представить невозможно, что может быть по-другому!

Неожиданно быстро лощеный адъютант возвратился. В четыре руки и две щетки Батуринская форма приняла относительно пристойный вид.

– Господин генерал-губернатор согласен вас принять.

Идя по ковровым дорожкам бесконечных коридоров, мечтал Никита упасть, где шел – как давеча на площади, и заснуть – благо, тут сухо, тепло и безопасно. Юноша постучал, деликатно придержал гостю створку. И безопасность оборвал раздраженный крик:

– Быстро! Что у вас?!!…

Майор хлопнул зенками, как некстати разбуженная сова. Поводил головой. Солнце било из окон, мешало сосредоточиться, разглядеть сидящих у крытого зеленым сукном стола и на стульях вдоль стены. Кит никак не ожидал оказаться в столь людном собрании, но, как ни странно, усталость помогла ему не испугаться. Несмотря на предупреждающее шипение адъютанта, он прошел насквозь кабинет, почти рухнул на внушительный стол, упираясь руками:

– Пан генерал-губернатор, бунт!!

Пана генерала перекорежило. Он, багровея, поискал глазами стрелу в Батуринском заду. Батурин оглянулся и тоже поискал. Перевел дыхание. Стащил с головы магерку.

– Я единственный уцелел, пан генерал.

Он сухо, коротко пересказал обстоятельства, не затрагивая, впрочем, карточного долга. Карточный долг – их с князем Григорием дело личное. О пропаже денег майор упомянул. Вскользь. Что, убегая, не мог вернуться за ними в сторожку. Тем более, дверь загораживало тело несчастного Стаха.

– Крашевский, бретер и пьяница, – коротко подсказал губернатору хлыщ в такой же, как у адъютанта, форме, только без аксельбантов. В глубине души Кит был с ним согласен. Сидящий с угла стола благообразный дедушка в сбитом набок паричке поморщился, но смолчал.

– Вы доложились вашему полковнику?

– Никак нет. Прямо с дороги сюда.

Его предусмотрительность была оценена благосклонным кивком.

– Что имеем сказать, панове? – губернатор уставился на остальных.

Иштван Ланге, выходец из Валахии, сменивший на посту приснопамятного Айзенвальда, встречался с Китом на приемах; и сплетен о губернаторе ходило немало. Говорили, давний предок пана Иштвана весьма любил сажать на колья своих недругов, да и друзей тоже. Последний, хвала цивилизации, на колья никого не сажал, но Виленская гауптвахта – место тоже весьма неприятное. И "панове" уперто молчали.

Иштван покинул занывшее кресло и прошелся вдоль зала, грузно колыхаясь, заложив руки за спину, точно арестант.

– Молчим? Значит, молчим… Эта штучка из столицы, – с ядом в голосе произнес губернатор, – как его там? Зенвальд, да?!… Прожил у нас без году неделя, а лезет указывать, как нам воевать. Все они… А мы молчим. Майор, что ты на это скажешь? – Иштван Ланге потряс зажатой в пухлой ладони бумагой. – Да ты садись. Вижу, на ногах еле держишься.

Батурин, слабо что понимая, махнув рукой на фамильярность начальства, с удовольствием рухнул на стул. Стул был дубовый, лакированный, с высокой спинкой, изогнутой в виде лиры, и неудобным скользким сиденьем. Майор выругался про себя. С другой стороны, подумал он, все удачно получается: свидетелей его позора не осталось, князь Григорий промолчит, и на повстанцев можно списать пропажу казенных денег. Порученца жалко, но войны без жертв не бывает. Ободренный этими размышлениями, Кит преданно уставился в отечное лицо генерал-губернатора.

– С другой стороны, – тихо, ласково заговорил давешний старичок, обернувшись к качающемуся на каблуках начальнику, – пан Айзенвальд исполнял личное поручение его светлости. Точно такой же документ уже пошел с фельдъегерской почтой в Блау. И неизвестно, что решит герцог.

Батурин поерзал на стуле. Благообразный дедушка, притулившийся над чернильным прибором и бумагами, показался ему писарем. Майор и представить не мог, чтобы тот посмел рот раскрыть.

– Кроме того, господин сей – посланец явный, – тянул старичок. – А сюда могли быть отправлены и тайные с похожей миссией. И поди узнай, что и как доложат они.

– Это ваше дело, пан Френкель, выявить и доложить! – фальцетом выкрикнул Ланге, швырнув бумажку на стол перед Батуриным.

Никита вздрогнул. Имя страшного ротмистра было на слуху даже у него, попавшего в Вильню совсем недавно. Кит отвел глаза и, не сдержавшись, скосился в премориал. Майор владел немецким, но было неудобно читать вверх ногами, и дело двигалось медленно. "1831, … апреля. Строго секретно. Е.С.Г. ун Блау. Рассылка: генерал-губернатору Виленской губернии Ланге Иштвану, начальнику штаба Виленской группы войск… главе общества по борьбе с политической заразой…" всего пять имен. "Изучив бумаги от… за номерами… и в связи с… считаю нецелесообразным и даже опасным ввод дополнительных войск с территории Герцогств… Максимально ограничить перемещения войсковых единиц в ночное время; проселками; пересеченной местностью, особенно, через болота… И во избежание дальнейших потерь начать вывод войск…"

Поражаясь несуразной загадочности того, что прочитал, Кит захлопал глазами.

– И что: на вас тоже напали призраки?

Фальцет губернатора резал уши. Батурин помотал головой.

– Никак нет! – каркнул он.

– Вы там еще не все прочитали? – с искорками опасного веселья во взгляде спросил Френкель.

Ланге обошел стол, возложил длань на плечо майора:

– Не смущайтесь. Ничего достойного внимания и тайного в этой цидулке нет. Вы, простой офицер, выскажите ваше мнение.

Ночные шляния по сырому и холодному апрельскому лесу, голод, усталость, ссора с женой и подступающий насморк делают человека кровожадным.

– Наказать, чтоб неповадно, – просипел майор.

– Что ж, я дам вам эту возможность.

И Ланге небрежным кивком показал, что аудиенция завершена.

После Кита дважды допрашивали чины из военной разведки и блау-роты. С тупым упорством Батурин твердил одно и то же. И, наконец, его оставили в покое. Дали поесть, умыться, снабдили свежей лошадью, пакетом с сургучными печатями и провожатым. Майору предстояло девять верст скакать до местечка Троки, чтобы в тамошнем гарнизоне принять под команду карательный отряд.