Гондору не нужен Король

– Конечно, госпожа.

Он чувствовал, что ей надо выговориться. С кем ей пошептаться по душам в этом их Галльяше, или как его там? С горами? с шахтами? с вечно занятым отцом? До ближайшей подруги, если она и есть, несколько дней пути… или недель. Или месяцев, когда горные дороги перекрыты непогодой.

– У твоего отца нет других наследников? – осторожно спросил он.

– Разумеется, – она пожала плечами.

– И вы очень богаты?

– А ты меня совсем не слушал?

– Ты бы слушала на моем месте? – грустно усмехнулся он.

Она на миг задумалась, потом кивнула. В смысле, не слушала бы вовсе. И объяснила:

– Железная руда, медь, кузницы… и аметистовая шахта в придачу.

– Я скоро возненавижу слово «шахты».

Дочь лорда понимающе вздохнула.

– Я ненавижу полжизни. Лет с двенадцати, как поняла, что выдавать замуж будут не меня, а всё это.

– Подожди, – удивился северянин, – сколько же тебе лет?

– Будет двадцать шесть.

А выглядит почти его ровесницей. В смысле, того, на сколько выглядит он.

– Госпожа Шеш, – вырвалось у него.

– Ты знаешь эту поговорку? Да, всё так… идешиг эшшеш, меня считают счастливой, ведь я так богата и меня ждет прекрасный брак.

– Но отец хотя бы оставляет тебе право отказа?

Она ответила холодно:

– Двоим отказала я. Остальным – он.

И как ей помочь?

– Шеш… – задумчиво проговорила она. – Какое точное имя.

Сколько невыплаканных слез скрывает это спокойное лицо с правильными чертами?

Девушка посмотрела на северянина:

– С тобой очень легко говорить, ты знаешь?

– Стараюсь, – он наклонил голову, принимая похвалу.

Смеркалось. Они пошли к кострам.

Оказалось, что лагерь и впрямь стал городком с центральной площадью, окруженной палатками лордов. Земля на этой площади была ровной, каменно-убитой сотнями ног тех, кто веками останавливался здесь. Ни травинки даже в самое влажное лето. Зато место для костра, похоже, тоже многовековое.

С той поры, как лорды катаются из Калембела к слиянию рек.

Или раньше.

На площади танцевали. Йогазда еще держался последним оплотом столичной бесстрастности, а вот госпожа Неллас не утерпела, кружилась в вереницах не хуже дочери.

Шеш неопределенно качнула головой в сторону пляшущих… не то чтобы она прямо звала его танцевать, но он же ее поймет, если захочет.

Таургон чуть не сказал «Я не умею», но опомнился. Ей же не с кем танцевать! Да, танец – еще не помолвка, но всё-таки это уже обещание.

Но между ними обещаний быть не может. Вернее, наоборот. Между ними – самое редкое из обещаний, от которого так легко дышится.

Ты хотел помочь ей? – так подари немного радости.

– Ты умеешь танцевать? – спросил он.

– Конечно.

– А я нет.

Как мало, в сущности, означает смысл слов. Совсем ничего. В Калембеле этим было сказано: «не пойду, и уговаривать бессмысленно», и понимали мгновенно; сейчас, произнесенное с виноватой полуулыбкой, оно значило ровно наоборот: «если я гожусь для тебя, я готов».

Она поняла его и протянула руку.

Появление Таургона в цепочках танцующих было встречено радостными возгласами, он был готов слушаться свою даму, но оказалось, что дни наблюдения за танцами не прошли для него даром, тело уже знало многие движения, а где не знало, там понимало их, потому что вели руки других плясунов, вела музыка, вел ритм, вел взгляд Госпожи Шеш.

– Зачем ты сказал, что не умеешь? – спросила она, когда музыка затихла.

– Кто же знал, что вы такие прекрасные учителя? – отвечал северянин.

Вокруг огромного костра слуги поджаривали на решетках куски хлеба, потом мазали их паштетом из печени и еще чего-то очень вкусного, но распробовать было решительно некогда, потому что перерывы между танцами были коротки, только дать вздохнуть музыкантам, сделать по глотку вина – и дальше, дальше! Для тех немногих, кто не танцевал, была еда и поосновательнее, но разве можно сидеть с миской в руках, когда ночь, пламя, звезды и танцы?! Январские ночи с морозцем, но эта была жарче июльской… не холоднее уж точно.

– Итак, танцевать всё-таки позволительно? – осведомился Денетор утром, пока все приводили себя в порядок, а слуги сворачивали лагерь.

– С девушкой, которая точно знает, что я не женюсь на ней, – совершенно серьезно ответил арнорец.

– Таургон, почему? – не выдержала Неллас. – Я давно смотрю: тебе пора жениться.

– Госпожа моя, в Гондоре нет и не может быть невесты для меня.

– Ну что ты говоришь… – укоризненно выдохнула она.

– Правду, госпожа. Какая девушка согласится сменить замок или хотя бы дом на пещеру, отказаться от слуг, жить с вечной угрозой потерять то немногое, что есть, потому что снова нагрянет война и придется уходить дальше в глушь, сохранив лишь то, что можешь унести на себе?

Он произнес это так спокойно и буднично, что Боромир и его друзья не сразу поняли, о чем он говорит.

– А если бы и нашлась такая, что согласится, – добавил северянин, – то как могу я предложить ей подобное?

– Подойди сюда, – вздохнула Неллас. Он повиновался. – Какой ты добрый… и какой ты глупый. Ох, какой глупый…

Она пригнула его голову и поцеловала в лоб.

Идешиг эшшеш – эта истина была сейчас во плоти перед ним. Дочь лорда Галльяша глядела на него светлым взглядом и ничем не напоминала вчерашнюю красавицу в броне учтивости.

Ее отец просто сиял ярче солнца, и Таургон предпочел сказать ему лишь пару фраз – лгать даже ради блага Госпожи Шеш, лгать даже просто молчанием было… тяжело.

Лучше поймать благодарный взгляд синих глаз.

Лорд Галльяша заметит, еще как заметит… и поймет по-своему. Пусть понимает.

А столичный красавец хочет проехаться по окрестностям быстрее, чем тащится сонный обоз, и зовет с собой первую невесту Ламедона. (Хм, а вот и не первую. Первая теперь Митреллас. Вторую.)

Лорд Ангбор увидел их вместе, улыбнулся приветливо и понимающе (все вы тут проницательнее Денетора, а как же!), вслух сказал только одно:

– Господин мой Таургон, госпожа Орэт, ни в коем случае не опаздывайте к обеду.

Оба посмотрели на него с удивлением, и лорд Ламедона пояснил:

– В этих местах пекут совершенно необыкновенный хлеб. И мне будет жаль, если мы, не заметив вашего отсутствия, оставим вас без него.

Они уверили его, что не опоздают, и поскакали по холмам.

Она отлично держится в седле, лучше многих мужчин. – А как иначе, если с детства с отцом от шахт к кузницам по горным дорогам… только у нас дорогой называется совсем не то, что у вас, йогазда со своими заботами о хороших путях до такой глуши не дотянется никогда, так что настоящий горец назовет дорогой всё, где коню есть поставить копыто. – Пожалуй, не стоит спрашивать, почему отец возил ее с собой, а не оставлял дома с матерью… и почему у нее нет братьев. А вот почему лорд Галльяша так упорно ищет зятя, если дело, кажется, можно оставить в надежных руках? – Потому что в горах женщина не может быть наследником, а у нее есть двоюродный брат, человек, в сущности, неплохой, особенно когда трезвый, и, в общем, безобидный: любит охоты и пирушки, но делами способен заниматься не больше, чем горный козел – летать. Он загубит Галльяш… и вообще, хватит о шахтах!

Рассердившись, она стала очень похожа на Миринд. Гордость, сила и женственность. Только мама никогда не позволяла косам лежать свободно. Война, волосы не должны мешаться… потом привычка осталась. Поставить бы их рядом – у кого косы толще? И даже если у Госпожи Шеш – а какие были косы у мамы в ее годы?

И, если не секрет, зачем они с йогаздой уезжали в горы? Куда?! За-а-ачем?! Каким полезным оказывается рассказ Хатальдира, даром что помнишь его смутно… совсем немного предисловия, потом пересказывай, что сможешь, – и больше никаких вопросов. И пора бы уже поворачивать к западу, а то останемся без обеда и сказочного хлеба.

Они приехали даже раньше, чем явились крестьянки – гордые, шумные и веселые. О здешнем хлебе все путешественники уже знали, брали прямо из рук хозяек, не давая тем даже положить на скатерть. Это были небольшие булки, их полагалось не разрезать, а разламывать руками. Таургон послушно отломил горбушку…

…ему в лицо пахнуло летом. Медвяным, душистым летом, когда аромат лугов плывет в воздухе и кажется, что его можно толстым слоем намазывать на этот самый хлеб.

Но вокруг был всё тот же январь, голые деревья, пожухлые травы.

– Что это? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

– Это лаванда, – услышал он голос Госпожи Шеш. – Они собирают ее цветы летом, а зимой добавляют их в хлеб.

Она говорила сейчас почти так, как вчера при встрече.

Лето исчезло, повеяло холодом.

– Ты не любишь лаванду? – спросил Таургон. Он уже успел услышать, какими бывают эти холмы – синими, лиловыми, светло- розовыми от ее цветов, ему взахлеб рассказывали, как это красиво…

– Она сиреневая, – сказала дочь Брунфера. – Как аметисты. Я не люблю этот цвет.

И не носит никаких украшений. Видимо, во всех – самые лучшие из этих камней.

– Говорят, лаванда бывает очень светлой, – вступился за ни в чем не повинный цветок северянин, – почти белой.

– Аметисты тоже. Их называют снежными. Они менее дороги, чем фиолетовые чистой воды, но если снежный окажется крупным…

– Госпожа Шеш, – мягко перебил он ее.

Не нужно лишних слов. Это просто вкусный хлеб. И он пахнет летом.

Кто-то попросил Митреллас сыграть, она немедленно согласилась и велела приготовить арфу. Это был не тот инструмент, дорогой и нежный, который она привезла из Минас-Тирита, а новый – в смысле, ей подарили его в Калембеле. Ей, игравшей раньше только для себя, и в голову не пришло, что арфу надо везти из Лаэгора на юг, так что пришлось одалживаться… и ту, что лучше всего подошла к ее рукам, ламедонцы вручили дочери йогазды, исполненные благодарности, что она приняла их подношение.

Так что теперь у Митреллас, как у настоящего менестреля, было две арфы: основная и дорожная, получше и попроще.

Слуги убрали скатерти, поставили раскладное кресло для госпожи, все расселись вокруг, и Митреллас заиграла.

Госпожа Риан поманила сына в сторону.

– За эти недели девочка стала играть гораздо лучше, – сказала она.

– Ей нравится, как ее слушают, – кивнул Денетор. – И мне нравится смотреть, как ее слушают. Она наконец-то поняла, чего она хочет, и вот это мне нравится больше всего.

– Внимания. Восхищения, – улыбнулась мать.

– Внимания, – веско сказал сын. – Но не восхищения. Она хочет добиваться восхищения. Ей нравится удерживать людей вокруг себя. Посмотри, как на нее смотрят. Она уже не «дочь йогазды». Она – госпожа Митреллас, и очарованы ею самой, а не тенью меня.

– Да, она очень на тебя похожа.

– Больше, чем мальчишки. Они оба славные, но ни один не правитель… что ж, буду надеяться на внуков. Из внуков, говорят, получаются неплохие наследники, – он улыбнулся.

– Он гордился бы тобой, – глубоко вздохнула дочь Барахира. – Впрочем, без «бы». Он смотрел далеко вперед и гордился.

Денетор не ответил.

– Ты выглядишь постаревшим. Будто лет семьдесят, не меньше.

Пожал плечами:

– Дел много.

Какое-то время он молча смотрел на вдохновенно играющую дочь, щурился, думая явно о чем угодно, только не о музыке, и наконец произнес самым довольным тоном:

– Теперь она от меня ни одного подарка не получит… пока не попросит. Пусть учится осознавать желания и говорить о них. Пора.

– Как ты суров с ней, – улыбнулась госпожа Риан.

– Матушка, – Денетор смотрел на нее очень серьезно, – ты осознаешь, что вас ждет? Ты столько лет прожила в Лаэгоре в тишине. Ты понимаешь, что теперь там может стать слишком шумно? Что скажешь?

– Шумно… – задумчиво произнесла госпожа Риан. – Нет, сын мой, я боюсь не того, что у нас станет слишком шумно. Я боюсь, что у нас станет слишком… тесно.

Он усмехнулся:

– Ну… это, в общем, поправимо. Лишних денег у меня нет, но на родной замок я что-нибудь найду. Ты серьезно насчет тесноты? Поговори с отцом, пусть пришлет мне хотя бы примерные расчеты. Я буду думать.

– Это не я серьезно, Денетор, – посмотрела на него мать, – это Митреллас серьезно. Скольких из этих она пригласила бы в Лаэгор, дай ей волю? И как нам их разместить? Они простят нам любую тесноту, а ты ее себе простишь?

Наследник нахмурился, размышляя:

– Нам нужна дорога. Хорошая, удобная дорога из Калембела. Этим летом и займемся, а если начать пораньше, то до непогод и управимся.

– Для Митреллас ты найдешь деньги даже на дорогу?

– Разумеется, нет, – отвечал Денетор. – Дороги – дело казны. А кстати… – он задумался на миг, –если начать ее строить не из Калембела, а из Лаэгора… у нас ведь есть подходящие каменоломни? да, и везти камень по готовой, так удобнее, чем подвозить по ближайшему бездорожью…

– То что? – не понимала его Риан.

– Матушка, казна платит лордам за камень. На все работы по замку этого не хватит, но хотя бы часть трат мы возместим.

Дочь Барахира всплеснула руками:

– Продать в Ламедоне камень! Денетор, ты снег зимой продавать не пробовал?!

– Пока нет, матушка, – его глаза смеялись, – но я подумаю над этим.

Он продолжил серьезно:

– Я столько лет выплачиваю из казны лордам за камень. Могу я хоть раз в жизни получить эти деньги сам?

Митреллас играла хорошо как никогда в жизни, но у ее отца сейчас лицо было не менее вдохновенным:

– А если у нас будет хорошая дорога и будет известно, что здешняя госпожа любит музыку, то сюда станут и менестрели ездить… не хуже, чем к тете Андрет. Сначала, конечно, неохотно, придется им много платить и уговаривать, несмотря на все деньги, но с годами… Что ты скажешь, матушка? пока это только планы?

– Сын мой, я напомню тебе, что я выросла в столице. И я уехала в глушь, потому что так было надо. Но если на моей старости столица сама приедет ко мне, что я скажу, по-твоему?

– Значит, весной я начну строить дорогу.

– Ты построишь дорогу из-за того, что Митреллас нравится, как слушают ее игру?..

– У дорог долгая жизнь, – отвечал Денетор. – Не останется ни тебя, ни меня, ни Митреллас, ни памяти о нас, а по ним будут ездить.

– Посмотрим, что там?

Таургон со своей спутницей уже привычно катались вдвоем. Внимание северянина привлекло большое сооружение на краю ближайшего селения, вокруг которого собирались крестьяне.

– Это общинная печь, – сказала Госпожа Шеш. – Здесь же сам видишь какие зимы, большая печь в доме – это хищник, не прокормить. Хлеба пекут в этой. Раз в неделю, с рассвета до темноты.

Они повернули к холму.

– У вас в горах каждая семья печет сама?

– Конечно. Ведь в любой день может быть снег, ливень, сель… и ты отрезан от всего мира. А у вас? Вы тоже печете хлеб на семью? ну да, у вас же лес, руби сколько хочешь…

– Мы обычно печем… вроде здешнего, на селение. Только редко. По праздникам.

– Почему? – не поняла она.

– Мы не сеем хлеба. Ячмень, чуть-чуть. А так – желуди, каштаны. Женщины толкут в муку; эти лепешки каждая печет сама. А настоящий хлеб – только если какая-то радость.

– Подожди… но ты же лорд?

– Ну да.

– И ты всё равно не можешь есть хлеб каждый день? – в сознании гондорской госпожи это явно не укладывалось.

Арахад усмехнулся:

– Будут нас орки спрашивать, кто тут лорд, а кто нет.

Такого поворота она не ожидала.

– Перед их ятаганами, знаешь ли, мы равны. Значит, равны и в остальном. А лорд… он видит дальше прочих. Его слова закон не потому, что он лорд, а потому, что ведет к победе.

– Но я была уверена, что ты по крови…

Он снова усмехнулся:

– За века лесной жизни мы так переженились, что уже давно одна семья. И все с капелькой крови Элроса, так что жениться можем на ком хотим, нам не грозит близкое родство. У моих родителей общий прапрадед. И, как видишь, ничего страшного.

– Вы все… что?

Она при первой же встрече поняла, что он очень знатен, но не думала, что настолько.

– Я потомок Исилдура, если ты об этом.

Арахад знал, что произнес это впервые за почти пятнадцать лет, проведенных в Гондоре.

Ей – можно. Хотя бы часть правды.

Она замерла и остановила коня.

– Не смотри на меня так. Я же не сказал, что я наследник Элендила, а мой отец – законный Король Арнора и Гондора.

Он произнес это со всё той же усмешкой, так что она поняла как надо. То есть не поверила.

Спасибо тебе, Наместник Диор, за твою науку.

– Только… Госпожа Шеш, это не то чтобы тайна, кому надо – те знают, но говорить об этом всё же не стоит. Понимаешь?

– Конечно, – выдохнула девушка.

Она глубоко вздохнула, платье облегло ее высокую грудь. Она вздохнула еще раз, переживая всё, что услышала.

– Леди рода Элроса толкут желудевую муку, чтобы испечь лепешки?

– Это Север, Госпожа Шеш. У нас война. Сейчас тихо, но мы готовы всегда.

Он тронул коня и поехал к той самой общинной печи.

Разговор о Севере был закончен.

Он и так сказал много. Хочется думать, что не слишком много.

Они подъехали поближе. Крестьяне как раз вынимали хлеба.

– Фейэделэм, лаань, угощайтесь! – подошел к ним один.

Они спешились, он отрезал им по куску оглушительно пахнущей ковриги.

Шеш откусила осторожно, думая о Севере, где вот такой обычный хлеб – праздничная еда на столе лорда.

Она украдкой посмотрела, как ест Таургон. Он жевал медленно, его глаза улыбались, он наслаждался вкусом.

Идешиг эшшеш – поговорка южная, но на Севере она еще уместнее.

– Хорош! – провозгласил крестьянин.

– Да, хорош, – кивнул арнорец. И спросил, показывая на странный знак, оттиснутый на ковриге (разобрать рисунок было сложно): – Что это?

– О, эта печать служила моему деду, а прежде его деду, а прежде…

– Они помечают, где чьи хлеба, – прервала его восторги Шеш. – Печь же общая, несколько семей ставят сразу.

– Верно, верно, лаань! – обрадовался тот.

Им оставалось поблагодарить за хлеб и уехать… но тут крестьянин решился:

– Я хочу угостить вас! Я сегодня с утра взял требуху молодого ягненка, совсем молоденького, нежного… я обжарил ее с чесноком, а сейчас она ждет-ждет меня и тушится в белом вине… медленно-медленно, и мой дом благоухает лучше, чем у любого лорда! Вы обмакнете хлеб в сок этих потрохов…

– Довольно! – засмеялся Таургон, не выдержав. – Мы едем к тебе, иначе захлебнемся слюной прямо сейчас.

Шеш кивнула.

На обед в лагерь они не вернутся, но они же не маленькие дети, чтобы их хватились.

Дом их похитителя оказался на противоположном краю селения, так что они отправились в объезд холма, через оливковую рощу. Крестьянин вел их широким сильным шагом, Таургон без труда шел рядом с ним, держа коня в поводу, а Шеш, чтобы не отстать, ехала верхом.

Их хозяин не менее вдохновенно рассказывал, какой студеный декабрь был в эту зиму, какие злые были ветра, и как крестьяне мучились («о, это было страдание, мука, пытка, кошмар, крушение! только тот, кто прошел через это, только тот постиг смысл слова «ужас»!» – говорил он с таким смаком, что получалось не жалеть его, а восхищаться его жизнелюбием), собирая оливки.

– Олива! – говорил он, царским жестом обводя свои владения. – Ее ствол силен, как верность, морщинист, как руки старухи, ее мякоть горька, как ревность, а масло драгоценно, как подлинная любовь.

Таургон, за годы жизни в Гондоре привыкший к тому, что оливковое масло всегда на столе, корил себя, что никогда не задумывался, откуда и как оно берется.

– Урожай был велик, – продолжал крестьянин, – так что мы весь этот год будем не цедить масло по маленькой-маленькой капле, нет, мы будем его лить в еду столько, сколько нужно, чтобы его запах был слышен сквозь любые приправы!

– Неужели с такой большой рощи получают так мало масла? – спросил северянин.

– Фейэделэм, так ты нездешний? Ты не знаешь, как свозят масло в Калембел, для йогазды?

– То есть? – совсем не понял Арахад. – Йогазда забирает у вас больше масла, чем оставляет вам?

– Конечно…

Крестьянин продолжал говорить в своем восторженном тоне, но Арахад не слышал его. Словно вернулся тот день в харчевне Четвертого яруса. Слова Денгара о налогах и безжалостном наследнике.

Это не может быть правдой! Денетор не такой! Денетор не бессердечен. Он не станет отбирать масло у крестьян, оставляя им жалкие капли.

Может быть, это сборщики… какие сборщики, ты сам был сборщиком налогов!

Калембел… лорд Ангбор?! Это тоже хороший человек, он не способен ни грабить крестьян, ни укрывать от наследника…

Тогда кто?!

Кто отбирает у них масло, прикрываясь именем Денетора?

Кто бы ни был… Денетор не знает об этом. Не знал. Но узнает сегодня же. Разберется и восстановит справедливость.

Мир, было треснувший, снова стал цельным.

Крестьянин, кажется, не заметил, что гость не слушал его. Он черпал восторг во всем, что его окружало, и щедро отдавал обратно миру.

Они добрались до его дома.

Привязали коней, вошли, согнувшись под притолокой.

– Вы посмотрите, каких гостей я привел! К кому еще в дом входили такие красивые господин и лаань!

Статная хозяйка торопливо поклонилась им, сложив на груди руки, и засуетилась у стола. Пара детишек испуганно юркнули в угол и оттуда сверкали глазами, чернющими от любопытства.

Гостей усадили за стол, хозяева сели с ними, а вот дети должны были ждать, пока наедятся старшие.

К потрохам полагались тушеные зеленые тыквы («Видели бы вы, как они лежат у меня в кладовой! Одна на одной, просто крепостная стена! И каждая хвостиком вниз, к земле, ровненько. Мы собрали их в сентябре, когда они еще недозрелые, когда они еще твердые, мы собрали их и уложили на зиму. Мы будем есть их еще и месяц, и два, и три… и только в мае, когда уже всё будет в зелени и в цветах, только тогда в нашей кладовой покажется дно») и обещанная подлива. Вкусно было так, как и расписывал их похититель. Хотелось есть и есть… но еще ведь ждут дети, и вообще – кто знает, насколько на счету у хозяев каждый этот кусок.

Заметив, что Шеш стесняется взять добавки, хозяйка рассмеялась:

– Ешь, лаань, ешь, не бойся! Женщина от еды не толстеет, женщина толстеет совсем от другого!

Лукавый блеск ее глаз говорил о том, что дочь лорда поняла ее правильно.

То ли винная подлива делала свое коварное дело, то ли от бесконечной болтовни хозяина шла кругом голова, а только оба почувствовали себя усталыми, так что стали извиняться и говорить о том, что им всё-таки надо ехать, пока их отсутствие не…

Им наконец позволили уйти.

Они пустили коней вскачь – нет, не торопиться нужно было, нужно было протрезветь. И не в винной подливе дело; съесть такую за обычным столом – и не заметишь.

Речи хозяина пьянили сильнее.

Сладость и соль. Праздник из ничего. Даже из того, что у тебя забирают большую часть с таким трудом добытого масла, прикрываясь именем йогазды.

Шеш сказала, что хочет отдохнуть, и сразу пошла в свой шатер, Таургон отправился искать Денетора.

– Я сегодня почти случайно узнал страшные вещи.

Решительность и выражение лица арнорца были сами по себе началом разговора: Денетор понял его без единого слова, они отошли от лагеря.

– Оказывается, здешние сборщики налогов забирают у крестьян почти всё оливковое масло, оставляя им самую малость.

– Три четверти, – уточнил Денетор.

– Ты знал?! Подожди… это – по твоему приказу?! Но… но так же…

– «Так же нельзя», – произнес наследник со своей знаменитой улыбкой.

Он задумчиво посмотрел вдаль и проговорил, обращаясь даже не к тому, кого мысленно звал государем, а к своей родной земле, к которой был беспощаден, как беспощаден и к самому себе:

– Когда мне было двадцать, эти слова произносил мой дед – и запрещал мне действовать. Но я доказывал, что прав я, а не он.

Помолчал.

– Когда мне было двадцать пять, и он согласился, и я начал, к нему с этими словами отовсюду помчались жалобщики. По каждой жалобе он требовал моего ответа. И я отвечал ему.

Снова помолчал, вспоминая.

– Когда мне исполнилось тридцать пять, дед отдал власть нам с дядей. И тут уже дядя стал говорить это. Что ж, он услышал мои ответы.

Таургон хмурился и внимательно слушал.

Денетор подвел черту:

– Сейчас мне пятьдесят два. Теперь с этими словами приходишь ты.

Он посмотрел в глаза наследнику Элендила:

– Итак, я забираю три четверти урожая оливкового масла. А ты знаешь, куда это масло идет?

– Нет.

– В Харад.

– В Харад?! Почему?!

– А вот об этом мы и поговорим. Раз уж тебе это стало интересно.

Было очень сложно не добавить «государь».

– Ты помнишь приход Сарумана и его слова о том, что Харад может пойти войной на нас. Ты знаешь, что войну удалось остановить торговлей. Но вот чего ты не знаешь (это не тайна, просто ты никогда не смотрел в эту сторону): чтобы торговля действительно стала преградой на пути войны, товары должны быть необходимы обеим странам. А что везет нам Харад? шелк, чай… ты можешь обойтись без чая? то есть ты-то как раз не можешь, но могу я, могут другие, а хуже того – может весь Первый ярус с Пеленнором в придачу. И остальной Гондор. Эти крестьяне о чае и не слышали… про шелк я уж молчу.

Арахад молча слушал. Не то чтобы он начал понимать, пока нет. Но он понял, что не понимает очень и очень многого.

– И это полбеды. В ответ мы должны продавать Хараду что-то равноценное. А что может продавать Гондор, а? – он испытующе взглянул на северянина. – Наша земля скудна, изобильные урожаи лишь в Итилиене. Отчасти в Лебеннине, отчасти в Бельфаласе… Нам этого хватает, да, но чтобы продавать, чтобы это не было каплей в харадском море… нет.

Арнорец молчал.

– Горы. Горы… – со вздохом проговорил правитель Гондора. – Эред Нимрайс бедны. Я с завистью гляжу на Мглистые и думаю, за что же судьба обидела нас? У нас каждая шахта на счету.

– Я заметил.

– Да, нам хватает и на гвозди, и на мечи, мы не бедствуем и не страждем, но так, чтобы торговать, и торговать серьезно – нам снова нечем.

– А насколько разведаны горы? К западу от Эреха, как я понимаю, никто не живет. Да, там не выжить людям… но договориться с гномами?!

– Мудро, – вздохнул Денетор. – Но ты не первый за две с половиной тысячи лет Гондора, кто предложил это.

– Ничего? – вскинулся Арахад.

– Или ничего, или недоступно, или гномам неинтересно, или им заплатили слишком мало по их меркам. Я поднимал документы. Я проверял.

– Тогда чем же мы торгуем с Харадом?

– Вашими мехами, – приподнял бровь Денетор. – Не заметил, насколько больше их стали привозить? Или арнорские деньги тебя тоже не интересуют?

– Много пользы от денег в лесу… а с гномами мы веками меняемся на те же меха.

– Какие полезные меха, – прищурился Денетор.

Арахад не собирался обсуждать арнорские дела с гномами:

– Значит, с Харадом – мех на шелк. Роскошь на роскошь.

– Именно.

– И оливковое масло на чай.

– Не только оно, еще мед, некоторые сорта вина, еще кое-что. Но да, ты прав. Шаткое равновесие «роскошь на роскошь».

– И по-другому никак? – нахмурился северянин. – Без оливкового масла всё это рухнет?

– Ну а что бы ты предпочел? Чтобы к твоему крестьянину явился не сборщик налогов, а воин в красивой кольчуге и на красивом коне, и забрал бы в войско его сыновей?

Арахад закусил губу.

– Ты подумай вот о чем. Мне нужно кормить армию – и не только воинов, но и их семьи. Мне нужен флот, и это снова не только моряки, но и те, кто на берегу. Чтобы младшие сыновья крестьян бросили родной клочок земли и пошли служить хоть стражником, хоть матросом, они должны знать, что будут жить лучше, чем их отцы. Иначе крестьянина земля не отпустит.

Денетор снова прищурился:

– А что я забираю у твоего друга? Хлеб? Мясо? Он живет впроголодь? Нет. Он сыт и весел.

– Откуда ты знаешь?! – вырвалось невольно.

Йогазда засмеялся:

– А ты разве никогда не слышал, что мне известно всё и про всех в Гондоре?

– Я не знал, что это правда, – хмуро сказал Арахад.

– Ну, это правда лишь отчасти. Итак, о масле. Я забираю то, без чего он может обойтись. И оставляю – немного, да, но ему хватает. И мне хватает: на то, чтобы я не забрал его сыновей.

Арахад какое-то время молчал.

Смеркалось, от реки шел холод, в лощинах собирался туман.

– Я слушаю тебя… я согласен с каждым твоим словом, но мне жутко от того, что ты говоришь.

– А что у вас? Ведь не может же быть, чтобы… ваш вождь, – (говорить «твой отец» не стоило), – не собирал что-то на нужды всего народа.

– Ну да. В мирное время. Но это означает набить сколько-то меха сверх того, что мы бьем и так. Мы не отдаем то, что нам нужно для себя.

– Понимаю, – кивнул Денетор. – Но скажи мне: сколько у вас воинов?

– В мирное время или на войне?

– В мирное.

– Трудно сказать… – Арахад вдруг понял, что вопрос застал его врасплох. – В общем-то, мы и в мирное время воины все… то есть можно отправиться на юг, можно заняться домом… но дозоры всё равно остаются.

– Я уж не стану спрашивать, кто кормит «всех воинов», – усмехнулся гондорец.

– А что спрашивать? в дозоре зайца поймаешь или подстрелишь, крупы сколько-то есть, сныти порубить, вот и еда. А дом – он дом.

– Вот именно.

Стало совсем темно. Был хорошо виден высокий костер в лагере. Скоро пора ужинать, и есть хочется: у того весельчака ел не досыта, боялся же взять лишнее.

– Итак, – сказал Денетор. – Я ответил на твой вопрос?

Арахад кивнул.

– И что скажешь?

– Что я, как мальчишка, полез решать дело, в котором ничего не понимаю.

Северянин досадовал на себя и не скрывал этого.

– Ты можешь научиться понимать, – тихо и серьезно сказал Денетор. – Тебе нужно лишь захотеть. А я всегда отвечу на твои вопросы. На любые вопросы.

– Я… я не знаю, – он покачал головой. – Вот так решать, сколько можно отобрать, где жертва оправдана, где нет… Ты видишь Харад, Гондор, караваны, грузы, а я буду видеть каждого крестьянина, у которого забирают что-то. Я так не могу.

– Я не уговариваю, – очень серьезно произнес Денетор. – Я лишь говорю: это возможно. Это зависит только от тебя.

Путешественники продолжали медленно ехать на юг.

Можно и быстрее, только зачем? Погода сказочная, февральских дождей нет и явно не скоро еще будут, днем почти жарко, ночью морозец, по утрам туманы, по вечерам – звезды, костры и танцы… что еще? Цель пути? Ну, эти реки всю Третью эпоху смешаться не могут, так что денек-другой подождут.

Можно лукаво улыбаться друг другу и кивать в ответ, не головой кивать, одними ресницами: да, у них есть своя тайна. Да, им есть что скрывать от ее отца. Только все пары во все времена скрывают любовь и целуются украдкой, а их тайна изощреннее. Их тайна в том, что они уезжают не затем, чтобы миловаться и говорить нежности, а чтобы скакать, обгоняя ветер, и спасибо эльфийской выучке и доброму коню, потому что не отстать от Шеш не так и просто. Их тайна в том, что сердца их бьются ровно, и нега не туманит взор. Их тайна зовется – свобода, и в этой свободе счастье. Одно на двоих.

Серый предрассветный сумрак, когда ее улыбку ты скорее слышишь, чем видишь. Вы седлаете коней, звенит сбруя, и скорее вперед, на самый высокий из холмов: встретить рассвет, увидеть, как туманы из серо-белых станут розовыми, потом золотистыми, потом рассеются под лучами солнца, а вы будете смеяться, запрокидывая голову, смеяться, потому что мир прекрасен, вы молоды и свободны, и легки, как перышко на ветру. Вы поскачете наперегонки – или наоборот, шагом поедете к ближайшей деревне, потому что тебе интересно говорить с крестьянами, и они с охотой отвечают, а ей говорят «Лаань, твои косы цвета хлеба». Редко встретишь среди знатных девушек ту, в которой сильна кровь здешней, а не сгинувшей под волнами земли.

Голодные, как свора собак, вы примчитесь в лагерь к обеду, и ты будешь снова и снова удивляться бесконечному разнообразию блюд местной кухни, потому что тушеные бобы, нежные настолько, что их и жевать не надо, каждый день разные: то в них травы, то к ним соусы, то душистые, то жгучие… и всех цветов от овощных подлив. А дальше ты теряешься в десятке крошечных порций мяса, а потом… а потом пир закончен, приходит время разговоров, музыки и танцев. Можно спрашивать Денетора о том, что услышал сегодня от крестьянина, можно слушать Митреллас; вы сидите рука в руке с Шеш, и тогда у вас одно понимание на двоих, потому что дочь Денетора играет о том же, что переживаете и вы: о возможности вернуться к самому себе, стать таким, каков ты на самом деле, а не каким тебе приходилось быть по вине то ли обстоятельств, то ли собственной слепоты.

Серые глаза встречаются с синими – и улыбаются. Кто сказал, что люди улыбаются губами? глупец, что он понимает в жизни! Улыбаются взглядом, вот этим ясным, светлым, сияющим взглядом.

Куда они едут? Зачем? Хоть бы Кирил и Рингло совсем никогда бы не встретились, хоть бы они ехали и ехали, до бесконечности, до предела мира и дальше, вместе, вместе, вместе…

Они поднялись на знаменитый утес совсем потом, когда оттуда все ушли. Камень выступал над Рингло чуть восточнее пресловутого чуда природы, так что с него можно было отлично любоваться этой игрой вод. Действительно, бирюзовая и сероватая.

На три вещи можно смотреть бесконечно: на огонь, на воду и… неважно. Кирил звонко пел, Рингло текла тихо.

Вот и всё. Будет дорога назад, в Калембел – наверное, такая же медленная, ведь все ехали сюда развлекаться. А из Калембела она с отцом поедет по тракту на восток, к Этрингу, они пересекут Рингло и – дальше в горы. В Галльяш. Отец наверняка еще долго будет ждать от северного красавца… чего-то. Вести. Письма. Его самого. Потом поймет, что обманулся. И снова пойдут женихи. Согласиться за первого же по отцову выбору. Кто бы он ни был.

Вот и всё. Не будет больше этих русых кос и очей, синих, как небо в недолгий час ясных сумерек. Будут снега, горы, Минас-Тирит и когда-нибудь Арнор. Всё, что ты так любишь. Всё будет. Но без нее.

Крестьяне ласково усмехались, глядя на вас, а ты считал себя таким умным, таким хозяином самому себе… Ламедон щурится складками своих холмов и говорит: «Ты – самоуверенный мальчишка, неосторожный от своей самоуверенности». Всё так. Только поздно сожалеть.

Путь сюда показался вечностью. Путь обратно… сколько будет этих дней? пять? семь, если повезет? семь капель клепсидры. Каждая медленная, тягучая… и все вместе неумолимо быстрые. И – всё. И – навсегда.

Шеш осторожно коснулась его руки.

Робкое движение. И всё же – слишком смелое.

Слишком многое можно сказать не-словами.

Как обжигает прикосновение этих влажных дрожащих пальцев.

Схватить ее за плечи, спросить: «Ты поедешь со мной на Север? Ты бросишь всё?!» И она же ответит…

Нет. Нет.

Этого. Быть. Не. Должно.

Этого не будет, потому что ты этого не допустишь.

Взять ее ладонь в свои. Вот так. Она успокоится, как спокоен ты сам. Опьянение пройдет, и она поймет, что в ее жизни есть любовь выше этой любви.

Шеш молча ждала.

Не произнесено было ни слова, и всё же сказано было слишком многое. Сказано было всё.

Таургон обернулся к ней и заговорил:

– Всё, что нас влечет друг к другу… всё, что мы ценим друг в друге, всё это и стоит между нами. Стеной выше Белых Гор.

Она набралась смелости спросить:

– У тебя на Севере невеста?

– Нет.

– Скажи правду!

– У меня нет на Севере никакой невесты, – повторил он. – У меня на Севере любовь.

Шеш опустила голову. Арнорец продолжал:

– Любовь всей моей жизни. Сколько себя помню. Моя родина.

Ее рука, лежащая в его ладонях, расслабилась.

– Расскажи о своей любви, – попросила Шеш. – Пожалуйста.

Таургон стал говорить. Он сам не помнил, о чем, и это было неважно, он говорил не для того, чтобы рассказать об Арноре, а чтобы она успокоилась, чтобы ей стало легче, чтобы она смогла смириться и принять, чтобы он мог смириться и успокоиться сам, он говорил и говорил, и держал ее руку в своих, уже не вместе, но еще не порознь, а Кирил звенит, и Рингло течет тихо, и бирюзовая вода не смешивается с серой…

– Нам пора идти в лагерь, – сказал он. – Лучше сейчас. А то придут нас звать. Не хочу, чтобы нас увидели… здесь.

Шеш кивнула.

– А весь вечер будем плясать и веселиться, – такой тон у него последний раз был, когда преследовали орков.

– Как?!

– А чего ты хочешь? Чтобы все узнали об этом разговоре? Чтобы твой отец ясно увидел, что я не жених?!

– Да. Конечно. Ты прав.

Она легко высвободила руку, провела пальцами по лицу, будто стряхивая что-то, и обернулась к нему. Губы улыбались на каменном лице.

– Хорошо, – кивнул он. – Пойдем.

– Мы можем поговорить?

Шеш ушла к себе, танцоры веселятся, и никому нет дела до пары, покинувшей цепочки. Те, кто не танцует, потихоньку расходятся по шатрам: ночи зябкие, просто стоять и смотреть – холодно.

Разговор не привлечет ничьего внимания.

Денетор чуть кивает и по обыкновению идет прочь.

Почти ритуал начала их бесед.

За эти дни они переговорили больше, чем за все предыдущие годы.

Ты знаешь точно: ему можно довериться. Наместник прав: Денетору можно доверять больше, чем самому себе.

Молчит. Ждет. Не задаст вопроса.

Ты словно в омут головой бросаешься:

– Говорят, ты можешь всё.

– В чем дело? – бесстрастно спрашивает он.

– Орэт. И ее Галльяш. Меня все считают ее женихом, но ты же знаешь: я не могу на ней жениться. Найди ей мужа…

Уж рубить, так сразу:

– Найди ей хорошего человека!

– Это несложно, – пожимает плечами наследник. – Небогат, не слишком знатен, хороший человек и умный хозяин в будущем. И даже Страж Цитадели в прошлом. Второй отряд, может быть, Третий. Поприсматриваться, поговорить.

Денетор приподнимает бровь:

– Ты сам можешь это сделать. Ты же ее лучше знаешь.

Сквозь стиснутые зубы:

– Нет…

В ответ очень спокойное:

– Понятно.

И после небольшой паузы, коротко и по делу:

– Не беспокойся. Я найду ей хорошего человека.

Едва слышно выдохнуть:

– Спасибо.

Так. Будет. Правильно.

Йогазда пообещал и сделает. Так будет лучше для всех. Хотя какое тут может быть лучше…

– Только один вопрос, – уточняет наследник, словно речь идет о видах на урожай. – Правильно ли я понимаю, что, когда я найду такого человека, я ничего не говорю тебе? и тем более не говорю, кто это?

Сжать губы и отвернуться.

Отцу, когда Хэлгон рубил ему ногу, было так же больно? Каково это: жить рассеченным?!

– Понятно, – снова говорит Денетор.

От его голоса легче.

– Хорошо, – будничным тоном. – Когда мы вернемся в Минас-Тирит, я всё сделаю.

Он кивает, чуть медленнее и чуть ниже, чем обычно, и уходит.

– Неллас.

Он говорил тихо, но не шепотом: Боромир и Митреллас, навеселившись до упаду, сейчас спали, как гуляки после попойки.

Поэтому можно было говорить здесь, не опасаясь, что тебя услышат.

– Что-то случилось? – она выбралась из-под мехового одеяла, села рядом с мужем.

– Да. Пожалуйста… – это его «пожалуйста» звучало как приказ и выговор одновременно, – пожалуйста, никогда больше не заговаривай с Таургоном о том, почему он не женится.

– Он и Орэт? Они серьезно..?

– Хуже. Хуже, чем серьезно. Он попросил меня найти ей мужа.

– Из-за того, что она наследница?! – Неллас всплеснула руками. – Но подожди… это не преграда! Убеди Брунфера, что наследником будет внук.

– Неллас.

Как ведро ледяной воды вылил.

– Я поступлю так, как решил Таургон.

– Но почему?! – взволнованно говорила она. – Такая пара – и расстанутся из-за каких-то шахт?!

В таких случаях Денетору обычно хватало взгляда вскользь, но в шатре было совершенно темно. Впрочем, жена умела различать оттенки его молчания.

Он довольно внятно молчал о том, как она разочаровывает его сейчас.

– Почему? – спросила Неллас тихо и почти виновато.

– Ты мгновенно нашла этот выход. А Таургон умен, очень умен. И тем не менее он его не видит. Почему?

– Он не подумал, ему надо объяснить…

Ох уж эти женщины. Вечно им всем всех надо сватать…

– Неллас, он же всё тебе рассказал. Довольно детально.

– Я не понимаю.

– Если бы он хотел жениться на Орэт, он бы просил меня поговорить с Брунфером. А он что просит?

– Но у него нет никого другого, это же видно!

– Он всё рассказал, Неллас.

– Какая-то девушка его отвергла?! Отказалась с ним уехать?! Быть не может!

Денетор промолчал.

– А как же Орэт?.. Они такая красивая пара. Расстаться из-за другой, которая его даже и не любит?! Ой…

– Вот поэтому, – мягко сказал муж, – я и прошу тебя: никогда с ним ни слова о женитьбе. Ты хотела узнать, почему он не женится. Ты получила ответ.

– Поверить не могу… Отвергнуть Таургона! Он же такой красивый, такой умный, такой…

– Я ревновать начну, – заметил Денетор.

– Ты? Меня? – опешила Неллас. И договорила с некоторым удивлением в голосе: – А начни…

Она услышала беззвучный смех мужа. То есть беззвучным он был днем, среди множества звуков, и на свету, когда ты видишь эти сомкнутые губы, а сейчас, в полной темноте и тишине ночи, – сейчас всё слышно.

– Ты полагаешь, пора? – осведомился он. – Только, знаешь, давай я всё-таки буду ревновать не к Таургону. Иначе мне придется первым делом отказать ему от дома, а мне этого делать очень не хочется.

– Тогда к кому? К Эгалмоту или к Борласу?

– К любому. На твой выбор.

Таургон сидел у ночного костра. Сооружение, которое воздвигали каждый вечер, чтобы оно освещало танцы, а в углях можно было готовить ужин, сейчас медленно оседало. Несколько слуг следили за этим, перекладывали обгоревшие бревна, чтобы те не откатились, упав, закапывали в золу горшки с завтраком – достанут как раз горячими, доготавливали ужин для тех, кому всё еще было некогда поесть. В котле с плоским дном, поставленным прямо на поленья, грели вино с травами. В другую ночь его запах казался бы прекрасным. А сейчас было всё равно.

Смотреть на рдяные сполохи, бегущие по обгорелым дровам, и ни о чем не думать.

– Гьере иде, лаань! – услышал он, как один из слуг зовет в темноту.

«Лаань»? Мало ли кому не спится?

Таургон вскочил. Почти бегом туда, между шатров. Вывести ее к теплу костра.

Руки у нее совсем ледяные.

Кто-то из слуг подал ей меховой плащ – мохнатую овчину, другой налил горячего вина в глубокую деревянную чашу.

Шеш села к огню, благодарно улыбнулась и чуть порозовела от вина.

– Есть хочешь, лаань?

– Хочет, – ответил Таургон.

Ей насыпали полмиски бобов, она стала есть и понемногу оживать.

– А держи-ка, фейэделэм, – ему, не спрашивая, выдали такую же, только полную. – Теплее будет, когда в животе еда.

Действительно, когда ел сегодня? и ел ли? не вспомнить.

Но поел – и жизнь проще. Крестьяне мудры и знают лекарство от душевных ран.

Ну вот, ее руки уже теплые. Это хорошо.

– Я говорил с Денетором о тебе. Он найдет тебе хорошего человека в мужья. И больше ни-ка-ких женихов.

– Сам йогазда? – ахнула Шеш.

– Да. Он очень добрый, хотя разглядеть это трудно.

– Разве трудно? – удивилась она.

– Вам, может быть, и нет. А в Минас-Тирите трудно.

– Странно…

Говорить о чем угодно. Молчать опасно. Даже здесь, у догорающего, но всё еще очень большого костра, на виду у неспящих слуг, – всё равно опасно.

Заговорили о столице – вот и отлично. Вот и будем продолжать. Всё равно сна нет ни в одном глазу у обоих.

– Минас-Тирит другой…

Ты начал говорить о том, что в столице поневоле носишь маску и тебя настоящим видят лишь близкие друзья… но долго говорить о неприятном не вышло, и ты стал рассказывать о красоте Белого Города, об оглушительном просторе при взгляде из Цитадели на север, о мудром Наместнике, по которому уже отчетливо скучаешь, об аромате ночного чая и синих фениксах на чашке, о долгих обсуждениях советов, когда совпадение мыслей Наместника и простого Стража важнее всех косых взглядов, замеченных одним из них… о Хранилище и его высоком куполе, о его священной тишине, о книгах, которые ждут, чтобы ты разобрался, какие стоит отправить в скрипторий, о Тинувиэли, переписывающей «Потомков Кастамира» – повесть более чем спорную по изложению фактов (чего стоит один только палантир Осгилиата, не сгинувший в Андуине, а перевезенный в Умбар!), да, вещь спорная, но красивая, и Тинувиэль, поджав губы, говорит, что если ему это так нужно, то она не позволит отдать в скрипторий, а перепишет сама, чтобы поправить хотя бы мелкие ошибки, не влияющие на вдохновенный сюжет… ты говоришь о Древе, о том, как прекрасно оно весной, всё в соцветиях белых искр, говоришь о его шершавой коре и длинных изящных листьях, гладких с одной стороны и бархатистых с другой… говоришь о ночах Стража, когда вас только трое – ты, Древо за спиной и беспредельное небо надо головой, белеет в темноте Язык, твой дух стремится вперед и ввысь, ты свободен, свободен от себя…

Шеш слушала его, замерев.

– Как ты его любишь… – выдохнула она. – Больше Арнора.

Таургон не услышал. Его сознание уже возвращалось сюда, к ночному костру на берегу Кирила, но дух был всё еще в Минас-Тирите. Его лицо сияло, и Шеш безбоязненно смотрела ему в глаза: боль любви больше не стояла между ними.

Быть на людях или наедине – сейчас им стало неважно: с ними была сила, что ограждает и от страданий, и от страстей. Словно стоящие на утесе, когда внизу бушует наводнение.

– Мы любим друг друга, – сказал Таургон, и сердце его билось ровно. – Но для нас обоих есть любовь сильнее. Я рассказал о своей. Пора рассказать о твоей.

Его глаза улыбались; как ни скудно светил костер, это было видно.

– Ты любишь свой Галльяш. Свои шахты и кузницы. Ты любишь их больше, чем всех мужчин на свете, и ты выйдешь только за того, кто полюбит их так же страстно, как и ты. Нет, молчи. Не говори о воле твоего отца… она для тебя ничего не значит, ты же отвергала его избранников. Скажи, не мне, а себе: неужели из всего множества женихов не было тех, кто любил тебя, а не твое приданое? ведь были! ну хоть один? И какая же сила помешала тебе бежать с ним? Нет, Шеш, ни слова об отце, я уже сказал. Ты смелая, госпожа моя, так наберись отваги заглянуть в свое сердце и признать: твоя единственная любовь – это Галльяш. Любовь до ненависти, так часто бывает с молодыми девушками. И все-таки это любовь.

Он чувствовал себя стоящим под Древом. И то, что между ними лиги пути и горный хребет, было совершенно неважно.

Она крепко держала его за руки, словно боялась, что это чувство спокойной ясности оборвется, и она снова рухнет в терзания.

– Купцы говорят (врут, скорее всего, но, может, и правда), что от кого девушка примет в подарок аметист, того она и полюбит. Носи свои аметисты, госпожа Шеш. Носи, потому что ты влюблена без памяти. И не чурайся лаванды.

– Не буду, – тихо сказала она. – Но откуда ты всё это знаешь про меня?

– Потому что я люблю тебя, – ответил он. – И именно поэтому я не встану между тобой и твоей землей.

– Я буду носить аметисты, – откликнулась Шеш. – Спасибо тебе.

– И память о нашей любви будет для нас светлой и дорогой. Идешиг эшшеш. Соли было много, госпожа Шеш; пришло время для сладости. Скажи мне, что ты будешь счастлива.

Орэт не ответила, только слабо выдохнула. Она не видела сейчас своего лица – поюневшего, с которого сейчас словно стерли и гордость, и решительность, и боль – всё то, что делало ее старше своих лет и что она считала собой, хотя это было лишь наносным, скрывавшим ее подлинную силу: ту мягкость, что медленно и упорно сокрушит любые преграды.

– Пойдем, – сказал Таургон, вставая. – До рассвета у нас есть время хоть немного выспаться. Мы заслужили отдых.

Она благодарно улыбнулась, возвращая овчину.

Северянин повел ее к ее шатру. Руки ее были теплыми. Вот и хорошо.

– Светлых снов, госпожа моя.

Она вдруг порывисто обняла его, приникла лицом к его плечу. Порыв не любви, но благодарности.

Он понял это, прижал к себе. Днем она была безумно желанной, сейчас он обнимал ее как сестру.

Потом он отстранил ее и повторил:

– Светлых снов.

Ожерелье было не просто прекрасно, оно было роскошно настолько, что задержало отъезд. Все девушки, забыв о правилах приличия, рассматривали его, шепотом просили отцов о подобном, те отвечали им более или менее уклончиво, Митреллас ходила задумчивой, а Денетор, борясь с привычкой, твердил себе «Вот пусть словами попросит!», дамы искали повода поговорить с Шеш…

…горный мастер разумно рассудил, что тягаться в искусстве с самим Валой Ауле глупо, а потому обошелся без кованого узорочья, да и о рисунке не слишком пекся. Он просто взял несколько лиловейших аметистов размером с большой палец госпожи и обрамил их в россыпь мелких, от фиолетового до белого. Подобраны оттенки были столь искусно, что это казалось растекающимся цветом. Сколько сотен или даже тысяч камней пришлось перебрать, чтобы создать подобное… отцы гадали, хмурились и не спешили отвечать согласием на мольбы дочерей.

Ожерелье задержало отъезд, и Таургон понял, что откладывать разговор с лордом Брунфером невозможно, невежливо и неразумно. Поступок Орэт, впервые за много лет надевшей камни без приказа (а то и приказ не всегда исполнялся), был слишком красноречив.

На просьбу поговорить Брунфер чуть не брякнул радостное «наконец-то», но напряженный взгляд северянина остановил его.

«Ты не умеешь лгать, – звучал в ушах Таургона голос Диора. – Всегда говори правду. Только правду. Ничего, кроме правды».

Надо сказать правду. Надо выиграть для Шеш несколько месяцев спокойной жизни, а там Денетор найдет хорошего человека, и лорд Галльяша перестанет ждать северянина, который, разумеется, не подаст и весточки о себе.

Вот с правды и начнем. С самой настоящей правды.

– Господин мой, я и твоя дочь любим друг друга, и ты это знаешь. Но ты готов отдать ее человеку, о котором тебе неизвестно почти ничего. Только то, что я приехал с йогаздой. Я не могу рассказать о себе всё, это не моя тайна, но рассказать хоть что-то я обязан.

«Пошел на зайца, встретил кабана» – вспомнилась Брунферу поговорка.

– Ты знаешь, что я Страж Цитадели Минас-Тирита. Возможно, тебе известно, что я служу в Первом отряде.

– Ну да, – проговорил лорд Галльяша, – вместе с сыном йогазды, ведь так?

– Именно. Только Боромиру шестнадцать, а я постарше, – он чуть усмехнулся. – Большинству из нас нет двадцати. А чтобы за двадцать пять, нас двое: командир и я.

Непонятно, но пока не страшно.

– Никто из нас не служит дольше пяти лет. Спроси, сколько служу я.

– И сколько? – послушно спросил Брунфер.

– Тринадцать.

Совсем непонятно, но не страшно всё равно.

– И наконец. За эти тринадцать лет – как ты думаешь, какой раз я покинул Минас-Тирит, чтобы приехать сюда с Денетором?

– И какой..?

– Первый. Денетору пришлось просить Наместника отпустить меня.

И что всё это значит?

– Господин мой, чтобы не нарушать тайны, я скажу так: я связан с Наместником определенным обещанием. Чтобы приехать в Галльяш даже просто в гости, мне нужно получить разрешение самого Наместника. Не говоря уж о том, чтобы уехать в Галльяш навсегда.

– Орэт может приехать к тебе! – мгновенно нашелся Брунфер.

– Господин мой, – медленно произнес Таургон, – всё сложнее, чем ты думаешь.

Осторожнее. Осторожнее. Говорить только правду. Он поймет ее по-своему, но не лгать ни словом.

– Я не властен над собой и своей судьбой. Я сказал тебе сегодня очень много, пусть тебе и кажется иначе. Поверь мне, о моих делах с Наместником и Денетор не знает больше твоего.

Брунфер понимал только одно: этот человек называет йогазду просто Денетором. Сколько еще человек во всем Гондоре могут позволить себе подобное?! И что означает весь этот разговор? Очень вежливое объяснение «Твоя дочь – не пара для меня»?

…а говорили «бедный, незнатный, оттуда-то с севера». Вот прав он, прав: ты глупец, что сначала не проверил. Сам виноват. Да только некогда было проверять…

И – что будет с Орэт, когда она поймет, что ждать его бесполезно?

– Поэтому, господин мой, никакого слова между нами быть не может.

Ну да. Вот он и перешел к главному.

– Ни объявленного громко, ни даже тайного.

Бедная Орэт. А ведь она ему верит… хотя он ей наверняка ничего и не обещал. Она верит своим мечтам. Твоим мечтам! Ты ее притащил, она не хотела ехать.

– Когда я вернусь в Минас-Тирит… я… словом, я рассчитываю, что всё разрешится. Поверь мне, я глубоко люблю твою дочь, но просить ее руки я не могу. Сейчас – не могу.

И ведь не врет. Ты хоть известие пришли, когда женишься. Иначе она тебя до седых волос ждать будет…

Обратный путь был точно таким же – и другим. Та же дорога, те же костры, песни, танцы.

Но – надо было возвращаться из сказки в обычную жизнь. Ехали быстрее, даром что путь вверх. Дневные переходы дольше. Доберутся в Калембел за пять, а то и за четыре дня.

Впереди февральские дожди для тех, кто живет в Нижнем Ламедоне, для тех, кто в горах – бури, лавины и смертоносная весна.

Молодежь веселилась как раньше, а отцы посматривали на небо и считали дни пути.

Таургон и Шеш продолжали ездить вместе, но больше не скакали наперегонки: оба стали серьезнее и молчаливее. Она возвращалась и возвращалась мыслями в ту ночь у костра, к тому ощущению чистоты, легкости и полноты бытия, и чувство, которое она теперь испытывала к северянину, было глубже, непонятнее и прекраснее, чем любовь. Таургон понимал это, молчал и улыбался взглядом.

Иногда они уезжали к ближайшей деревне, потому что он по-прежнему много беседовал с крестьянами.

Так добрались до Калембела.

День отдыха, веселье напоследок – и назавтра разъезжаться. Февраль ждать не будет.

Отец предложил ему пройтись к мосту через Кирил. Дескать, ночь хороша и глупо проводить ее под крышей, а когда еще у них будет возможность постоять над Резцом, а не рядом с ним? Услышь это Денетор от кого другого, это было бы недвусмысленным приглашением к серьезнейшему разговору: мост – такое место, где даже ночью к тебе не подойдут незамеченными, а шум Кирила заглушит любой разговор с пяти шагов. Но отец? он вроде бы чужд этому? или «не любить» не значит «не уметь»?

В крайнем случае они действительно полюбуются ночными горами и послушают воинственную песнь Резца. Почему бы и нет?

– Это место достаточно хорошо, чтобы поговорить начистоту? – спросил старый лорд, опершись на парапет.

Браво, отец.

– Ты первым не скажешь, – таким тоном он отчитывал его в детстве. – Ты разучился говорить правду. Поэтому спрошу я. Этот человек – Король?

– Да.

– И кто еще это знает?

– Во всем Гондоре – только ты.

– Не ожидал… – строгость отца как водами Кирила унесло. – Не ждал…

В его тоне было больше благодарности, чем можно выразить любыми словами.

– Ну так рассказывай, – сказал отец. – Как давно ты это знаешь?

– С весны.

– И молчишь… и ни слова никому. Н-да. Рассказывай.

Денетор стал рассказывать. Начиная с Барагунда, потом советы, Боромир, «Сын Звезды», рассказы Таургона и – события прошлого апреля.

– Н-да, – старый лорд собрал бороду в горсть. – А почему ты не скажешь об этом Диору?

– Не могу, – пожал плечами. – Это не моя тайна.

– Денетор! Лгать ты будешь в своем Минас-Тирите. Ты можешь дать понять, дать увидеть… Мне ты тоже ничего не говорил! Ты не хочешь ему сказать. Итак, почему?!

– Отец, я не лгу тебе. Я не могу сказать дяде. Не имею права. Дядя дружен с ним почти двадцать лет. Если бы Таургон хотел, чтобы Наместник это знал, он сказал бы сам.

– И ты будешь скрывать это от него… вот так, играть в молчанку с близким человеком…

– А что мне делать, отец? Таургон – Король, считает он себя таковым или нет. Его воля – закон, по крайней мере для меня. Наместник может узнать правду только от него.

– Ладно, – недовольно проговорил старый лорд. – Это ваши столичные танцы. Что ты собираешься делать?

– Я уже сказал, – пожал плечами Денетор. – Исполнять его волю.

– А какова она?

– На этот вопрос, думаю, он сам сейчас ищет ответ. Если он решит взять судьбу Гондора в свои руки, у меня есть способ возвести его на престол.

– Бродягу с севера, имени отца которого ты не знаешь?

– Именно, – в голосе Денетора слышалась улыбка. Так облизывается кот, примеряясь к крынке со сметаной.

– Расскажешь? – сверкнули глаза отца.

– Тебе и Кирилу – с удовольствием. Всё это очень просто. Как только Таургон сообщит мне о своем намерении взойти на трон, я сделаю вот что. Я с большим шумом отправлю кого-нибудь из надежных лордов объехать всех правителей областей. Не столько проверить, хорошо ли собираются налоги, сколько наоборот: послушать жалобы, посмотреть, где нужна помощь… такому посланцу нужен достойный эскорт. Я соберу его из Стражей Цитадели: кого-то из Второго отряда, кого-то из Третьего…

– И Таургона.

– Разумеется, отец. Он же не сын знатнейшего, так почему бы и не отправить его заняться делом, а не простаивать на советах?

– И он увидит весь Гондор, – кивнул старый лорд.

– Отец, ты знаешь, как он дотошен в своих вопросах, когда ему интересно. В каждого из лордов, к кому он приедет, он вцепится – не оторвать. Посмотри на Ангбора: ему не известно, кто этот человек, но скажи я ему – поддержит ли он Таургона, если станут решать, быть ли ему Королем?

Отец медленно кивнул пару раз. Добавил:

– Таургон умен и обаятелен, в этом ему не откажешь.

– Вот именно. И каждый из правителей областей будет знать его лично. А мой посланец будет смотреть и думать, кому следует открыть правду об этом Страже. Не только правителям, но и другим лордам.

– Сколько лет займет такая поездка?

– Несколько, – кивнул Денетор. – За это время в столице одни про Таургона совершенно забудут, а другие, напротив, всё узнают от меня или дяди.

– И?

– И, когда он вернется, я соберу Большой Совет. Впервые за десятки лет съедутся все правители областей. А это, отец, уже больше половины голосов.

– И ты уверен в успехе…

– Прости, отец, я не договорил. На таком Совете будут не только гондорцы. На нем будут и эльфы.

– Эльфы?!

– Конечно, – довольно улыбнулся Денетор. – Кто лучше эльфов подтвердит, что Аранарт не погиб и что род его не пресекся? Кто привезет подлинную Звезду Элендила? И, наконец, кто из гондорцев посмеет возразить словам эльфа?

– Денетор, ты увлекаешься…

– Отец, Таургон очень чисто говорит на синдарине и свободно читает на квэнья. Где он выучил эльфийские языки? в пещерах, где почти не осталось книг? во время войны? не смешно.

– Хм…

– Я убежден, что он жил среди эльфов годами. Он, разумеется, ничего не рассказывал, но зная умение этого человека заводить знакомства… честно говоря, если простой стражник Четвертого яруса, нездешний, смог подружиться с будущим Наместником Гондора, то у себя на Севере, где он наследник рода Элроса, он явно общался… отец, я не буду предполагать – с кем, но ход моей мысли тебе ясен.

– Хм…

– И я полагаю, – подвел черту Денетор, – что его северные… скажем так: друзья – примут участие в его судьбе, если речь зайдет о троне Гондора.

– Всё это звучит прекрасно, – нахмурился старый лорд, – но где-то в этом плане есть слабое звено.

– Разумеется, – кивнул сын. – Самое первое. Сам Таургон. За тринадцать лет он не сделал и шагу к Белому трону. Захочет ли сейчас? надеюсь… но не знаю.

– И ты..?

– Я уже сказал, отец: я буду исполнять его волю. И буду советовать ему там, где он попросит совета. Но не подталкивать к моим решениям.

– Я провожу до первой стоянки, – сказал Таургон Денетору. – А потом нагоню вас.

– С тобой поедет один из людей отца, потом покажет короткий путь, – кивнул йогазда.

У них с Шеш есть еще один день вместе. Последний день.

Брунфер смотрел на северянина и понимал: для него всё всерьез. Бедняжка Орэт была не увлечением, не игрушкой для него… и сейчас отцу казалось, что лучше бы для молодого лорда всё было бы забавой на отдыхе, потому что такое пережить проще.

По тракту на восток ехали многие, но, по безмолвному уговору, не приближались к этом двоим.

Им бы наглядеться друг на друга… все думали: перед расставанием, они знали: напоследок.

Таургон улыбался ей: мы обрели больше, чем потеряли. Не грусти.

Она безмолвно соглашалась.

И еще она думала, что он – не такой, как все люди, и она не годится ему в жены. Ему нужна какая-то особенная, необыкновенная женщина. На обычной он не женится.

Дневной переход был долгим, но он закончился.

Таургон и Шеш остановились в отдалении от лагеря.

– Спасибо тебе, – сказала Шеш. – Я стала другой теперь.

– Ты стала собой, – он взял ее руку в свои ладони. Пальцы девушки были теплыми и расслабленными.

Они молчали. Оставалось время только для самого важного.

– Когда приедет человек от Денетора, ты сразу поймешь, кто это. Не потому, что он скажет про Минас-Тирит или назовет йогазду.

– А как?

– Он тебе понравится, – и Арахад сейчас всем сердцем верил в том, что говорит. – И никто и никогда больше не назовет тебя Госпожой Шеш.

Она чуть кивнула.

Он отошел на полшага, но ее руки не выпустил:

– Скажи мне, что ты будешь счастлива.

– Я буду счастлива, – выдохнула она, вложив в эти слова столько веры, сколько помещалось в ее сердечке.

Таургон гнал коня холмами, оставив тракт позади и слева. Чутье следопыта, спасавшее сотни раз на войне, пришло на помощь и сейчас, когда разум стал худшим из советчиков. На свою удачу, Таургон не думал о дороге и потому забирал вправо не больше, чем надо, и именно в те распадки, которые были попутными, а не вели в тупики.

Воин из Лаэгора, выданный ему в провожатые, заботился лишь об одном: не слишком отстать, не потерять из виду. Указывать дорогу? – какое там! гонит как бешеный и не слышит, как ни кричи ему. Хорошо хоть, скачет куда надо.

Всю прошедшую неделю (а она оборвалась в тот момент, когда он, простившись с Шеш, вскочил в седло) он искренне верил в то, что говорит. В то, о чем молчит. В то, о чем улыбается. Потому что иначе – что же будет с ней?!

Но вот – всё. Всё, что с ней будет, будет уже без него.

Без нее. Прекрасной, любящей и… желанной, будь честен с самим собой, невероятно желанной. И он сам отдал ее какому-то… глупцу, который приедет к ней по приказу Денетора, а там уж влюбится, конечно, влюбится, одного взгляда хватит, чтобы быть сраженным красотой и женственностью его Шеш…

…больше-не-его Шеш!

Таургон сейчас ненавидел Второй и Третий отряд разом; он знал там немногих, но перебирал лица: кого выберет Денетор? этого? того? о каждом вспомнившемся он сейчас думал как о лютом враге.

И гнал коня.

Спасибо эльфийской выучке: бедному животному не грозило быть загнанным до смерти.

Добравшись до своих, отдал поводья слугам, а сам, ни с кем не заговаривая, ушел в темноту. Бродил по скальнику, думал ни о чем, злость выгорела, ревность ни-к-кому сменилась душащим отчаяньем.

Был самый глухой час ночи, когда мир затихает, затаивается, выползают страхи и шепчут человеку о его слабостях, раздувая их до небес. Самое опасное время, потому что враг отнюдь не призрачный предпочтет его для ночного нападения. Опыт воина сказался, оглушительная тишина ночи вернула Таургона из переживаний в реальность.

Прежде всего, он не знал, где их лагерь. С рассветом он легко найдет их, но лучше бы вернуться до этого, иначе будут волноваться, а в худшем случае пойдут его искать. И тогда потерян день пути.

Найти лагерь в темноте в незнакомом месте? – довольно просто: подняться повыше. Костер их небольшой, но будет гореть до утра.

Что следопыт и сделал.

Он увидел и пятно дороги, темно-серое посреди черноты, и их костер, но – странное дело: гораздо ближе горел другой костер, на одного-двух человек, и яркий. Охотник? а почему не спит? или?

Таургон пошел к нему.

У костра сидел отец Денетора и невозмутимо подбрасывал небольшие веточки в огонь.

– Ты знаешь, как искать заблудившихся, – усмехнулся следопыт.

– А что вас искать? – приподнял бровь старый лорд. – Сами найдетесь.

Он достал сверток с хлебом и мясом.

– Набегался? ешь.

Таургон ничего не ел с сегодняшнего утра. Утро было в Калембеле, Шеш была рядом, у них оставался еще почти целый день вместе…

– Ешь! – почти рявкнул старый лорд. – Дураки заливают горе брагой и потом ноют, умные заедают горе мясом и потом идут дальше.

Проще подчиниться, чем спорить с ним.

– А теперь ругайся, если хочешь, – милостиво разрешил фоур.

Ругаться хотелось. Но не после такого приглашения.

– Ты любил, когда женился? – внезапно спросил Таургон.

Старый лорд медленно покачал головой.

– Я жалел ее… А от кого ты знаешь эту историю?

– От Наместника.

– А. Наш мягкий и учтивый Диор. Просыпаешься утром, а твоя жизнь уже изменилась.

– Он это любит, да, – мрачно сказал северянин.

– Что? И тебя тоже? Что он с тобой сделал? – горец аж подался вперед.

– Взял в Стражи. Именно так: просыпаешься – а ты уже гвардеец. И хоть бы предупредил… Спасибо ему, конечно, за это… но утро было, гм, запоминающимся.

– Вот-вот. Просыпаешься, а тебя к Наместнику, в смысле – к ее отцу. Тоже было запоминающееся утро.

Треснула ветка в костре, перегоревший сучок откатился.

– Значит, судьба таких невест, – хмуро проговорил Таургон, – выходить за того, кто тебя не любит.

– Кто тебя полюбит, – веско поправил старый лорд.

– Ее легко полюбить…

– Ты неплохо держался всю неделю, – строго сказал горец, – так не порть напоследок.

Он взял длинную палку и разворошил костер, принялся затаптывать огонь. Таургон стал делать то же.

– К лагерю ведет удобная тропка, не заблудимся. Пойдем. Там для тебя найдется пара глотков чего-то покрепче, будешь спать как убитый. А надумаешь страдать, вспомни о Митреллас: она девушка нежная, напугать ее проще простого.

Утром Таургон попросил у Денетора его бритву. Свою он оставил в Лаэгоре.

– Ты чего? – удивился Хатальдир. – Зачем?! Дороги еще сколько…

– Я никогда не рассказывал, с чего началась моя дружба с Барагундом? – осведомился северянин. – Он не примчится из Итилиена выручать вас, когда Брегол и прочие примутся хохотать.

– Хохотать над чем? – не понял юноша. Пусть больше нет девушек (Митреллас не в счет, она – другое), но ему очень хотелось еще покрасоваться бородой хотя бы перед самим собой. А тут Таургон бреется с таким видом, что ну вот просто «это приказ!»

Северянин закончил. Товарищи увидели его лицо… и поняли, что это не приказ, это гораздо хуже. Это неизбежность.

Хочется верить, что ветер на перевалах выровняет им цвет кожи.

Хатальдир с тоской посмотрел на бритву, потом вежливо взглянул на Денетора, тот кивнул: бери, бери.

День начинался с трагедии, но Страж Цитадели должен достойно выдерживать удары судьбы.

ДВЕ ВОЙНЫ

Тот же год, а также 2000–2002 и 2475–2476 годы Третьей эпохи

За время его отсутствия дел накопилось как обычно.

Не много и не мало.

Сколько и должно быть.

Скоро четверть века, как он уезжает в Ламедон каждую зиму. Всё продумано и отработано. Что-то решил дядя, остальное прочли секретари, разобрали по темам и подают по степени срочности. То, что с пометкой «в собственные руки», лежит отдельно. И до этого дойдет очередь.

– Это из Хранилища, мой господин.

Хранилища?

– Они сказали, ты просил их поднять архивы.

Ах да. Зачем-то заинтересовался старым тысячником, говорившем о благородстве сердца Аранарта. И тебе собрали всё о нем. Надо будет наградить хранителей.

Бессмысленный, ребяческий порыв. Какое тебе дело до чувств четырехвековой давности?

Какое тебе вообще дело до чувств, когда государь сказал тебе «Ты можешь всё, так уладь мои дела с девушкой». У другого прозвучало бы насмешкой, но не у него. И кстати, надо переговорить с Эдрахилом. Он наверняка хорошо знает Второй и Третий отряд.

– Да, я помню. Это ждет. Дальше?

– Из Лебеннина. Лорд Сулион сообщает, что в зимних штормах Серни потекла вспять, отчего у слияния с Гилраин многие селения были затоплены…

– Дорога? Мост?

Секретарь пробежал глазами письмо:

– О мосте ни слова, господин.

– Значит, цел. Это упрощает дело. Письмо лорду Сулиону, пусть сообщит, что там сейчас. И нужна ли помощь.

– Мой господин, он пишет…

– Меня не интересует, что там было зимой и что для них сделал Наместник. Только сегодняшнее.

Секретарь поклонился и сел писать черновик письма.

Наследник обернулся ко второму секретарю, уже готовому читать следующий лист.

…а с Эдрахилом переговорить незаметно. Придя полюбоваться на успехи Боромира с мечом.

Он не работал после ужина с того дня, когда светлой памяти Наместник Барахир раз и навсегда отучил его. Никогда не приносил документы из кабинета домой.

Но это не работа.

Это – чтение. Читать после ужина дед ему как раз советовал. Что-нибудь полезное для ума и сердца, ни в коем случае не касающееся дел, но странным образом подчас помогающее в них.

Вот и будем. Только не вдохновенные вещи, которые Таургон так любит. А эти скупые строки, в которых и есть настоящая жизнь.

Сделал глупость. Попросил о бесполезном. Ну что ж, они исполнили твою просьбу, и изволь отблагодарить. И не тем, что награда в твоих глазах (вернее, не только этим). Отблагодари тем, что дорого им: твоим вниманием.

Что ж, почитаем. Почему бы после ужина и не почитать о хорошем человеке?

Итак, Талион. Родился в тысяча семьсот девяносто седьмом (на десять лет моложе Ондогера), где-то в Андрасте. О детстве и юности ничего не известно, появляется в столице уже сотником. Молодой, ему едва сорок.

Насколько же талантливым надо быть, чтобы перебраться через всю страну в столицу? И на хороших командиров ему везло: признавали ум, переводили.

Сорок пять. Снова сотник. Но уже в личном отряде принца Ондогера.

…тогда понятно, почему он за внука Ондогера стоит стеной. Права мальчишки – правами, а дружба с его дедом – дружбой.

Так, походы Ондогера… сначала принца, потом Короля. Тысячник в семьдесят два. И всегда вместе.

Сто тридцать семь. Бой у Мораннона. Гибель Ондогера. А этот ранен. Можно себе представить, насколько серьезно… как уцелел?

Через год назначен командовать гарнизоном на Эмин-Арнен. Любопытно. Кого и от чего он будет там охранять? Почетное и бессмысленное место. Почему? Эарнил убирает из столицы сторонника прежнего Короля?

Нет, не сходится. Убирал бы – отправил бы в Западный Эмнет. Или на родину, в Андраст. Оттуда точно второй раз не выберется, особенно если большую крепость ему в командование дать.

А он держит рядом… День пути, от силы два.

Да, Эарнил убирает его из столицы. Только это не интриги, не высылка. Это – деликатность.

Он прожил здесь сто лет. Бок о бок со своим другом. Судя по тому, что мы знаем об Ондогере (а что мы всерьез знаем, кроме чудовищно нелепой гибели его и сыновей?!), характер у этого друга был тяжелейший. А они всегда рядом.

…таких или не выносят, или очень любят. Здесь явно было второе.

Эарнил был мудрый человек, если выгнал его из столицы, едва тот оправился от ран. Выгнал самым уважительным и почетным образом. Пусть не травит себе сердце лишний раз.

Дальше.

Да, Арведуи с маленьким Аранартом. Это мы уже читали.

Дальше снова безделье в Эмин-Арнен. И – Арнор.

И это читали.

«…и мудрые советы», да.

Сознавайся, древний Талион, что ты ему советовал? Ну, честнее! все свои, никому тебя не выдам.

Советовал занять место, которое его по закону? Они бы договорились с Эарнилом… ты бы им помог. А может быть, и не только ты.

Что молчишь? Не уверяй меня, что давно ушедшие безмолвны.

Советовал, я же знаю.

И что он тебе отвечал? Тоже страдал внезапной непонятливостью, как только ты заговаривал о троне Гондора? Или на землях Арнора было принято отказывать прямо?

Н-да.

Потом ты вернулся в Гондор, был награжден, отправлен в обжитую и бессмысленную Эмин-Арнен, потом – последним порывом ветра с далекого Севера – спектакль «Две Звезды»… и все. Доживать жизнь в почете, уважении и утратах?

В папке оставался последний лист. Даже странно, зачем его тратить на дату смерти. Хватило бы места и на этом.

Денетор взял его…

…и не поверил своим глазам.

Тем же четким почерком хранителя, которым были написаны все прочие даты и выдержки из документов, той же ровной, недрогнувшей рукой было выведено:

«Назначен командующим крепостью Минас-Итиль».

И год.

Тысяча. Девятьсот. Восьмидесятый.

Денетор потянулся за вином. Бывает, надо выпить, чтобы успокоиться.

Он не то чтобы слишком хорошо знал историю, но эту дату помнил точно.

В тот год назгулы – все девятеро – объявились в Мордоре.

Их видели стражи перевалов. Некоторых стражей потом не видел никто…

А через двадцать лет Мордор обрушился на Минас-Итиль. Чтобы еще через два года крепость пала.

Ты не то чтобы не задумывался, но удивлялся и оставлял вопрос нерешенным для себя: как может крепость целых два года сопротивляться назгулам, если те так ужасны, как говорят древние тексты?

Вот ответ и пришел к тебе.

Вот кто был ее последним командиром.

Итак. Если успокоиться и отрешиться от эмоций, картина складывается прелюбопытная.

Назначен в год появления назгулов.

Явно – после.

И не молоденький – сто восемьдесят три ему. Тогда жили до двухсот лет, но всё равно…

Насколько же Эарнил доверял этому человеку! Своему политическому противнику, между прочим. Хотя еще вопрос, кого тут считать противником.

Сам вызвался Талион в столь опасное место? Или Король вложил судьбу Гондора в его натруженные руки?

Как странно один и тот же поступок может оказаться и черной подлостью, и высшим доверием… всё зависит лишь от людских сердец. Захотеть погубить – или сказать «лишь ты можешь спасти нас».

Но не смог даже он.

И следующая дата – роковой двухтысячный.

«Осажден армией Мордора».

И… что?!

Две тысячи первый. «Награжден Королем… по возрасту и здоровью освобожден от командования и переведен в Минас-Анор».

А как же два года осады?!

И?

«Отказался выполнить приказ, остался в Минас-Итиль, сдав командование тысячнику Рилтину».

Еще интереснее.

Они бы предупреждали, что выписки надо с конца читать!

Отказался выполнить королевский приказ. Вот так, не больше и не меньше. Ну и характер.

Это ему, стало быть, двести четыре.

В следующем, две тысячи втором, ему исполнилось бы двести пять. Но не доживет.

«Пал при захвате назгулами крепости. В апреле объявлен погибшим в числе других защитников».

Первым, наверное, в списке шел. Хотя и сдал командование.

Дверь на хорошо смазанных петлях открылась бесшумно; Денетор скорее почувствовал, чем услышал это.

Неллас.

– Пойдем? – спросила она, подходя. – Или не ждать тебя сегодня?

– Н-нет.

Его голос прозвучал жестче, чем ему бы хотелось.

Жена сделала шаг в сторону, так что в свете масляных ламп стало видно его лицо.

Напряженное не по ночному часу.

– Что? – спросила она, еще не понимая: пугаться, сочувствовать или исчезнуть мышкой.

– Итилиенская война, – он кивнул на бумаги.

– Что?! – в ужасе выдохнула Неллас, прижав руки к груди.

Денетор не сразу понял, но через миг вскочил, схватил за плечи:

– Ты что?! Придумала! – он прижал жену к себе и выдохнул, успокаивая и ее, и себя: – Глупости всякие придумывает посреди ночи…

Неллас поняла, что ничего не понимает. И это было прекрасно. Всё что угодно лучше того кошмара, что ей померещился.

– Двухтысячный… – ему надо было отдышаться, словно после стремительного бега. – Двухтысячный – две тысячи второй. Падение Минас-Итиль. Выписки из Хранилища. Кое-что надо было прояснить про полководцев, воевавших в Арноре. И сколько раз тебе повторять: не спрашивай меня о делах.

Слова сейчас ничего не значили. Она его не слышит, да и он сам не слышит себя.

Ты прекрасно знаешь, что отправил туда Барагунда ровно потому же, почему Эарнил отправил туда Талиона.

Ты уверен в Барагунде больше, чем в самых опытных командирах. Случись что, спасут не умения зрелых, не знания разумных, а пламень его души.

Случись – что?!

В дымке грядущего

Барагунд говорил четко и коротко. Никаких «ужасно» или «всё не так плохо», никаких «мне кажется» и прочих слов для бездельников. Этого не выносит отец, этого не терпит он сам.

Только факты.

Перевалы в тумане. С конца лета. Пройти невозможно. Ни на севере, ни на юге. Мордор закрыт наглухо, разведка бессильна.

И бессмысленна: эта неодолимая стена морока говорит сама за себя.

Барагунд перечислял перевалы, не глядя на карту, лежавшую перед отцом. За полвека, проведенные в Итилиене, он знал ее наизусть. И много подробнее, чем способен передать рисунок на пергаменте.

В свои семьдесят пять он был решительным и твердым командиром. Виски начинали седеть, а в доме стало тесно: невестка растила его внука. Лорд Дагнир предложил ему как-то свою должность, но Барагунд отказался: тому, кто однажды станет править всем Гондором, повышения по службе не нужны, а званию командующего войсками провинции он предпочитал возможность по-прежнему быть со своим небольшим отрядом, стремительно приходя туда, где возникала опасность или намек на нее.

Сейчас это означало любой из перевалов Итилиена. Можно сидеть дома и смотреть из окна на облако тумана вдалеке. Бдительно на него смотреть.

– И? – Денетор поднял взгляд от карты.

Наместнику Гондора было ровно сто. Для любого другого – возраст пожилой, но не старый; Денетор же выглядел лишенным возраста вовсе, как каменные статуи в Тронном зале. С годами его язвительность ушла, уступив место бесстрастию. Холодный мрамор… что под ним бьется отзывчивое сердце, знали немногие. Очень немногие.

– Я полагаю, – Барагунд по-прежнему не смотрел на отца, – начнется через месяц. Так, как мы читали когда-то: в октябре или ноябре. Там, где туман. То есть везде.

– И? – требовательно повторил Денетор.

– У нас есть время подготовиться, – спокойно говорил наследник. – И я не советовал бы тебе переводить войска в Итилиен. Я уверен, что разведка врагов лучше, чем нам известно о ней. Что о наших войсках на левом берегу узнают. Я просил бы тебя собрать армию на правом. И когда станет понятно, что у нас началось, перебросить ее по реке, не тратя время на обход через Осгилиат.

– Так, – произнес Денетор.

Барагунд наконец взглянул на него:

– Ты всё это читал с нами. Ты помнишь это так же хорошо, как и я.

– Дальше, – отвечал Наместник.

– Войска придут через три дня. Столько уж мы продержимся, – Барагунд позволил себе усмехнуться.

– Дальше, – жестко потребовал Денетор.

– Разумеется, мы убедим простых итилиенцев уехать. Тех, кто откажется, переведем под защиту крепостей.

На этот раз Денетор не удостоил сына даже кратким вопросом, только нахмурился и сверкнул глазами.

Но Барагунду хватило и этого:

– Отец, дело не в том, что Лалайт твердит о своем нежелании покидать Итилиен! Если бы я мог, я посадил бы в один мешок Лалайт, в другой – ее мнение, взял бы лодку попрочнее и сам перевез на правый берег! Но я не могу. Не имею права, ты знаешь это. Гондор смотрит на нас. Итилиен может покинуть сто семей воинов, и Гондор скажет: «Что-то затевается». Может покинуть тысяча семей крестьян, и Гондор скажет: «Пахари боятся небольшой заварушки». Но если я сейчас перевезу семью в Минас-Тирит… – он посмотрел Денетору в глаза: – Отец, ты так же хорошо, как и я, знаешь, что скажет Гондор, если я это сделаю. Это будет испуг Седьмого яруса, он лавиной покатится вниз и обернется ужасом. Мы не можем допустить этого перед битвой.

Денетор хотел что-то спросить, но сам понял ответ и промолчал.

Барагунд и здесь угадал его мысли:

– Да, я был неправ. Надо было сделать, как ты говорил, и велеть Хадору после свадьбы остаться в столице.

– Об этом поздно говорить, – оборвал его Наместник.

– Отец, это всего лишь орки! Я бью их столько, сколько я в Итилиене. Да, на этот раз их будет много. Очень много. Но мы стоим чего-то?! А дети за спинами сделают героями даже не самых храбрых.

– Ступай к матери, – теперь Денетор не смотрел на сына. – Расскажи ей про жалких орков, стены ваших крепостей и доблесть твоих героев.

– Отец, мы разобьем их! Подкрепление придет вовремя, и мы уничтожим эти орды, какими бы они ни были.

– Это просто орки… – эхом повторил Денетор. – Ступай к матери и вдохновенно расскажи ей об этом.

– Слушаюсь, – он осознал неуместность ответа и поправился: – Да, конечно.

– А за ужином расскажешь что-то про маленького. Забавное.

Барагунд кивнул.

– Уедешь завтра утром.

– Как прикажешь.

…это был их последний разговор.

* * *

Назавтра Денетор велел передать главному хранителю, что просит его придти. Серион явился со всей поспешностью, которую позволяли ему старые кости.

Наследник прервал работу, взял заранее заготовленный лист.

– Я благодарен за ваши труды и узнал полезного много больше, чем ожидал.

– Мой господин, я рад, что мы смогли…

– Мне нужны имена всех, кто занимался этим поиском.

Серион стал называть, Денетор быстро, почти не отставая от голоса старика, вписывал их в пустое пространство в середине листа. Хранитель замолчал… и понял, какую бумагу заполняет наследник и какие цифры там уже написаны.

– Господин мой, наш труд не стоит таких денег. Это слишком!..

Денетор, потянувшийся было за песком, замер и резко взглянул на него.

Хранитель отпрянул и выдохнул в испуге:

– Не кричи на меня…

– Вообще-то я молчу, – медленно проговорил Денетор, тоном передавая всё, что он думает об уместности каких бы то ни было возражений, особенно в финансовых вопросах.

Он отдал бумагу одному из секретарей, тот быстро вышел.

– Теперь следующее. Мне нужны документы по Итилиенской войне двухтысячного. Мне нужны, – он повторил с нажимом, – только документы. Подлинники. Никаких хроник и тем более позднейших сочинений.

Он вопросительно посмотрел на хранителя.

– Мой господин, это очень просто, – отвечал Серион, при мысли о работе успокаиваясь. – Когда мы собирали тебе эти выписки, мы просматривали их. Они лежат отдельным ларцом, ты можешь получить его, когда тебе будет угодно.

– А если я скажу «сегодня»? – он чуть прищурился.

– Сегодня. – Серион пожал плечами.

– Могу я попросить принести его сюда? – спросил Денетор.

На лице хранителя отразилась мучительная борьба. Очевидные слова «Нет, это совершенно исключено» произнести было невозможно: губы не слушались.

Денетор ждал ответа и, судя по всему, вполне был готов услышать отрицательный.

Может быть, именно то, что этот человек, с его даже не тоном, а взглядом, привычно отсекающим любые возражения, сейчас спрашивал и просил, хотя, наверное, мог бы и приказать (хранители же обязаны ему подчиняться, нет? Наместнику точно, а ему?), то, как он спокойно и вежливо ждал ответа, убедило Сериона:

– Раз тебе нужно, господин мой, то конечно.

– На какое время? – молниеносно обрушился новый вопрос.

Ох.

– А… на какое тебе нужно, господин?

– Дней на десять, может быть, на две недели. Это не от меня зависит.

Серион посмотрел на его стол, где свитки и листы бумаги образовывали некое странное многобашенное сооружение, непостижимое для постороннего, но возведенное, несомненно, по продуманному плану, на полки вдоль стен: какие-то были заполнены до самого потолка, какие-то совсем пустые, остальные… одному хозяину, да еще наверное этим двоим в черном (один стоял неподвижнее статуи, второй унес бумагу с их незаслуженной наградой) ведомо, что и почему туда ложится… ничтожно малая часть когда-нибудь перейдет в Хранилище и на века обретет место на их подземных стеллажах…

«Сердце Гондора, – подумалось хранителю. – У нас память, а у него сердце».

– Можешь, – выдохнул Серион.

– Спасибо.

Это была не учтивость, а искренняя благодарность.

И тон – очень странный, такого от него не ожидал.

– Уверяю тебя, – наследник заговорил привычно сухо, – ларец не покинет этого кабинета. Он будет надежно заперт, тебе нет нужды тревожиться.

– Тебе прислать его сегодня, господин мой?

– Завтра.

– Как прикажешь… – хранитель невольно поклонился.

– На этом всё.

От этого тона, как от порыва ледяного ветра, Сериона вынесло из кабинета.

Денетор перестал о нем думать чуть раньше, чем тот исчез.

Он взял лист бумаги и написал:

Итилиен

Крепость Фарарт

Барагунду

Приезжай на пару дней. Это несрочно, спокойно заверши неотложные дела. Полагаю, недели тебе хватит, если нужно дольше, извести меня.

Денетор.

Отдал второму секретарю:

– Доставить сегодня же.

Барагунд, Боромир и Таургон поднимались по дворцовой лестнице. Это была не парадная, для лордов и торжеств, а одна из многочисленных боковых, которыми когда-то пользовались те, кто служил здесь. Хотя, возможно, по ней бегали принцы и спускались Короли – так короче, чем через главную.

Она была сравнительно узкой: трое шли в ряд, соприкасаясь плечами. Не то, чтобы кто-то не хотел пропустить других вперед, а просто вот так, ощущая плечо друга в самом прямом смысле, было спокойнее.

Зачем Денетор вызвал их? Днем, в кабинет?! Что стряслось? Почему они трое?

Барагунд бывал у отца очень редко, Боромир – пару раз за всю жизнь, Таургон в этой части дворца оказался впервые.

Лестница кончилась каким-то коридором, длинным и увешанным древними гобеленами.

Барагунд с уверенностью истинного следопыта вел их: третья дверь налево, небольшая комната насквозь, пройти по торцу огромного пустого (и оттого пугающего) зала с высокими колоннами, узорчатыми арками и бесконечно тянущимся вдаль мозаичным полом, маленькая комната (была бы чем-то вроде гостиной, поставь там кресла и прочую мебель, а так она холодная и неуютная), коридор с парой окон на внутренний двор дворца (никогда не видел его, но сейчас не до этого). На эхо их шагов открылась дверь, и вышел Форланг.

В этом пустом великолепии он показался роднее всех родных.

Слуга Денетора молча поклонился им.

Друзья вошли.

Они оказались в маленькой комнате (одно окно во внутренний двор), но там хотя бы стояли лавка, сундуки, стеллажи… она была живой и теплой.

Часы на башне пробили полдень.

Они вовремя.

Форланг открыл дверь в кабинет.

Денетор едва кивнул им, зорко следя за тем, что делают секретари: они освобождали стол. Документы с него они перекладывали на полки, стопка за стопкой, не нарушить порядка, не ошибиться… судя по напряжению хозяина и особенно его помощников, проделывалось это впервые.

Пока можно было осмотреться.

Примерно так всё это себе Таургон и представлял. Удивила только харадская гравюра с мумаком в простенке между двумя большими окнами, выходящими на юг, во внутренний двор. Но ее почти не заметно, особенно сейчас, когда свет из них слепит, и хочется встать к этим окнам спиной. А напротив двери – узкое окошко на восток, на дворцовую площадь. Надо будет снизу его разыскать. Среди прочих мелких. В зимние вечера это будет легко: единственное освещенное окно дворца.

Чей это был кабинет в свое время? Вряд ли королевский… тому следует быть богато отделанным и вообще не таким. Наместников? тех, которые на время отсутствия Короля? Кого-то из советников?

На столе не осталось ничего, убрали даже письменные приборы. Секретари поклонились и исчезли.

– Садитесь, – изволил, наконец, обратиться Денетор к пришедшим. – Таургон, помоги мне, пожалуйста.

Наследник поставил на стол черный ларец, окованный железом, открыл:

– Ты лучше моего умеешь обращаться с этим. Я больше доверяю твоим рукам.

Арнорец стал вынимать пергаменты, один за другим.

Удивляться, с каких пор Денетор заинтересовался историей, было некогда. Тому, что эти древности здесь, а не в Хранилище, – тем более. Таургон думал сейчас только об их возрасте, думал не сознанием, не пробегал глазами, ища даты, нет – он думал руками, пальцами, ладонями, он чувствовал сухость старинного пергамента, из которого жизнь давно ушла, и он словно тянет влагу из тебя, словно просит поделиться соком твоей жизни.

Руки говорили ему, что этим пергаментам около полутысячи лет.

Только достав последний, Таургон позволил себе вопросительно посмотреть на Денетора. Тот его понял и пожал плечами:

– В высоком положении есть преимущества, которыми иногда следует пользоваться. Нам будет гораздо удобнее говорить здесь, чем в Хранилище.

– Итак, – он сел в свое кресло, – это Итилиенская война двухтысячного. Полагаю, тебе, – он взглянул на Таургона, – это будет интересно. А вам полезно. Это всё – те самые полководцы, которые выиграли войну в Артедайне. Вы помните гондорских соратников вашего Аранарта? – спросил он у арнорца. В его тоне не было превосходства, только вопрос.

– Нет, – нахмурился северянин.

– Тогда знакомься. Во-первых, Талион…

Он сжато пересказал историю тысячника.

– Погиб в двести четыре?! – выдохнул Барагунд. – А жили тогда сколько?

– Дольше, – ответил Денетор. – Двести двадцать, двести тридцать.

– Нет, – перебил его Таургон. – Это Короли тогда жили столько! Он что, из рода Элроса?

Денетор нахмурился, признавая ошибку.

– Тогда сколько же ему было?! – сияли глаза Боромира. – В пересчете на наши годы?!

– Ой много… – покачал головой северянин.

– Вот это полководец! – юношу захлестывал восторг. – Вот это жизнь! И… это смерть! Да! Хотел бы и я – вот так: всем остальным и не дожить до таких лет, а ты – погиб, и не просто в бою, а против всех назгулов… да, не победил, но и не мог победить, их же не одолеть было. Но ты не принял старости, не принял тихой смерти, ты пошел в безнадежный бой и...

В дымке грядущего

– Другого шанса у нас не будет!! – Боромир даже не кричал: он рычал, ревел и был сейчас действительно страшен. – Кто из вас хоть раз слышал назгульский крик за все эти дни?! Нет! Никто и ни разу! А это значит только одно: назгулы растратили свою силу на моего брата и павших с ним! Сейчас они бессильны! Сейчас – или никогда!! – мы можем отвоевать Минас-Итиль!

Ему не решались возражать. Его глаза, красные от бессонных ночей, горели местью; его ненависть, восемь месяцев стянутая оковами осторожности, сейчас вырвалась на свободу и грозила уничтожить всё, что встанет у нее на пути. Казалось, он забудет об оружии и станет рвать врагов голыми руками: орков, людей, попадется назгул – разорвет назгула.

– Я с тобой, – твердо сказал Садор. Ни следа от прежнего смущенного увальня; кто хоть раз видел разъяренного медведя, тот знает, в какого монстра превращается эта нелепая туша.

– Вы безумцы! – резко ответил Галадор. – Назгулы не люди, нашими силами их не одолеть! Вы положите войско в напрасной битве.

– Уходи! – взревел Боромир. – Уходи и уводи своих!

Галадора этим было не испугать:

– Вы безумцы. И поэтому Дол-Амрот идет с вами. Я не могу допустить вашей гибели.

– Ну что ж, – заметил Хатальдир, словно они приехали сюда развлекаться, – не то сложно, как взять крепость, а то, где здесь найти уцелевшие деревья, чтобы достаточно лестниц для штурма сделать.

– У тебя два дня на это, – хмуро сказал Боромир.

Орки бежали перед ними. Орки куда лучше людей чувствовали, что сила, питавшая их и гнавшая вперед, иссякла. Защищать крепость, оставившую их погибать под мечами людей Запада, они не хотели и не могли.

Войско Гондора, как огромная морская волна, накатило на Минас-Моргул и блистающей доспехами пеной взметнулось по лестницам на всю высоту стен. Слишком стремительно и мощно, чтобы им можно было противостоять.

Солнечный свет язвил орков с небес. Этот же свет, отражаясь от шлемов гондорцев, слепил глаза. Где спасительные тучи, где хотя бы облако?! Только белая сверкающая смерть вокруг.

Боромир с трудом подавлял желание ринуться в битву самому. Но он понимал: нет. Из Мордора может подойти подкрепление, назгулы могут… неизвестно, что они могут. Эта крепость почти пять веков была их, они не сдадут ее так просто.

Сын Денетора стоял на холме, окруженный другими военачальниками. Он не был старшим ни по званию, ни тем более по возрасту, но сейчас все безоговорочно признавали его право командовать. Чудовищная гибель семьи его брата и яростная устремленность давали ему это право.

Но сейчас он почти не замечал их. Разум полководца говорил ему: оставь большой резерв, твой отец разгромил армии орков, но вам еще вычищать эту страну от попрятавшихся по лесам. Сердце говорило проще: иди в неизвестность с теми, с кем едины мысли и чувства.

– Садор, – сказал Галадор. – Это его топор.

У ворот Минас-Моргула кипел бой, и разглядеть фигуры гондорцев отсюда было невозможно. Но огромный топор Садора, крушащий створы, было не перепутать ни с чем.

– Он меня очень выручил, – Хатальдир знал, что его болтовню не слушают, но привычно продолжал для самого себя. – Найти тут что-то приличное на таран, да еще и за два дня, было бы совершенно немыслимо.

– Ворота, – напряженно сказал Боромир.

Уже все видели: ворота поддаются.

Сын Денетора коротко взглянул на лорда Мантора, тот ответил кивком: «Удачи, парень».

Взревел рог, отряд под белым знаменем Наместников ринулся в Минас-Моргул.

Рядом летел по небу лебедь Дол-Амрота.

Они словно провалились в пустоту.

За стенами цитадели еще продолжался бой, орки отчаянно дрались даже не за жизнь, а за то, чтобы рассчитаться с гондорцами за собственную смерть, там были крики и лязг оружия, а здесь… здесь не было ничего.

Орки защищают пустые стены?!

Хотелось сказать: «Это наверняка ловушка, здесь засада». Хотелось сказать… но язык был непослушен.

Впрочем, все это понимали без слов.

Их отряд – большой, когда они распахнули почерневшие от времени двери замка, – таял. По десятку, по нескольку человек уходило проверить лестницы или коридоры… пока всё тихо.

Звуков боя хоть в каких-нибудь комнатах или подвалах ждали, как вести от друга.

Тишина.

И пустота.

Она тонкими щупальцами облепляла и вытягивала силы, она незримыми руками цеплялась за ноги, она, словно паутина, прилипала к лицу… она была здесь хозяйкой. А они – добычей, добровольно пришедшей в ее владения.

С Боромиром остался Хатальдир и десяток бойцов.

«Прочь! – говорил разум. – Прочь, тебя заманивают! Вас перебьют».

Руки непроизвольно толкнули еще одну дверь – и ты дал себе слово, что, если и этот зал окажется пуст, вы пойдете за подкреплением.

– Прош…шшш…шу… – прокатился по залу тихий, глуше безмолвия, выдох.

Когда твои глаза привыкли к темноте, ты различил девять теней.

Моргул ждал.

Спокойно, бесстрастно ждал. Ждал, пока ты освоишься в этом зале без окон настолько, чтобы разглядеть хозяев: их лица – старше твоей Эпохи, седые волосы, древние венцы, их одежды – у кого позабытого нуменорского покроя, у кого иноземного. Он ждал, пока ты заговоришь первым.

Он ждал.

У него было много времени. У него было очень много времени.

Ты молчал. Ты видел: он ждет, что ты бросишься на него или просто гневно закричишь. И тогда он убьет тебя. Так медленно, как захочет.

– Я… – Король-Чародей всё-таки заговорил первым, – приветствую тебя, Боромир сын Денетора… – его голос был тише движений паутины, колеблемой случайным сквозняком, – в моем замке.

Эхо пустого зала не подхватывало слов назгула, и непонятно было, как вообще гондорцы слышат их.

– Тебе достаточно было… – прах и пепел, пепел и прах, – просто войти в ворота. Незачем было брать штурмом крепость, – лед, не тающий по оврагам даже жарким летом, – хотя я впечатлен. Да, я впечатлен…

Нельзя ни атаковать, ни бежать. В лицо ли, в спину ли – он ударит и уничтожит. Тогда что?!

– …как и упорством твоего брата. Это был великий воин.

Ты стиснул зубы.

И тут тишину разбил вдребезги крик Хатальдира:

– Не смей! – тени назгулов поблекли, нет древних владык, лишь сгустки сумрака. – Не смей говорить о нем!

Друг оттолкнул тебя плечом, бросился на Моргула, словно боясь, что тот сейчас исчезнет и ускользнет от расплаты; Хатальдир выхватил меч и рубанул наискось по тому, в чем еще угадывался облик их врага…

Звон прокатился по залу раньше, чем рукоять меча Хатальдира упала на пол: клинок разлетелся на множество обломков. Гондорец с криком рухнул, стиснул зубы, пытаясь сдержать рвущуюся из горла боль.

– Говорила мне мама, – вытолкнул он из себя слова, – не лезь куда не просят…

Тени исчезли.

Исчезла давящая тишина и липкая пустота.

Осталась лишь темная зала, вас одиннадцать, умирающий друг – и вполне человеческий крик «Убить их!»

Здесь были не только назгулы.

Всё стало обычной битвой.

Драться в темноте тебе было не привыкать, в этом сумраке ты освоился, вы встали спина к спине над Хатальдиром, врагов было много, и это хорошо, что много, они мешали друг другу, наседая, они делали друг друга уязвимее, кто-то падал, о него спотыкались другие, а вам проще, пока вам проще, только стоять и отбиваться, и по замку гуляет эхо вашей схватки, нет, это не эхо, это таившиеся до поры мораданы напали и на другие отряды, надо отступать, отступать к своим, надо унести Хатальдира, он же еще жив, надо и невозможно, значит, не отступить, придется справиться со всеми, кто здесь, надо…

Морадан, с которым ты дрался, принял твой удар на меч, а левой рукой полоснул тебя чуть выше наруча. Глупый удар, рана слишком легкая, чтобы навредить тебе, а вот ему это стоило жизни.

Легкая… лег лед… слабый, ломкий, острый… это просто: лечь ниц. Меч покроется льдом, меч рассыплется снежным крошевом, сброшено тело, сброшено, спрошено о судьбе, спрошено, и забыт вопрос, и забыт ответ, запорошено снегом лет, нет – ни воя, ни воли, нет ни боли, ни боя, боя нет, сердцу не биться, крови не литься, легко забыться, легко духу, легче пуха, легче вздоха, легче пепла, белого пепла давно остывшего кострища…

Меч выпал из твоих пальцев, ставших ледяными. Товарищи плечами втолкнули тебя внутрь круга, ты споткнулся о Хатальдира (или уже – о тело Хатальдира?), правую руку пронизывал холод тысячей игл, тело не слушалось, и ты отчетливо понимал лишь одно: надо умереть несломленным. Как Хатальдир.

Это было последнее, что тебе оставалось в жизни.

Ноги не держали, ты встал на одно колено, непослушной левой рукой снял с пояса рог – и затрубил.

Ты не звал на помощь.

Но от голоса твоего рога вздрогнули и свои воины, и враги, и ты почувствовал, как гондорцам прибавилось сил, ты обречен, но они еще, быть может, пробьются, а крепость содрогается, и чары ее рвутся, голос твоего рога сметает их, как рука в латной рукавице смахнет паутину, не заметив ее.

Ты трубишь – и эхо покатилось по залам и лестницам, смущая? сминая? врагов, и звон мечей стал яростнее, пусть крепость не взять, но мораданов вы перебьете.

Ты трубишь – и мерещатся далеко, за гранью слуха, за гранью времени отзвуки других рогов, других веков, других битв, и откликается память камней, память этих стен, память крепости, сопротивлявшейся до последнего живого бойца, память битвы, в которой не было ни отступивших, ни сдавшихся.

Ты трубишь – тебе нечего терять, кроме гордости, кроме права умереть свободным, кроме ненависти к слугам Врага. Нечего – кроме. Ведь жизнь ты уже потерял. Тебе нечего терять, кроме веры в победу. Пусть это будет и не твоя победа.

Ты трубишь – и сердцем слышишь, как сдвигается слежалая толща времен, и из-под осыпей событий, лет, веков доносится голос иного Рога, Валаромы, звучавшего прежде, чем вздохнули первые люди, прежде, чем взошли на небо Луна и Солнце, прежде, чем эльфы пробудились под древними звездами. Ты слышишь голос Рога, могучий, как дыхание гор, и оглушительный, как рев урагана, голос Рога, перед которым трепетал и тот, кому был прислужником повелитель твоего убийцы.

Грохот древней силы нарастает, гром, звон, лязг оружия, в зал врываются гондорцы, крик Галадора: «Боромир! Ты жи…» – кинжал, метко пущенный кем-то из мораданов, входит ему в глаз. Ты узнаешь об этом потом, а сейчас ты падаешь на тело Хатальдира, и только проблеск сознания будет, когда тебя обхватят могучие руки Садора и ты почувствуешь под собой его спину – широкую, как корабельная палуба.

Очнешься ты уже в Минас-Тирите.

* * *

– Значит, это были две короткие осады, – проговорил Барагунд. – Крепости не пришлось держаться два года непрерывно.

– Если тебя смущают ее припасы, – ответил Денетор, – там бы хватило и на большее. Второй лист слева, посмотри. Талион ждал нападения, Эарнил тоже. Они подготовились – в том, что зависело от них.

Барагунд послушно подошел к столу и глянул на пергамент, но глаза его пробегали по этим столбцам цифр – количество зерна, солонины и прочего – не задерживаясь.

– Нет, я о другом. В стране был мир, а это значит, что против осаждающих можно было бы двинуть всю армию Гондора… ну, не всю, конечно, но огромную. Армия Мордора… кто знает, какой она была тогда? И два года осады были бы двумя годами кровопролитной войны! От крепости до Осгилиата лиги и лиги свободного пространства, обе армии могли бы развернуться! А это страшные потери… если два года! да хоть год.

– И в хрониках тогда была бы «Итилиенская война», – подхватил Таургон, – а не «осада Минас-Итиль». Да, я тоже думал об этом. Только о другой войне. О самой первой. Об Исилдуре.

– Да, он ведь тоже там… – нахмурился Барагунд. – Я привык думать о нем, как о северянине…

– Которым он никогда не был, – заметил арнорец.

– Да я знаю! Говорю же: просто не думал об этом.

– А я наоборот, – в тоне Таургона не было укора. – Позволь бумагу и перо? – он обернулся к Денетору.

– Бери, конечно.

Тот взял с полки лист и начертил на нем две скрещенные линии: длинную вдоль и короткую поперек. На концах короткой обозначил Минас-Итиль и Осгилиат.

– Смотрите. Всё, что мы знаем: Саурон нападает на Минас-Итиль и Исилдур бежит на корабле. Бежит с семьей, взяв ветвь Белого Древа.

– Вы знаете? – удивленно спросил Денетор. – Я думал, у вас на Севере известно лучше.

– Откуда… Архивы Аннуминаса сгорели с Форностом, а эльфы записывали то, что важнее им: гибель Гил-Галада, гибель Орофера… о людях – скупые строки.

– Да, понимаю. Прости.

Таургон вернулся к своей схеме:

– «Бежит на корабле» – это означает Осгилиат, других гаваней на левом берегу нет. А от крепости до города лиг пятнадцать.

– Пятнадцать с половиной, – уточнил Барагунд.

– Для нуменорца это дневной переход, чуть дольше, – продолжал северянин. – Но бегут все, кто жил в крепости. Женщины и дети. Значит – два дня. Ты представляешь их на этом просторе?! – он повернулся к Барагунду.

Он покачал головой и проговорил:

– Там вообще не должно быть орков… иначе им не уйти…

– И как ты себе это видишь? – заинтересованно спросил Денетор. – Мы знаем, что Саурон напал на Минас-Итиль.

– Мы знаем, что он захватил его, – возразил Таургон. – И похоже, что пустой. Пятнадцать с половиной лиг свободного пространства до Осгилиата… в крепости был гарнизон и наверняка немалый, из Осгилиата их увидели и послали помощь, но всё равно – они не могут противостоять армии Мордора, да еще и с майаром во главе.

– Тогда откуда мы знаем, что это был Саурон? – нахмурился Денетор.

– Это знал Исилдур. Он отламывает ветвь Древа, значит, знает точно. Я думаю, его известили те форты, вроде вашего Фарарта, которые стоят на перевалах.

– Да, – откликнулся Барагунд, – получается, что Враг напал через перевалы. Пойди он от Мораннона, по дороге с севера, он отрезал бы их от Осгилиата. Значит… – Барагунд в задумчивости прошелся по кабинету, – его задержали такие форты, как наш. Задержали и смогли известить крепость о враге, которого ей не одолеть… Задержали ненадолго, но крепость успела спастись.

– И похоже, – добавил Таургон, – именно там погиб один из внуков Исилдура. Эльфы пишут «при Минас-Итиль», но в сражение у крепости я не верю. Не уйти им с женщинами, если бой, открытая местность и Саурон с армией…

– У Исилдура были взрослые внуки? – удивился Боромир. – Никогда не слышал…

– Не обязательно слышать, – Денетор холодно взглянул на младшего. – Полагаю, тебе известно, что Элендуру, когда он пал с отцом, было сто сорок пять. И хочу верить, ты знаешь, что Менелдил родился у Анариона, когда тому было почти сто. Хотя бы этих двух цифр тебе хватит, чтобы понять, что Элендур был женат, и, следовательно, у Исилдура взрослые внуки были.

Боромир стал изучать кладку пола у своих сапог. Не то, чтобы он не учил историю… он учил и даже помнил многие цифры! но годы славной гибели запоминаются куда лучше, чем кто когда кого родил…

– Один из внуков пал в Итилиене, – уточнил Барагунд, – а второй на войне, так? Странно, я тоже никогда не читал ничего о них.

– Неудивительно, – пожал плечами Таургон. – Ты много встречал в хрониках самого Элендура? О нем забыли… а те немногие, кто помнят, пишут, что он был бы равен Элендилу. Если забыли его, то кто станет помнить его сыновей…

– Обломленная ветвь, – проговорил старший сын Денетора. – Род Элендура, а через две тысячи лет и наш королевский род. И опять Итилиен.

В дымке грядущего

Боромир вернулся.

Жив и даже цел. Воины рассказывали о своем командире, что никакая рана не могла свалить его, а заживало всё стремительно.

Возвращение Боромира стало праздником для Минас-Тирита. Это ни близко не было победой, у врага не удалось отбить ничего. Но это было знаком будущей победы: сын Денетора смог сделать невозможное – и вернулся.

Его встречали не как героя. Его встречали как надежду.

Но он не отвечал на ликования. Сын Денетора спешил к отцу.

С сегодняшнего дня и навсегда – просто «сын Денетора».

Не старший, не младший.

Единственный.

Рассказы о совершенном Боромиром опережали его на много месяцев.

Его воины рассыпались по Итилиену маленькими отрядами, их задачей было не столько поразить врага, сколько спасти всех, кого можно. Они выводили жителей, спрятавшихся в гуще лесов и пещерах гор. Если надо, прокладывали дорогу стрелами и мечами, но предпочитали проскользнуть незамеченными. Время для доблести придет. Сейчас – спасти уцелевших при первом натиске врага, довести их до Андуина, там ждут лодки.

Андуин течет с севера на юг.

Тысяча Боромира крохотными ручейками продвигалась с юга на север.

И каждый день ее пути означал чьи-то спасенные жизни.

Но…

…– севернее форта Тарасар, – докладывал Боромир отцу, – нам не удалось найти никого. Мы осматривали окрестности не менее тщательно. Выживших нет. Мы прошли дальше, до Эндтирна. Ничего.

Денетор кивнул.

Оба прекрасно знали, что Фарарт Барагунда – много дальше к северу.

К мысли о том, что Барагунд погиб, они оба привыкли с начала войны, – насколько к этому можно привыкнуть. Но они надеялись, что Лалайт, с ее неукротимым духом, сможет скрыться, спасти… хотя бы кого-то.

Отец посмотрел на сына. Он не задал вопроса.

Сын, глядя ему в глаза, покачал головой.

Сказал:

– Нет. Невозможно.

Это значит: проверяли все места, где могут укрыться беглецы.

Это значит: в северном Итилиене орки были бдительнее и злее.

Это значит: одна смерть на всех. И хорошо, если быстрая.

– Отец, – говорит наследник, – я знаю о подготовке войска. Но прошу: позволь мне вернуться в Итилиен. Сражаться так, как говорил Таургон. Ты помнишь.

– Ступай, – отвечает Наместник. – Бери с собой, кого сочтешь нужным.

– Мой господин! И ты, отец! – вдруг решительно говорит Сурендур. – Раз всему Гондору станет известно о гибели лорда Барагунда и его семьи, мы должны показать им, что Дом Мардила крепок, как прежде! Мы потеряли родных людей, но род Наместников прочен, как и всегда.

– И? – оборачивается Денетор ко внуку. Нет, теперь уже – к младшему наследнику.

– Господин мой, я поеду в Пеларгир и возглавлю подготовку флота. Вы знаете, что я не бегу от войны. Но именно сейчас младший наследник рода Мардила должен быть на виду у всей армии. Гондор должен знать: можно убить дядю, но нас нельзя сокрушить!

– Справишься? – тихо спрашивает Денетор.

– Мой господин, ты можешь быть уверен: я буду всецело полагаться на мудрость лорда Амдира, господина Митдира и прочих. Если я смогу быть им полезен, я буду. Если нет – я буду подписывать решения, принятые лордом Амдиром.

Наместник медленно кивает:

– Поезжай.

* * *

– Итак, – сказал Барагунд, – мы знаем, что в двухтысячном году Минас-Итиль отбила первый штурм.

– Мы знаем, что тогда не было назгулов, – добавил Таургон.

– Мы знаем списки награжденных, – заметил Денетор. – И вот этот очень любопытный документ. Король Эарнил был так впечатлен, что сохранил его.

Он протянул Таургону пергамент. Северянин прочел вслух:

«Государь мой Эарнил. Я благодарен тебе за щедрость и обещанные почести, но у старости есть свои права. Как ты и приказал, я сдаю командование лорду Рилтину. Но, прости старика, я никуда не поеду из моей Минас-Итиль. Мне осталось недолго, и мне уже не нужны ни богатства, ни торжества. Пусть они достанутся молодым. Я же хочу лишь одного: дожить свой век в удержанной мною крепости рядом с моим другом.

Талион, бывший тысячник».

– И он погиб вместе со всеми? – нарушил молчание Боромир.

– Возьми, – сказал Денетор. – Слева. Нет, дальше. Да, вот эта стопка. Первый лист.

«Я, Король Эарнил, – срывающимся голосом прочел юноша, – объявляю павшими при защите Минас-Итиль

тысячника Талиона

тысячника Рилтина, командира Минас-Итиль

тысячника Валмаха

сотников…»

В дымке грядущего

– Мой господин, на подпись, – Хуор подает тебе стопку пергаментов.

«Я, Денетор, Наместник Гондора, объявляю павшими при защите Итилиена…»

Ты не смотришь на первый лист, тебя волнует другое:

– От какого форта на юге?

– От Лосгона, господин.

– Так. Отдели мне всё до форта Эндтирн. То, что южнее, я не подпишу. В любом случае подпишу не сегодня.

Хуор повинуется. Завтра он будет говорить лорду Мантору: «Хочешь с ним спорить – иди и спорь сам! Если Боромир считает, что могли уцелеть где-то совсем в глуши, то и он так решил. Опять же – родным еще надежда. Может, он и прав».

Ты спокоен.

Ни боли, ни горя – ничего уже нет. Всё отгорело и выжжено, ветер развеял пепел.

Это просто документы, которые дадут родным определенность, а после войны… но об этом «после» ты не думаешь. Сейчас его для тебя нет.

Ты подписываешь каждый лист. Большая стопка.

«Сотника Барагунда, сына Денетора

Сотника Хадора, сына Барагунда

Тысячника Дагнира, командующего войсками Итилиена…»

* * *

– Подождите с павшими в две тысячи втором, – сказал Таургон. – Объясните мне, что случилось сначала.

– Двухтысячный год, ноябрь, – Денетор протянул ему пергамент. – Донесение из Осгилиата, что Минас-Итиль осаждена.

– Понимаю, – ответил северянин. – Самое темное время, долгие ночи, пасмурные дни. Лучше лучшего для орков.

– Крепость осаждена, но держится, – продолжал Денетор, словно они были на совете, и он докладывал. – Вот стопка донесений, они однообразны, но это вряд ли огорчает. Одновременно, как сообщают разведчики, Моргул укрепляет берег Андуина.

– Мудро, – кивнул Таургон. – Если гондорская армия будет переправляться в Осгилиате, это будет небыстро, если же через Реку, она окажется уязвима с воды.

Барагунд быстро просматривал донесения разведки:

– И в любом случае ее встретят серьезные армии Мордора. Гондор понесет большие потери задолго до того, как сможет приблизиться к осаждающим.