Гондору не нужен Король

Арнорец молчал.

Как помочь сильному человеку назвать горе – горем?

– С ним было очень тяжело, – выдохнул Диор. – Он знал только одно слово: «ты должен». Да, я сделаю всё, что должен… но, знаешь, можно же похвалить, сказать «Ты молодец», кивнуть… нет. Д.О.Л.Ж.Е.Н. С Денетором он был другим… другим. Денетор талантливый и умный, его надо хвалить, он надежда Гондора… а ты – должен.

Если Барахир считал внука надеждой страны, то понятно, как тот забрал такую власть… Но ведь есть и настоящая надежда – тот ясноглазый у его ног! Спросить бы, кто это… и не спросишь.

Но он есть, и это главное.

Диор говорил. Годами накипевшее в сердце выплескивалось сейчас, и Таургон довольно быстро перестал его слушать. К такому нельзя прикасаться. О таком нельзя знать. Даже тому, кому это рассказывают.

Но совсем не слышать не получалось.

Диор говорил о бездетности своего брака, как она черной тенью нависла над их семьей, а сам он оказался виновен без вины… Таургон смотрел на пламя, пытаясь отрешиться, и цеплялся за любую мысль. Мысль пришла – и довольно странная. Ему вдруг стало вспоминаться время, когда матушка ждала рождения Сильмариэни. Время тогда было тихое, событий никаких, так что появление будущего принца или принцессы обсуждали довольно бурно. Арахада однажды покоробило, как сказали об отце: дескать, Араглас молодец. Слова были вроде хорошими, но от них стало… словно начал есть яблоко, а у него середина гнилая. Отец заслуживал всех похвал, и этих, и больших, но не за рождение позднего ребенка надо его хвалить!

Но если арнорцы, не склонные к сплетням, и то обсуждали происходящее в постели вождя, то чего ждать от гондорцев?! о бездетном браке наследника явно судачили годами!

Как ты вынес всё это, господин мой Диор? как сумел ты остаться добрым и мягким, когда твоя беда была выставлена перед всей страной? Сколько мужества в тебе и подлинной стойкости, хотя не на полях сражений проявлял ты ее…

Стало ощутимо холоднее. Ночь заканчивается, хотя пока совсем темно.

Диор встал, взял светильник за изогнутую деревянную ручку и опять сказал: «Пойдем».

Ты молча кивнул.

Опять были залы, коридоры, лестницы, огонек в руке Наместника то выхватывал узоры мрамора и резьбу, то был бессилен против огромного пространства темноты; арнорец и гондорец словно продолжали путь по воспоминаниям – то ярким и прекрасным, то темным, о которых лучше не знать, они блуждали извивами памяти осиротевшего сына, и кто знает, есть ли выход из лабиринтов наболевшего в сегодняшний день…

Слабый свет впереди. Мягкий, золотистый.

Диор быстрым движением пальцев загасил фитиль, поставил светильник на что-то в темноте (латунь звякнула о камень), и они пошли на свет.

Таургон увидел Барахира.

Тот лежал на одре – такой же спокойный, величественный и несокрушимый, как и при жизни. Своим видом он словно говорил: «Ничего не ушло. Ничего не изменилось. Не о чем плакать». И последний безжалостный приказ сыну: «Ты не должен позволять себе слабость; смотри, я же не сожалею о собственной смерти!»

– Я хотел вас познакомить, – сказал Диор тихо, чтобы эхо не подслушало их троих. – Но думал: позже, времени впереди много.

Если бы Барахир повернул голову и недовольно глянул на сына, ты бы не удивился.

– Ну хоть так, – договорил Диор.

Одр Наместника… сознание отказывалось от слова «бывший»: пока Барахир здесь, Наместник – он, кто бы и кем бы ни был провозглашен! – одр Наместника был в цветах. На всю высоту, но как ни высок он был, как ни велика стала гора цветов, их уже в первый день принесли столько, что класть пришлось и перед ложем. Запах тысяч увядающих цветов был пронзительным; к нему примешивался странный аромат бальзамических масел.

Таков дух народной скорби.

Народу Барахир позволит скорбеть по себе. А вам нет – тебе тоже, раз тебя привел его сын.

С каждой стороны одра стояло по четыре высоких светильника: золотые (или позолоченные?) растения свивали стебли, вознося чаши пламени на высоту больше человеческого роста. Пламя заставляло золото потолка светиться, хотя обычно оно было в тени, даже и не заметишь, что потолок вызолочен.

Таургон медленно понимал, что они в тронном зале. Ну да, где бы еще и лежать Наместнику?

Но сейчас этот зал было не узнать.

За окнами по-прежнему было темно, так что трон ушел в глубокую черноту. Статуи Королей едва виднелись рядом с одром, а прочие скрылись во тьме. Черный мрамор колонн и сумрак за ним стояли словно Стены Ночи, и смертным не было пути туда, а был лишь путь обратно в жизнь – или другой, ввысь, тихо сияющий золотом.

Чернота, золото и белизна одра и гривы Наместника.

Правитель Гондора и простой стражник стояли, соприкасаясь плечами, и Диор не спрашивал себя, почему с этим северянином ему теплее, чем с любым из родственников.

Тихо.

Огонь горит в чашах.

Еще есть время примириться. Еще есть время простить друг друга: вам обоим есть, что прощать. Еще есть время сказать: вы оба любите Гондор. Вы любили друг друга. Остальное неважно.

Еще есть время расстаться с легким сердцем.

И будет путь твой легок, Барахир сын Хадора.

Становились видны высокие окна над троном, и сам трон начинал белеть – над живыми и мертвым, над Стражами Цитадели, стоящими в почетном карауле, над горой цветов, надо всем сегодняшним и преходящим.

Открылась одна из створ дверей, в зал быстро вошел человек в трауре, но увидев у одра Наместника с не пойми как взявшимся тут простым стражником, отступил к колоннам и растворился в их черноте.

Лишь полоса предрассветного сумрака осталась на полу.

– Пора, – сказал Диор. – Меня ждут дела и тебя, вероятно, тоже.

– Спасибо, – промолвил Таургон.

Диор не стал спрашивать, за что. Лишь понимающе кивнул.

Они вышли в полуоткрытую дверь.

До восхода еще оставалось около получаса; Таургон понял, что сдержит слово и будет вовремя.

Он поклонился Наместнику, как это должен сделать стражник, тот ему кивнул, и северянин пошел вниз.

Он шел небыстро – время есть, а ему надо было уложить в душе произошедшее этой ночью. Не отпускала мысль, что, когда взойдет солнце, Барахир примется исполнять свои обязанности – лежать мертвым телом, и делать это он будет так же продуманно и обстоятельно, как и всё в своей жизни.

…когда Таургон шел по Пятому ярусу, его догнал слуга в белом. Вручил маленькую коробочку, сказав: «Наместник велел тебе заварить его сейчас, чтобы ты весь день был бодрым».

Северянин честно предъявил Денгару сей приказ в резной шкатулке, командир попросил дать ему сделать глоток – и это был тот редкий случай, когда приказом можно делиться.

После чего Таургон отправился заниматься своим прямым делом: следить за порядком на улицах.

После ночных событий он был бы бодр и без всякого чая, но этот напиток сотворил с ним нечто волшебное: тело стало легким и полным сил, словно он хорошо отдохнул и отлично выспался. Так что можно было расхаживать по улицам, олицетворяя власть, и бдительно следить за соблюдением траура.

То есть ходить туда-сюда и ровным счетом ничего не делать. Ибо делать было нечего.

Шум, веселье, перебранки – всё это не нужно было запрещать, потому что этого не было. Даже лоточники, обычно играющие в вековечную игру «остановлюсь, пока стражник не видит», играющие в нее не столько в надежде на лишнюю выручку, сколько из врожденного озорства, сейчас катили свои тачки от дома к дому, смотри ты на них, не смотри… на тачках были только цветы.

Не приснились ли тебе безумные толпы вчера утром?!

Рынок сильно обмелел: закупались лишь необходимым. Из дорогих вещей бодро шли только ткани темных цветов, так что Таургон быстро начал понимать, что вон тот господин, спешащий вниз, направляется во Второй ярус, к портным, а слуга, идущий за ним, несет ткань.

Наверное, у портных второй день творится тот ураган, что был здесь вчера… наверняка, всех женщин, умеющих шить, срочно зазывают в помощницы: работы привалило страшно сказать сколько.

И по ночам не спят… Барахир со своего одра им милостиво кивнет и дозволит работать ночью.

Вчера бы тебя это возмутило: траур должен быть в сердце, а не в наряде, а сегодня казалось правильным.

Сейчас, если ты за что и осуждал этих людей, так это за непредусмотрительность: будь ты одним из них, ты бы уж конечно озаботился бы траурным платьем загодя, не дожидаясь голоса похоронного колокола.

А вот и он.

Тихий, долгий.

Плывет над городом.

И на душе так светло и чисто.

Через пару недель суета подготовки настигла и стражников: доставали кольчуги, шлемы, нагрудники – всё это было в порядке, но ко дню похорон надлежало привести в безупречный вид. Так что все, кто свободен от караулов, чистили, полировали, подгоняли по росту – многие должны были надеть парадную форму впервые. Делалось это с усердием, не имевшим отношения ни к приказу Денгара, ни к воле грозного лорда Харданга, перед которым их командир трепетал, хотя и старался скрыть это.

Перед днем похорон Денгар выстроил их, придирчиво проверил внешний вид (изъянов не нашлось, хотя он старался), еще раз изложил им все требования к порядку в Ярусе и подвел черту, явно повторяя слова и тон сурового Хранителя Ключей:

– Чтобы завтра мне стыдно не было!

Ты не знаешь лорда Харданга, но готов поручиться: ему не придется краснеть перед Наместником Барахиром.

В этот день рынок был открыт лишь два часа после рассвета, из жалости к тем, кто не запасся необходимым заранее. К полудню решительно все дела были завершены. Город замер в безмолвном ожидании.

Таургон был свободен (ни одного лоточника, как и положено), но с улицы не уходил. Ему хотелось быть рядом с этими людьми, хотелось разделять с ними чувство светлой печали, удивительно роднящее сейчас даже тех, кто не знаком.

На улице их становилось всё больше – в трауре, который странным образом был к лицу всем без исключения, делая обычных людей красивыми или значительными. Дети в темных одеждах были серьезнее и казались взрослее; они и не думали шалить, так что все наставления, как стражник должен поддерживать тишину, были не нужны.

После полудня раздался одиночный удар колокола, означающий: через час начнется. Горожане стали уходить в дома, чтобы почти сразу выйти, взяв с собой… что-то. Одни поднимались на стены Яруса, другие оставались на улицах.

Выстроились стражники при полном параде.

Город был готов и ждал начала.

И все семь Ярусов вздрогнули, услышав первый звук трубы.

Низкие голоса труб рокотали и пели, эхо гор подхватывало их, и казалось, что трубы говорят о том, каким был Наместник Барахир, о его жизни и свершениях, о его мудрости и чаяниях, и пусть не в камне, но в звуке быть им запечатленными, а только звук сильнее камня, ибо Музыка была, когда камня еще не было, и останется тогда, когда камни рухнут.

Таургон слушал эти звуки, плывущие из Цитадели, и словно видел, как носилки с телом Наместника выносят из тронного зала, несут мимо Древа, через ряды знатнейших лордов – к туннелю, ведущему в Шестой ярус. Большинство остается стоять наверху, за носилками идет лишь Диор, родные, несколько самых знатных и наверняка лорд Харданг. Несвоевременная мысль: а как он выглядит? почему-то думается, что он отчасти похож на Наместника, только моложе.

Трубы ведут свой рассказ, а ты думаешь: сейчас они прошли туннель, иду по Шестому. По улицам точно так же стоят люди, только не купцы, как здесь, а знать; из твоего Яруса спешно уезжали, а в три верхних за эти недели приехало столько… ты насмотрелся на них: все с свитой и слугами.

А теперь, наверное, проходят ворота в Пятый. Им идти через весь Ярус, дольше чем к воротам в Четвертый, идти к Запертой двери.

В верхних Ярусах, наверное, лорды в передних рядах стоят, слуги в задних. Чтобы видеть и носилки на плечах у Стражей Цитадели, и тех, кто проводит Барахира до самого конца.

А от Четвертого яруса и ниже смотреть не на что. Только слушать трубы. Они всё расскажут.

Поэтому здесь хозяева и слуги стоят вперемежку. Печаль их уравнивает.

Голос труб нарастает, Минас-Тирит откликается эхом всеми семью Ярусами, звук мощнее и громче и – тишина.

Весь город вздрагивает снова.

Открыта Запертая дверь.

Ты сейчас ни думаешь ни о чем. Ты оцепенел. Вы все оцепенели – словно каждого коснулась Великая Тайна.

Над западными горами разливается алое. Анар заходит. С солнцем, на запад уйдет Барахир. На Запад и… дальше Запада.

Тишина. Не заплачет младенец, оставленный в доме под присмотром совсем уж старых. Не залает собака.

Тишина понимания, так что слезы на глазах, и не от горя они.

Небо над горами сиреневое… бледнеет… темнеет.

И тихий колокол, как рука друга, погладившего тебя в час утраты.

Заперли Дверь. Идут назад.

Толпа зашевелилась, стала доставать то, что заранее принесла. Защелкали кремни. Стали загораться фонари и факелы: по улицам и на стене. Сразу видно, в каких домах остались те, кому не под силу выйти: светильники на окнах.

Сумерки сгущаются.

Колокол мягко говорит об утрате.

Ты жалеешь, что должен держать копье и не можешь взять факел.

Совсем темно, почти не видно ни людей, ни домов, только десятки огоньков перед тобой и золотым ожерельем – факелы по стене.

Колокол продолжает утешать, но ты не нуждаешься в утешениях, ты странным образом сейчас счастлив, потому что что утрата сплотила вас, потому что весь город сейчас… да что там – весь Гондор, наверное, вот так стоит и держит в каждой руке огонек памяти об ушедшем правителе.

СТРАЖ ЦИТАДЕЛИ

2414 год Третьей эпохи

Ночь, как и бесконечное множество других, прошла без малейших происшествий, на восходе караул сменился, и Таургон отправился отдыхать. Сегодня можно было поспать подольше, хоть до самого полудня, благо до следующего рассвета он совершенно свободен, а это значит – долгие часы в Хранилище, спасибо Сериону и его ключу, о котором никто не знает, но все давно догадались… впереди много работы, поэтому сейчас нужно хорошо выспаться, чтобы голова была ясной.

Он пришел к себе, лег и вскоре уже спал спокойным, глубоким сном.

Но не прошло и часа, как Дуилин растолкал его:

– Вставай, командир зовет тебя!

Таургон глядел на него слипающимися глазами и не понимал его слов.

– В чем… дело? – голос был севшим, язык не желал шевелиться.

– Я не знаю. Командир велел: срочно к нему!

– Почему?

Очень хотелось спросить: «За что?»

Ну за что?! был свободный день, думал хорошенько отдохнуть и много прочесть, а теперь, если и ляжешь потом, сон уже перебит, голова будет тяжелой, что бы ни стряслось – день потерян… нечестно. Несправедливо.

Он оделся, застегнул ремни нагрудника (кожа доспеха гнулась лучше, чем собственное тело спросонья!) и, хмурый, как небо над Гундабадом в феврале, явился к Денгару.

– Что случилось?

Командир сидел за столом, перед ним лежала бумага, которую он, судя по напряженному лицу, прочел уже не один раз.

– Таургон. Ты больше не служишь у меня.

– М?

С недосыпа снится наяву не пойми что…

Денгар подал ему бумагу:

– Вот приказ о переводе тебя в Стражи Цитадели.

Продолжение безумного сна?!

– Этого не может быть. Наместник уже предлагал мне, и я отказался.

– Это приказ Наместника, подписано им самим. Прочти.

Буквы наконец сложились в слова, и Арахад прочел:

Денгару, командиру стражи Четвертого яруса

Приказываю Таургона, родом из-за Тарбада, освободить от службы и отправить в Цитадель для вступления в число Стражей.

Диор, Наместник Гондора

Две тысячи четыреста четырнадцатый год Третьей эпохи, января в четвертый день.

– Как он мог?! – выдохнул северянин. Бумага жгла руки, словно была раскаленным железом; и не сдержать крика боли, и не осудит никто за этот крик. – Он же знает, что я против! Как он мог так поступить?! И он… он даже не предупредил меня!

Пальцы Таургона разжались, роковой лист плавно опустился на пол. Денгар встал, поднял приказ, сложил вчетверо.

– Вот что я тебе скажу, парень, – задумчиво произнес уже бывший его командир. – Я не знаю, какие у вас там дела с господином Диором, но в одном уверен точно: человеку, который возмущен, что Наместник Гондора осмелился принять решение, не предупредив его… не знаю, служить ли ему в Стражах Цитадели, но у меня в отряде ему точно не место.

Голова гудела безжалостно, но стократ больнее была обида.

Ведь были друзьями, ведь он объяснил Диору свой отказ… и вот так, он как щенка берет тебя за шкирку и перекладывает из одной корзины в другую.

О будущем Таургон сейчас не думал, разобраться бы с настоящим. Расплатиться с Хириль за неполный месяц (хорошо, от прошлого жалованья осталось довольно много, хватило), сдать доспехи стражника, пропустить мимо ушей слова Денгара о том, когда и как он получит оставшуюся долю жалованья, собрать вещи… в горло не шел ни кусок, ни глоток, день был разбит, хорошая, налаженная жизнь была разбита…

И была разбита дружба.

И голова раскалывается как от орочьего удара.

К полудню всё было закончено, и он поднялся к Седьмому ярусу. Интересно, узнают ли его Стражи теперь, в одежде северного бродяги?

Судя по удивленным взглядам, узнали.

– У меня приказ Наместника о переводе в гвардию. Куда мне с ним? – спросил Таургон.

Стражи переглянулись.

– Имлах! – крикнул один.

Из караульной появился третий гвардеец.

– Что тебе приказано? – спросил он.

Таургон показал бумагу.

Судя по всему, подобное они видели впервые.

­Имлах пожал плечами:

– Пойдем искать Наместника.

Они поднялись на залитую оглушительным солнцем дворцовую площадь, Имлах решительно пошел к Башне Наместников, Таургон следом.

Ему было велено явиться, и он выполнил приказ. А сейчас, хоть как-то проснувшись, он спрашивал себя, зачем. Он ведет себя так, будто намерен стать гвардейцем.

Но всё, что он может, это повторить Диору слова отказа.

И что будет? Где ему ночевать теперь? – у своих? хоть бесплатно. На что жить? – Денгар его больше не возьмет к себе: приказу Наместника можешь не подчиниться ты, но не он…

Солнце сияло так, словно задалось целью вылить за один день весь свет, запасенный на год, но у Таургона было черно в глазах.

– Побудь здесь, – сказал Имлах, останавливаясь у входа в Башню.

Он ушел и очень скоро вернулся:

– Поднимайся, Наместник ждет тебя.

Слуга в белом, величественный, как Колоссы Андуина, распахнул перед ним дверь. Таургон подумал, как странно он смотрится в своей дорожной одежде рядом с этим великолепным гондорцем. С Диором контраст не так заметен.

– Зачем? – горько проговорил он вместо приветствия.

– Таургон, я был вчера в Хранилище, думая застать тебя, – невозмутимо заговорил Наместник.

– Вчера я не мог, я был в карауле.

– Я знаю. И я устал зависеть от караулов простого стражника.

Таургон промолчал. Спорить не хочется, да и голова гудит.

– Когда ты станешь Стражем, у тебя будет несравнимо больше времени. И, если мне понадобится, я смогу легко отменить твой караул.

– Я не могу стать Стражем, я уже говорил, – хмуро ответил северянин.

– Это пустое упрямство. За эти годы ты привык к Седьмому ярусу. Ты здесь почти свой. Стань своим окончательно.

Таургон смотрел в пол и кусал губы.

Как объяснить, что не в силах надеть герб Элендила?! Скажи мне, Диор сын Барахира, можешь ты взять и съесть плод Белого Древа? он лежит на земле и, наверное, сладкий – так почему бы его не скушать? Или весной отломить ветвь с соцветием и поставить в вазу? Тебе чудовищна мысль о подобном святотатстве? Вот и не надеть свой собственный герб тому, кто не имеет на него права…

Но как это объяснить?!

Как сказать, не сказав правды?

– Я никогда не стану своим здесь. Я дикарь из северных лесов. Посмотри на меня – и хотя бы на своих слуг.

Диор пожал плечами:

– Переодеть тебя в тунику Стража, вышитую серебром, и в шлем из мифрила, и я с удовольствием посмотрю на тебя.

– Переодеть можно кого угодно! Я не знаю ваших правил, законов поведения, я привык быть…

– Каким ты привык быть? – мягко переспросил Диор.

– Искренним, – почти с вызовом ответил арнорец. – Я привык говорить то, что думаю, а не то, что требуют разные хорошие манеры… которые я не понимал и не пойму никогда.

– И ты полагаешь, – речь Наместника вдруг показалась Арахаду неслышной мягкостью лап хищника, подбирающегося к добыче, – что быть искренним плохо?

– Я полагаю, что это хорошо. Но Гондор считает иначе.

– Послушай меня. Я хочу, чтобы ты служил в одном отряде с сыновьями самых знатных семей. Все они очень хорошо знают, что такое хорошие манеры, но что такое быть искренним… – Диор покачал головой, – лишь некоторые догадываются. А я был бы не против, чтобы они увидели, что искренность не имеет ничего общего ни с грубостью, ни с развязностью.

Да ты же сам подсказываешь возражения тебе!

– Тогда тем более нет, господин мой. Сейчас они считают арнорских дунаданов погибшими века назад. Когда они увидят меня – что они будут думать об Арноре?!

– Так научи их думать о том, что достоинство измеряется не только воспитанием, но и доблестью, – очень серьезно ответил Диор. – Я не назову эту задачу легкой, я не говорю, что у тебя получится со всеми. Но твой пример заставит их посмотреть на мир иначе.

Таургон не ответил.

Он безусловно согласился бы… если бы речь не шла о гербе Элендила.

– Ты шесть лет был стражником, – от мягкости Диора не осталось следа; сейчас это был Наместник, одним движением пера решающий судьбы людей. – Ты жил в Минас-Тирите, ты носил герб Гондора, ты получал жалованье. Но служил ты Арнору и только Арнору. Не пора ли тебе послужить Гондору хоть в чем-то?

Пришло время отдаривать твои подарки, господин мой? И немало ты запросишь в ответ…

– Когда ты станешь Стражем…

А ты так твердо уверен?

– … у тебя, как я уже сказал, будет больше времени на Хранилище. Жалованье твое значительно возрастет, и ты сможешь купить любые книги, какие захочешь. Переписчикам не будет нужды тратить время на то, что есть в обычной книжной лавке.

Это было что угодно, только не отказ в помощи скриптория! Таургон проснулся окончательно и внимательно слушал.

– Ты уже сейчас знаешь о Гондоре больше иных знатных гондорцев. Так ищи в Хранилище книги, которые будут полезны, – Диор веско договорил: – и вам, и нам.

– А скрипторий? – решительно спросил Таургон.

– А скрипторий будет трудиться, – тон Диора снова стал мягким. – Если понадобится его расширить, что ж, я его расширю.

– Ты не оставляешь мне выбора, господин!.. – выдохнул Арахад.

– Именно так, – совершенно спокойно отвечал Наместник Гондора.

Сознание совершенно прояснилось, и стало понятно, насколько раскалывается голова.

Ладно, мелочи, тут судьба раскалывается…

– Тогда пойдем в Тронный зал, – продолжил Диор.

– Зачем?

– Стражи Цитадели считаются гвардией Короля. Поэтому они всегда приносят присягу перед троном. Будь в стране Король, он был бы свободен от этих условностей. Но мы, как ты понимаешь, на них просто обречены.

…еще и в Тронном зале!

Ну за что?!

Хватит себя жалеть! Ворота Минас-Тирита открыты, ты еще можешь уехать, если плачешь как пятилетнее дитя, ушибившее коленку!

Диор прав: у тебя есть долг перед Гондором. Даже если бы все те книги не уехали на север. Долг от этого не меньше.

Диор прав дважды: став гвардейцем, ты сможешь лучше исполнять свой долг перед Арнором.

Так что носи герб Элендила и служи обеим странам. Так, как можешь.

– Я готов, мой господин.

Диор дважды ударил в небольшой гонг, стоящий на столе: раздался долгий плывущий звук. Дверь кабинета отворилась, и появился слуга. Не такой важный, как первый, но тоже весь в белом. Он поклонился, скрестив руки на груди, и замер.

– Ступай к Эдрахилу, – велел Наместник, – скажи, что мы будем в Тронном зале.

Молча кивнув, слуга скрылся.

– Пойдем.

Они прошли через дворцовую площадь, и Таургон посмотрел на Стражей у Древа, будто впервые их увидел. Что, если завтра он сам будет стоять вот такой живой статуей? Хотя, наверное, на этот пост назначают знатнейших, куда ему, северному бродяге…

Ступени белого мрамора.

Стражи у входа.

Один из них потянул на себя тяжелую дверь, покрытую искусным барельефом, Наместник и северянин вошли, и эхо темноты зала подхватило их шаги. А впереди, в прохладном свете, льющемся из узких окон, сверкало каменными цветами Белое Древо за высокой спинкой королевского трона. Зал еще не был виден, только трон и Древо – как мечта, к которой следует идти.

К которой они с Диором и шли.

А каменные короли смотрели на них со своих пьедесталов.

Элрос и Элендил.

Исилдур и Анарион.

Менельдил и Остогер.

Ромендакил Первый и Тараннон Фаластур.

Хьярмендакил Первый и Атанатар Второй Алькарин.

Таургон вдруг понял, что его мешок с вещами до сих пор за спиной. Надо было раньше снять, да только где и как? Арнорец бесшумно отбежал к ближайшей статуе (это оказался Остогер, с маленьким семиярусным Минас-Анором в руках), положил мешок к подножию так, чтобы было незаметно… хотя кому – незаметно? кроме Диора, который о мешке северянина уж точно не думает, и каменных королей, которые и так всё видят.

Диор, неспешно шедший к черному креслу Наместников, действительно ничего не заметил. Он встал возле него. Таургон подошел.

Рядом с креслом был столик, на который в прошлый раз арнорец не обратил внимания. На нем на изящной резной подставке лежал короткий белый жезл. Знак власти Наместников.

Не мне бы тебе вручать меч, а тебе мне – жезл.

Вот потому и вручаешь ему меч, чтобы когда-нибудь Наместник отдал бы жезл Королю, чтобы получить его вновь из царственных рук.

Тихий, но в этом оглушительном безмолвии слышный, зашуршал Наугрил, вынимаемый из ножен. Таургон протянул его рукоятью вперед, преклонил колено и, положив руку на темный клинок, стал повторять следом за Диором:

– …верности Гондору и Наместнику королевства …говорить и молчать, идти и стоять непреклонно …только на благо Гондора! …лишь Наместник, смерть или конец мира. Так говорю я, Таургон, родом с севера, что был Арнором.

– А я, Диор сын Барахира, правитель Гондора и Наместник Короля…

И едва не качали головами каменные Короли, глядя на эту сцену.

Таургон убрал меч в ножны. Диор обнял его:

– Сегодня один из самых счастливых дней в моей жизни.

Арнорец не ответил, да и не нужно было отвечать.

Гул открываемых дверей. Полоса света прорезает пол. Черный силуэт на пороге… стремительно приближается, эхо перекатывает звук его шагов от арки к арке.

Кланяется. Старается говорить тихо, но с эхом не совладать:

– Господин мой Диор…

Наместник кивает ему. Произносит:

– Таургон, это Эдрахил, командир Первого отряда Стражей.

– Мой господин, – спрашивает Эдрахил, – будут еще какие-то распоряжения?

– Нет. Всё так, как мы обговорили. Вы можете идти.

Оба кланяются, идут к выходу, Таургон отбегает захватить свой мешок.

На солнце можно выдохнуть.

Эдрахил оказывается жилистым немолодым мужчиной лет… наверное, семидесяти, если он не из знатных. Зато сразу видно, что воин, скорее всего – потомственный. Тебя тоже с ног до головы взглядом ощупывает.

Обговорили они всё с Наместником, видишь ли! Заранее.

– Пойдем, подберем тебе всё, – командир переходит сразу к делу. – Какой ты высокий… еще и найди на тебя…

На самом деле, нет ничего сложного в том, чтобы не спать ночь. Две, если надо. Три, если война… так, прикорнуть чуток перед рассветом, выставив лучших часовых.

Нет ничего сложного – если ты знаешь заранее, что тебе не спать. Ну, или если война. На войне вообще сложностей немного, кроме нее самой.

Но когда рассчитывал хорошенько выспаться, а тебе не дали… в общем, воин должен уметь спать на ходу. Тем паче, что сейчас явно тот самый час затишья, когда уже и еще ничего не происходит.

И командир, похоже, достался понимающий. Никаких вопросов, никаких лишних слов. И снаряжение подбирает с первого раза, как на тебя делалось… надевай кольчугу – и спи, снимай кольчугу – и спи… хорошо как…

– Посмотри этот меч. Должен быть тебе по руке.

Приходится просыпаться.

– Не нужно.

– Таургон, – по тону Эдрахила заметно, что ему не впервой терпеливо объяснять упрямым, – я не сомневаюсь, что твой меч прошел через бои и достоин почета. Но оружие Стражей должно быть изготовлено лучшими мастерами.

– Да, – устало возразил северянин.

Гондорец видел, что это не гордость и даже не любовь к своему клинку, вполне ожидаемая для воевавшего. Этот человек, судя по виду – очень бедный, твердо уверен в том, что его меч – лучший в королевской оружейной.

Он даже до спора не снисходит. И с ним не очень-то поспоришь.

Откуда Наместник достал это северное диво?

– Покажи, – велел командир.

Таургон второй раз за сегодня обнажил Наугрил.

И стало тихо.

– Это же гномья сталь… – проговорил Эдрахил, сглотнув.

– Да, – повторил арнорец тем же усталым тоном.

Убрал меч в ножны.

К командиру возвращался дар речи:

– Слушай… ты вообще понимаешь… сколько такой стоит?!

– Я не на продажу его принес.

– Еще бы! И то спасибо!! Я бы не отказался бы купить такой – да только если я продам дом со всем, что в нем, считая и мое оружие, мне не хватит!

Таургон молчал, решая, можно уже снова спать с открытыми глазами или пока рано.

– Проснись, парень, и слушай меня, – резко сказал Эдрахил. – Я не из тех, кто задает вопросы. Но если ты хоть кому покажешь свой меч – вопросов не оберешься. Понял?

– Понял, – кивнул северянин. – Он фамильный, его для прапрапрадеда ковали.

Эдрахил предпочел сделать вид, что не услышал. Слишком много узнаёшь в один день о «сгинувших» дунаданах Севера.

– Так. Он у тебя шире наших, нам на него ножны не подобрать. Придется делать. Так что сейчас пойдем ко мне, я сниму с него мерки. Пока не получишь новые ножны, походи с этим.

Он протянул ему гондорский меч.

– Слушаюсь.

Исполнительный какой.

– Здесь воевавших мало, – негромко произнес Эдрахил. – Я имею в виду: вообще в Гондоре. В Первом отряде – мальчишки, большинство моложе тебя почти вдвое.

Вот так. Поймет, что это приглашение. А примет или нет, его дело.

– Я знаю.

Не примет. Ладно.

М-да, Наместник о нем лично хлопочет, гномы его прадеду меч по особому заказу ковали… мало в отряде сына Денетора, теперь еще и это. Веселый будет год, нечего сказать.

Воевать было куда как легче.

А по виду и не скажешь, насколько знатный. И не в одежде дело. Спокойный такой. Вряд ли потому, что спит на ходу. После бессонной ночи он, что ли?

Эдрахил деловито мерил меч для будущих ножен, писал оружейникам всё необходимое, за дверью ждал один из дворцовых слуг, чтобы отвести Таургона в комнату, где он будет жить, тунику и прочую одежду ему приготовят к завтрашнему утру (денег у него нет на шелковую рубаху под доспех! бедняга! бедняк!), всё оказалось гораздо сложнее, чем думал, и в тысячу раз проще, чем могло бы быть.

– Подожди.

Надо же, проснулся.

– Ты неправильно пишешь мое имя.

– А что не так?

– Не через «калма», а «андо». «Таур-гон» это «Лесной Камень», а не «Лесной Вождь».

Эдрахил смотрел на него с полнейшим непониманием. Гномья сталь вызвала у командира меньше удивления.

– «Лесной Камень», – повторил северянин. – Самое обычное имя для нас. Ты в засаде, идет мимо орк, тебя камнем считает.

– Ясно, – командир резко помрачнел. – Хорошее имя.

Судя по выражению его лица, ничего хорошего не было.

– Послушай, – осторожно проговорил он, – тебе… ты будешь настаивать на «андо»? Понимаешь… уже в списках и прочих бумагах… Наместник тебя через «калма» пишет. Я же не знал… прости.

Таургон достал бумагу, которую получил вечность назад – сегодня утром.

Его имя было написано через «калма».

Утром ему, конечно, было не до этого.

Ну вот, в довершение ко всему еще и переименовали.

После всего, что было сегодня, какое значение имеет написание не-твоего имени? После присяги Гондору?

– Оставь как есть, – махнул рукой арнорец.

– Спасибо… – выдохнул Эдрахил. Судя по этому вздоху, проще разбить пару орочьих отрядов, чем исправить одну букву в столичных документах.

Следом за слугой он прошел в одно из зданий слева от главной площади, если встать лицом ко дворцу. Похоже, это был здешний постоялый двор, только вот жильцы там один знатнее другого. Интересно, платит ли хоть один за «угол»… и из скольких комнат тот «угол» состоит…

Поднялись на пятый этаж, слуга распахнул перед ним дверь и замер в поклоне. Таургон вошел.

Оказалось, его новым обиталищем станет именно угол: в комнате было пять кроватей; на трех пологи откинуты, в изголовье висит оружие и вообще у них обжитой вид, на двух пологи опущены. Стало быть, выбирай любую.

Просторно и светло. Потолок высокий, в два роста, не меньше. Там, наверху, резьба по белому мрамору. Большое окно: вид частью перекрыт углом соседнего дома, но если встать вот сюда, то этого дома не видно вовсе, а только дали – равнины, Андуин, утесы Каир-Андроса, дальше болота и тонкой голубой грядой – Эмин-Муил.

По слову Диора его поселили в комнату с таким роскошным видом?

Да уж, не каморка у Хириль.

– Какую кровать застелить тебе, господин?

Да без разницы.

– Дальнюю.

Ушел за бельем.

Вот такой будет твоя новая жизнь. В белизне мрамора, свежем ветре с Андуина и с гербом на груди, не твоим и твоим разом.

Равнины золотятся. Скоро закат и ужин.

Со вчерашнего дня ничего не ел… не беда, осталось недолго.

И пить хочется страшно. Вода в кувшине. Понятно, что для умывания, но вроде чистая… хоть так напиться.

Придет слуга, надо будет спросить его, как идти в трапезную.

…Таургон поднял полог кровати. Подушка и матрас были без роскошеств, набиты травой, но добротно, аккуратно. Значит, приучают лордят не на перинах спать?

Он присел на постель. Вроде удобная.

«Встань! – возопил внутренний голос. – Встань, не делай этого!»

«Слуга придет – встану, – ответил ему Таургон. – Услышу, как открывается дверь, и сразу встану».

Его голова коснулась подушки.

Сон отступал тихонько и ласково. Обычно о таком говорят «как в детстве», но его детство пришлось на войну, там он вскакивал мгновенно, собранный и готовый к худшему еще раньше, чем откроет глаза. А просыпаться вот так, постепенно, позволяя себе еще чуть-чуть полежать, он научился позже, гораздо позже.

Он отдохнул, и ему хорошо. Это было первое, что он понял.

Где он? Он не дома, то есть не каморке у Хириль. Вчера… он стал вспоминать вчерашний день.

Н-да. Неудивительно, что он свалился, как подрубленный.

Сапог на нем не было, он был укрыт одеялом. Пришел слуга и обнаружил, что застелить постель не удастся? и сделал, что мог?

Сколько сейчас времени?

Ответом был слабый огонек светильника и голоса.

– Разбудить его, как думаешь?

– Мы ему не няньки. Пусть сам разбирается с Эдрахилом.

– Ну всё-таки…

Значит, утро. Хорошего же мнения о нем будут новые товарищи! – завалился спать без простыней и лишь по милости слуги не в сапогах. Да уж, дикарь дикарем, куда больше.

– Доброго утра.

– И тебе доброго, – недоверчиво ответил один из юношей, оглядывая его. Второй молча кивнул. Третий, видимо, еще не встал. – Ты кто?

…и откуда тут взялся, н-да. Взрослый, бородатый и не умеющий пользоваться простынями.

Ну что бы стоило вчера дождаться слуги?!

– Таургон. С Севера.

– Из Эмнета?

– Нет. С Северного Всхолмья.

– Это где? Я знаю только то, где был Форност.

– Оно самое.

Судя по изумленному взгляду, репутация лесного зверя обеспечена…

– Я Маблунг, у моего отца верфи в Лебеннине. Это Кемендур, а там Аннаэль.

– Рад знакомству.

Что, странно, что оно по-человечески разговаривает?

– Эдрахил велел передать тебе.

Ну да, бритва и настольное зеркало к ней. И как это штукой пользоваться… ладно, научимся. Не порезаться бы по первому разу.

– Спасибо. Можно свет поближе?

Уже отчетливо светало, когда Таургон, переодевшийся во все новое, выбритый и в тунике с гербом Элендила, шел в трапезную Первого отряда.

Зеркало безжалостно (или милосердно?) предупредило его о том, что произойдет. Он был готов к встрече с неизбежным, как на войне готов к схватке, риску смерти и боли ран.

«Несмертельно, – повторял он себе. – Переживу. Через неделю и следа не останется».

Он спустился по лестнице, вырубленной в скале, и оказался в довольно большой зале, где завтракало дюжины три юношей, одетых в черное с серебром.

Когда первые заметили северянина, они замерли, кто героически сдерживая улыбку, кто заставляя себя смеяться безмолвно. Их товарищи оборачивались – и тоже принимались отчаянно бороться с хохотом.

А потом кто-то не дал себе труда сдерживаться и засмеялся в голос.

Это было камнем, сорвавшим лавину за собой: трапезная захохотала так (а эхо усилило!), что, кажется, наверху Белое Древо содрогнулось.

Таургон виновато улыбнулся, пожал плечами: дескать, всё так, я знаю, как нелепо выгляжу, да, смейтесь, я бы и сам посмеялся, увидь такое.

Пока он носил бороду, не было заметно, насколько обветрено его лицо. Сейчас же, когда он ее сбрил, контраст между темными щеками и нежно-розовым подбородком оказался таким, что… что нужно быть очень хорошо воспитанным, чтобы не расхохотаться, и уж совсем идеалом сдержанности, чтобы не выдать чувств.

Извиняющаяся улыбка северянина сделала то, чего не достигли бы возмущенные слова: смех затих почти так же быстро, как и возник. Ну да, он взрослый, ну да, сбрил бороду, любой на его месте выглядел так же… и вообще, их приучали, что эмоции следует держать в себе.

Таургон нашел свободное место за столом и начал есть. Живот орал о том, что последний раз его кормили полтора дня назад; и вот поэтому есть надо очень медленно, иначе не наешься толком, иначе смеяться станут уже не над розовым подбородком, а над тобой: обжора.

Пища, кстати, здесь была много проще, чем у Хириль. Ну конечно. Та дорожила постояльцами и старалась изо всех сил, а тут лордят держат в строгости.

– Говорят, ты не умеешь спать на простынях? – услышал Таургон насмешливый голос.

Арнорец не стал поворачивать головы. Велика честь: баловать своим вниманием.

Не получив ответа, неизвестный перешел к тому, что считал более злой шуткой:

– Ты, вероятно, сегодня умылся впервые в жизни? Только не всё отмыть удалось?

Обижаться на мальчишку, у которого голос уже перестал быть ломким, но это не сделало его старше?

– Там, откуда ты родом, мыться совсем не умеют, да?

– Фингон, прекрати! – прозвенел над трапезной голос.

Вот тут Таургона чуть не подбросило.

Нет, он привык за эти годы, что здесь любят имена из древней истории, но – чтобы такое имя и у такого человека!..

В трапезной стало не до еды. Замерли, даже Эдрахил, хотя он явно не собирался вмешиваться.

Все глядели на Фингона и его противника.

Лордёныш оказался довольно взрослым: без малого двадцать. Высокий, плечистый, по лицу видно, что очень знатный. Есть в людях это качество – порода, и неважно, мудрый ты или глупый, она заметна всё равно.

К Фингону быстро шел юноша, которого было еще впору звать мальчиком. Года на четыре моложе, на голову ниже – отчаянный смельчак! – идти против того, кто тебя старше и сильнее. Четыре года в их возрасте – разница серьезная.

…а ведь этот Фингон замолчал. Замолчал от окрика мальчишки.

– Ты позоришь Гондор, насмехаясь над чужеземцем! – отчеканил юноша, глядя на Фингона сверху вниз.

Вот несмотря на разницу в их росте.

Таургон видел, что эти слова были лишними. Мальчик почувствовал свою силу и не смог остановиться. Ему надо было сдержаться, одолев единственной фразой… он слишком молод, он увлекается. И подставляется.

И Фингон не замедлил воспользоваться преимуществом. Он усмехнулся и осведомился:

– А ты не рано начал приказывать, Барагунд?

Барагунд покраснел, но не смутился и ответил, явно подражая тону кого-то из взрослых:

– Возможно, рано. Но в одном я уверен, – он смерил противника взглядом: – ссориться со мной тебе уже поздно.

Это «уже поздно» прозвучало так, что Арахаду стало не по себе. Да и не ему одному.

Фингон молчал. Он услышал то, на что нет и не может быть возражений.

Кто-то из товарищей положил ему руку на плечо, увел к столу и остывшей еде.

Таургон встретился взглядом с Барагундом и благодарно кивнул. Едва заметно, только глазами.

– Ну, давай посмотрим, что вы там на Севере умеете, – не без азарта проговорил командир, берясь за тренировочный меч.

– Где уж нам, пенькам замшелым, уметь что-то… – с тем же блеском в глазах отвечал Таургон.

– Камушкам неповоротливым, – в тон сказал Эдрахил, а дальше им стало не до обмена шутками.

Первую схватку командир проиграл.

Вторую тоже.

Третью выиграл, но только потому, что арнорец открылся совершенно по-дурацки, о чем Эдрахил не преминул сообщить весьма громко и экспрессивно.

Следующую проиграл.

Опять победил и опять потому, что «надо же думать о защите, и почти-победа – это поражение и смерть, будь меч у меня заточен!», а также много других слов. Если первый раз у Эдрахила и были сомнения, то на второй их не осталось: северянин открывается нарочно, делать он этого не умеет, поэтому выходит действительно нелепо.

Гондорец стиснул зубы. Конечно, Таургон прав: побеждать в каждой схватке – ему хуже, чем всем гномий меч показывать, да и авторитет командира совсем уж валять в пыли не следует. Таургон прав, что поддается, но – какого вонючего орка! – неужели он, поднявшийся в сотники из рядовых только благодаря своему мечу, неужели он не сможет хоть раз действительно победить это чудо лесное?!

К полудню оба устали. Сели в тенек, отдохнуть, попить водички.

– А что ты еще умеешь? – спросил командир. Говорить об этой череде схваток не имело смысла.

– Обычное, – пожал плечами Таургон. – Лук, копье, топор, нож если надо.

– Топор?

– Гномья облегченная секира. На дальние переходы ее не возьмешь, а вот если точно знаешь, что орки рядом, а она есть – это удобнее меча. Что, тоже помалкивать?

– Да всё про гномов молчи, – махнул рукой Эдрахил.

– Сегодня я узнал, почему погиб Исилдур… – задумчиво сказал Таургон.

– И почему же? – хмуро осведомился командир.

– Орки прорвали строй. Это ваша смерть.

Эдрахил внимательно смотрел на него.

– Пока вас прикрывают товарищи, – говорил северянин, – вы живая крепость. Вас не взять. Но если выбить одного и прорвать ряды… конец. Вы и один на один деретесь так, чтобы не помешать бойцу ни справа, ни слева. Учат этому с детства, да?

Гондорец кивнул.

Посмотрел на двор, где бились Стражи. По их понятиям, они всё делали безупречно: в реальном бою ни один из них не нарушил бы строя.

Н-да, только вот разным может оказаться этот «реальный бой».

– А у вас как? – спросил он Таургона.

– А у нас правило одно: выжить. Впятером на полсотни орков ходить не доводилось?

– А как ты думаешь? – хмыкнул Эдрахил.

– Откуда мне знать? Нам про ваши войны не известно, хотя новости всё-таки приходят. Значит, всегда строем? и равным числом?

Эдрахил кивнул.

– А нам такое и не снилось. Прибежал днем, по солнышку, кого-то перебил, раздразнил, за тобой помчались, они сонные, солнце их жжет. Кого не перебил до ночи, от тех спрятался. Хорошо спрятался, надежно, они злые, будут искать бешено. Поэтому у нас не тот хороший командир, кто убил больше орков, а тот, кто не потерял ни одного из отряда. У вас, наверное, бегать и прятаться – позор для воина, а у нас – первое искусство. Можешь быть плох с оружием, но если умеешь раздразнить и привести врага под стрелы своих, ты молодец.

– Научишь? – спросил командир.

– Тебя?

Эдрахил задумался. И задал неожиданный вопрос:

– А надолго тебя Наместник к нам?

Таургон пожал плечами:

– Он не говорил.

– Знаешь… меня переучивать поздно. Научи их.

– Слушаюсь, – слово было холодным, но тон северянина теплым.

Эдрахил встал.

– Барагунд! – обычным тоном командира. – С Таургоном!

Тень от Миндоллуина совсем накрыла воинский двор, поединки затихали, юноши вытирали пот, надевали сброшенные черные туники.

Барагунд был совершенно счастлив. И трудно сказать, что у него вызывало больше радости: утренний триумф или дневные бои без единого шанса победить. Юноша совершенно точно знал, что выучится быть таким же стремительным и непредсказуемым, как северянин, он станет лучше! нескоро, но обязательно. Иначе и быть не может.

– Идем ужинать? – сказал Таургон.

– Нет, я сегодня свободен и ужинаю дома, – ответил Барагунд. И добавил, сияя: – Я расскажу отцу о тебе, вот он удивится!

Северянин кивнул.

Барагунд остановился. Удивленно посмотрел на арнорца. Судя по виду юноши, он ожидал совершенно другой реакции.

На что?

Что он такого сказал? Ужинает дома, это понятно для тех, кто живет в Седьмом… отцу расскажет, это еще более очевидно. Любой бы рассказал.

– Ты не знал? – нахмурился юноша, глядя на своего собеседника. И сам нашел ответ: – Ну да, ты же издалека… Я – сын и наследник Денетора.

«Паука?!»

Арахад еле успел прикусить язык.

Этот славный мальчик? ну да, гордый, да, уверенный в себе, возможно, даже чересчур… он – и Паук? скорее ждешь, что сыном Паука окажется Фингон!

Вот теперь на лице Таургона была вся полагающая гамма чувств, от изумления до смятения.

Барагунд улыбнулся и сообщил:

– Он будет рад узнать, что вы, северяне, живы.

* * *

Через несколько дней Эдрахил сказал: «Наместник ждет тебя сегодня вечером».

Ждет – значит, явимся.

Его слова, как и приказы командира, не обсуждаются.

…сколько ты разрушил, господин мой Диор, заставив надеть эту форму? В одном Ярусе живем, через площадь перейти – а теперь дальше друг от друга, чем при первом разговоре. Тот скромный стражник тянулся к тебе, а этот красавец в черном с серебром… думать тошно.

Как нам восстановить разрушенное?

Слуга в белом выглядит не так надменно, как неделю назад. То ли не узнал в новом наряде, то ли из уважения к форме делает вид, что не узнал. То ли ты сам был слишком зол давеча и половину его надменности придумал.

– Хорошо, хорош! – Диор встал навстречу.

Его лицо светилось таким искренним счастьем, что это растапливало любой арнорский лед.

Да и где ты в Арноре прочный лед найдешь?!

– Я рад, что ты доволен, господин мой.

– А ты? Таургон, неужели тебе не доставляет радости то, что ты видишь в зеркале?

– Да уж, – он усмехнулся и провел рукой по гладко выбритому подбородку, – в зеркало я теперь каждый день смотрюсь.

– Подожди… – Диор удивился и чуть нахмурился, – ты что же, так и не видел себя в полный рост?

– Я вижу других и примерно представляю.

– Пойдем.

Вот это был самый необсуждаемый изо всех приказов Наместника Гондора.

– К госпоже Андрет? – снова усмехнулся арнорец.

– Нет, – голос Диора прозвучал неожиданно сухо.

Таургон не стал спрашивать, что он сказал не так. Хочет Наместник, чтобы он посмотрел на себя, – пойдет и посмотрит. Труд невелик, а Диору приятно.

Они прошли через несколько зал во внутренние комнаты. Это была спальня: кровать под узорным пологом, стены обшиты темным деревом… некогда разглядывать обстановку, да и невежливо.

И, разумеется, ростовое зеркало.

Вдвоем они смотрелись на удивление правильно. Они были похожи: нуменорская кровь отчетливо видна у обоих, высокий рост, стать, черты лица. Они были похожи взглядом – внимательным, спокойным, мудрым. Видно, что родственники. И неважно, в каком колене.

Оставьте родословные Хранилищу.

Близкие родственники.

Они были противоположностью: ослепительная молодость и негромкая зрелость. Даже если бы Арахад не был одет в блистающую серебром тунику гвардейца, его сила и энергия, едва сдерживаемая, как вода в кипящем котле, вызывала бы восхищение всё равно. Лишенное бороды лицо его молодило, и это, пожалуй, шло ему. Диор же, прошедший две трети жизненного пути, отмеренного потомкам Анариона, давно уже не нуждался в том, чтобы делать заметным что-то. Хоть внешнее, хоть внутреннее. Его одежда коричневых и темно-багряных цветов была неяркой, золотая вышивка – такой тонкой, что и не разглядишь… так, то ли есть узор, то ли нет; полуседые волосы и борода бережно подровнены. Пожилой лорд, уважаемый за мудрость более, чем за знатность, – да, но – правитель могущественнейшей страны?! нет, встреть Таургон его в Хранилище, он бы опять не догадался, кто перед ним.

– Хорош… – снова повторил Наместник, любуясь их парой.

Таургон промолчал, чтобы не обижать его.

Но лицо северянина было слишком красноречиво.

– Сердишься, – мягко сказал Наместник. – У меня есть к тебе просьба, Таургон.

– Я слушаю.

– Пойдем в кабинет, поговорим.

Они перешли туда, сели за стол, и Диор начал.

– Завтра вечером ты назначен в караул, как тебе, вероятно, уже известно. Это будет совет. Обычный… так, текущие дела. Но на совете – на любом совете – обязательно стоят Стражи. Это было заведено еще самим Мардилом: знак того, что совет собран именем Короля и решения принимаются как бы в его присутствии. Я бы хотел, чтобы с завтрашнего дня ты был на каждом совете.

– Что?! – вскинулся Арахад. – Почему?

– Вот почему…

Диор, погруженный в свои мысли, не замечал его тона.

– Дело в том, – слова давались Наместнику с явным трудом, – что у меня есть один недостаток. Очень серьезный для правителя. Я не могу преодолеть первое мнение о человеке. Оно меня еще ни разу не подводило… я имею в виду – сразу, но проходят годы, и человек меняется. А я всё еще сужу по тому, каким он был десять, двадцать, а иногда и пятьдесят лет назад…

Диор вздохнул, и Арахад тоже перевел дух.

О чем бы ни хотел сказать Наместник, речь пойдет о другом.

– Я хочу, чтобы ты стал моими глазами, Таургон. Ты не пристрастен ни к кому, у тебя нет своих интересов в Гондоре. И ты наблюдателен. Очень наблюдателен.

– Но я никого из них не знаю.

– Именно, – кивнул Диор. – Ты мне расскажешь не о Харданге или Борласе, а о втором слева и третьем справа. Не о том, что они говорили, а о том, как они говорили.

Таургон задумался, пытаясь представить себе это.

– Я уверен, что ты справишься, – улыбнулся Диор, ободряя его. – Ну а если и нет, то мы ничего не теряем. Всё останется по-прежнему.

– А если я ошибусь?

– Нет, – покачал головой Наместник. – Упустишь что-то – возможно. Но ошибешься? нет. У тебя зоркий глаз.

– На следы орков в лесу.

Диор снова покачал головой:

– Не только. Ты просто себя еще не знаешь.

Таургон молчал, но впервые за последние дни это стало молчанием согласия.

Диор улыбнулся и кивнул.

– Пойдем. Я должен научить тебя одной вещи.

Они прошли сквозь все покои, вышли на лестницу, спустились по ней ко входу в башню Наместников.

Но выходить не стали: Диор вдруг повернул вправо, потом еще раз – и за мощной колонной, украшенной сложной резьбой, оказался вход на узкую лесенку. Никакая потайная дверь не скрывала его, и всё же увидеть мог только тот, кто про него знает.

Диор поднялся на второй этаж и остановился перед дверью.

Достал ключ и протянул его Таургону:

– Отпирай.

Ключ повернулся без малейших усилий, дверь открылась. Перед ними был кабинет Диора.

Они вошли.

Закрылась дверь, щелкнул замок.

Таургон, держа в руках ключ, вопросительно глядел на хозяина.

– Как видишь, всё просто, – сказал Наместник. – Завтра после совета я жду тебя.

Эдрахил его начал ставить в караулы уже несколько дней как, едва цвет подбородка и щек сравнительно выровнялся. На здешнем ярком солнце и безжалостном ветре это было несложно. Таургон запоздало оценил, каким тихим и тенистым был Четвертый ярус.

Поначалу стояние в караулах ужасно раздражало (столько часов впустую!) и было попросту тяжело: долгая неподвижность утомляла сильнее любых тренировок. Копье, на которое он опирался, оказалось не бесполезным оружием, а подлинным спасением от усталости. Но уже на третий-четвертый раз стало проще: мышцы научились не ныть от неподвижности, а пустое время заполнилось размышлениями. Благо, от ужина и допоздна он теперь каждый вечер проводил в Хранилище – роскошь, недоступная раньше.

Было забавно, когда Серион первый раз не узнал его в новой форме…

Сейчас четверо Стражей стояли в зале совета: он, Барагунд и еще двое, их по именам он пока не знал. Зала была пуста, делать было нечего, уходить в свои мысли тоже не стоило: скоро начнется и надо держать слово, данное Диору.

А ведь Барагунд здесь не случайно. Это он, Таургон, не знает лордов и вряд ли поймет, о чем речь… а сыну Денетора и другим лордятам такой караул – всё равно что участие в совете без права голоса. И если будет по слову Диора, и он станет стоять на каждом… получается, что он отнимет законную долю знаний кого-то из лордят. Ну ладно, хочется верить, что обойдется без лишних ссор. Хотя Фингон и его дружки не простят, конечно.

Открылась дверь и вошел… красавец. Все Стражи невольно подтянулись, хотя и так стояли прямо. Таким мог быть нуменорский принц времен расцвета Острова – изящный и сильный, мудрый и блистательный, его наряд был богатым, но не кричащим. Хотелось любоваться каждым его движением, хотя он просто шел, садился, расправлял складки одежд.

Двое. Постарше. И попроще. Не такие отточенные движения, не такой продуманный наряд: в чем-то богаче, но менее красивый.

Дверь отворяется медленно, заметно, что вошедшему тяжело – не ее тяжело открывать, а трудно было одолеть все лестницы, которые ведут в эту залу, хотя этаж всего лишь третий. «Всего лишь», м-да: внизу громада Тронного. Этого ты знаешь, хоть и видишь впервые: Харданг, Хранитель Ключей Минас-Тирита. Седой, могучий… словно вершина Миндоллуина явилась в зал. Но вот лестницы для него уже в тягость. Сколько ему? Уже за сто? Или век скоро будет? И интересно, есть ли во дворце подъемник, как в Хранилище? Должен быть… ну да, а этот гордец вам выскажет всё, что он думает о том, что ему, дескать, трудно подниматься… будет сам ходить еще лет – сколько? десять? двадцать?

За это время в зале появилось еще двое и один. Двое были похожи: одеты даже еще красивее самого первого, один хорош и сам, второй толстоват, но лица обоих портит высокомерное выражение. Красивый похож на Фингона… или нет? показалось? или правда?

Громко разговаривая, так что их было слышно еще с лестницы, вошли трое. Все были одеты просто, по-дорожному; двое постарше, третий лет пятидесяти. Войдя, резко снизили голоса, но обсуждать не перестали. Таургон через фразу слышал «корабли, переправа, груз».

Следующим явился Диор. Кивком отвечая на приветствия, прошел к своему месту, сел спиной к Стражам. Таургон увидел, как расслабились его плечи: Наместник еще кого-то ждет.

– Может быть, будем начинать? – недовольно спросил надменный красавец.

– Нет! – ответил тот, что в дорожном, и в голосе его было что-то вроде испуга. Так человек боится, что у него отберут дорогое и важное.

– Подождем, – мягко сказал Диор. – Он не опаздывает, это мы все пришли заранее.

– Как добрались? – пророкотал Харданг.

– Быстро, – сказал молодой в дорожном. – Андуин спокойный, ветер попутный, рассказывать не о чем.

– А я бы послушал какую-нибудь увлекательную историю, – недовольно заметил красавец потолще, – пока мы тут сидим и ждем.

– Увлекательные истории будут, – нахмурился первый в дорожном, – очень увлекательные. Но только когда все соберутся.

– А мы ждем только его? – спросил сидящий рядом с надменными. – Еще кто-то будет?

– Балану пришлось уехать, – сказал Самый Красивый (так Таургон стал звать его про себя). – Больше, сколь я понимаю, никто не собирался.

– А что случилось у Балана?

– Его земли тоже зацепило всей этой непогодой, – качнул головой Самый Красивый, – не слишком серьезно, но…

Резко распахнулась дверь, и стремительно вошел человек в темной одежде. Он был самым молодым здесь, даже моложе, чем Самый Красивый. Его черные волосы были подровнены как у Диора, но, в отличие от Наместника, он гладко брил свое худощавое лицо.

Еще раньше, чем он сел в кресло напротив… дяди? – Таургон понял, кто это.

Он представлял его совсем не таким.

На паука он не был похож совершенно. Скорее на хищную птицу, влетевшую в комнату.

– Прошу простить за задержку, – сказал Денетор.

– Что ж, – неспешно кивнул Диор, – мы можем начинать. Лорд Инглор.

Начал говорить тот, что так боялся рассказывать без Денетора.

Его речь можно было действительно назвать увлекательной. Это очень захватывающе: слушать про бури, когда сам ты в доме, защищенном ото всех непогод. Но от общих описаний бедствий лорд Инглор перешел к каким-то названиям крепостей, к спискам того, что гарнизон недополучит, и слушать это стало невозможно.

Таургон занялся тем делом, ради которого он здесь: принялся смотреть.

Самый Красивый был очень внимателен и напряженно размышлял, чем и как можно помочь.

Спутники Инглора явно знали всё, что он скажет, и ждали решения совета.

Судя по выражению лица Харданга, всё шло прекрасно: ну, очередная непогода, сколько их было на его веку и всякий раз выбирались, и на этот раз всё будет в порядке, затем и собрались здесь, чтобы всё стало как ожидается, то есть хорошо.

Надменная парочка была еще более внимательна, но думала вряд ли о помощи. Нехорошие у них были взгляды.

Но самым неожиданным оказалось то, как слушает Денетор.

Было полное ощущение, что он не просто знает всё, что говорится про Южный Гондор, но сверяет речь лорда Инглора с… чем? Едва не кивает на очередной цифре, словно он учитель, а лорд Инглор – ученик, отвечающий урок. И пока тот отвечает всё совершенно правильно.

Может ли лорд Южного Гондора лгать? быть в сговоре с Пауком?

Нет. Что угодно, только не ложь. Взволнованная, искренняя речь.

Но если Паук всё заранее знает (а почему бы и нет, говорят, его люди повсюду!), то получается, начинать можно было и без него? Он единственный, кто не услышал ничего нового.

Инглор закончил.

– Лорд Хельмир? – сказал Денетор, не давая дяде даже видимости управления этим советом.

Хельмир оказался правителем Итилиена.

Его край не пострадал и был готов помочь южной провинции…

…и тут пошли такие числа на числах, что Таургона сковало смесью ужаса и восторга: как человеческий разум может всё это вместить?!

Хельмир перечислял, какие припасы может дать Итилиен, и тут же называл, сколько и каких судов понадобится для перевозки.

Третий их товарищ, оказавшийся из Пеларгира, иногда вставлял пару слов, уточняя.

Харданг смотрел на них с добродушным спокойствием деда при виде умных внуков.

Денетор продолжал сверять ответы с незримым учебником; всё правильно.

Прочие лорды были более или менее внимательны, надменные – напряженнее всех.

– Этого недостаточно, – сказал Самый Красивый, – если в Южном Гондоре всё действительно так сурово, то только помощью Итилиена он не обойдется. Дор-эн-Эрнил эти бури не затронули; я поговорю с другими лордами, мы поможем.

При этих благороднейших словах Денетор остался бесстрастен. Паук, что и говорить!

– Не только вы! – поднялся лорд с противоположного конца стола. – Пусть Анориен и не похвастается изобилием, но и на правом берегу Андуина найдется, что взять для Южного Гондора.

– Я съезжу к себе в Лебеннин и поговорю там, – подхватил сидевший рядом с Хардангом.

Все вдруг повернулись к красивому из надменных. Он растерялся.

– Вы… нет, у меня масса дел, а Лоссарнах далеко… я думаю, лорд Арминас тоже поможет… особенно, если и Итилиен, и Лебеннин, и Анориен… он поможет, я уверен!

– Это прекрасно, – холодно произнес Денетор, – вопрос лишь в том, насколько он сможет помочь. Поскольку Лоссарнах далеко, – голос Паука не дрогнул, и никто и краешком губ не улыбнулся, хотя даже Таургон знал, что Лоссарнах – ближайшая провинция, день пути, – поскольку он далеко, а нам надо понять размер помощи прямо сейчас, то, полагаю, лорд Эгалмот подскажет нам, какой урожай он ожидает в своих землях в этом году? Вряд ли в остальном Лоссарнахе будет иной.

Точно – Паук. Раскинул сети и издевается. Не только из народа кровь сосет, но и лордов мучает.

Эгалмот сейчас был в точности как ученик, пойманный на незнании.

Но ученик умный.

– Серьезных отличий от прошлого года не будет, – сказал он.

И вот сейчас Денетор задаст вопрос, сколько было в прошлом.

Почему-то Таургон был уверен, что сам Паук это отлично знает.

Но, похоже, и у пауков есть чувство меры.

– Хорошо, – сказал он, выпуская жертву.

И посмотрел на Наместника. Бесстрастное лицо на миг стало человечным.

– Да, – ответил на его безмолвный вопрос Диор, – я напишу лорду Мараху.

Тон Наместника означал, что и Бельфалас присоединится.

– Превосходно, – кивнул Паук и словно подвел черту: – Итак, я полагаю, что провинции смогут дать примерно следующее…

У кого были цифры на цифрах?! у лорда Хельмира?! там был ручеек, а тут прорвало плотину! паук он или нет, но не человек точно! человек не может существовать в мире безликих чисел, а этот там и живет.

Поэтому ему люди и безразличны.

Он говорил и говорил. Его слушали внимательно; каждый из лордов, когда речь заходила о его крае, невольно кивал в такт словам.

Только надменные молча злились. Действительно родич Фингону Эгалмот? ты против Паука, но если ты против него, то ты что же – с этими? а если Фингон окажется его сыном?

Нет, ты с Барагундом против Фингона, а не наоборот!

Как всё сложно здесь…

Лучше уж Паука слушать, тот хотя бы говорит о помощи.

…и получается, что в Южный Гондор надо везти всё. Абсолютно всё, кроме вина. О вине никто не сказал ни слова. Там что же, нет ничего, кроме виноградников?

То есть понятно, что есть. Но мало. А после этих бурь…

Денетор закончил. Посмотрел на дядю.

Надо же, вспомнил, что Гондором правит не он.

– Хорошо, – сказал Диор. – Как я понимаю, возражений нет.

Все ответили безмолвно, кто жестом, кто взглядом.

А старый Харданг широко улыбнулся.

– Жив? – улыбнулся Диор, когда Таургон вошел.

На жаровне Наместника закипал массивный чайник.

– Сейчас попьем чаю, оживешь.

– Спасибо, – выдохнул северянин.

– Садись. – Диор отошел к резному шкафу, бережно вынул из него раскрашенный ларец. Он был сделан из необычной глины, покрыт узорами, а на его верху стоял синий зверь с огромными ушами, белыми длинными клыками и носом до самой земли. На спине у зверя была беседка, там сидел маленький человечек.

Таургон забыл об усталости, воззрившись на это диво.

– Андамунда, – снова улыбнулся Диор. – Читал, наверное, про него?

– Читал.

– Еще их называют мумаками. Говорят, они водятся в Хараде. Во всяком случае, этот красавец оттуда.

Наместник взялся за зверя, снял с ларца. Ударило сильным терпким запахом.

Таургон, как ребенок, разглядывал мумака. Хотелось потрогать, но без спроса невежливо, а спрашивать неловко.

Диор, заварив чай, ласково посмеивался, глядя на него.

– Я очень люблю этот ларец. Харадские шкатулки для чая всегда хороши, а эта особенно. И чай в ней тоже… не на каждый день.

– Господин мой…

– Отдыхай, Таургон. Нам торопиться некуда. Ты завтра свободен до полудня, и у меня из срочных дел только письмо Мараху. Мы сейчас попьем чаю, он взбодрит нас, и тогда мы всё обсудим. А пока отдыхай.

– Спасибо.

Диор принялся разливать.

От одного запаха усталость как ветром сдуло.

– Это «Железный Феникс». Незаменимая вещь, когда ночью ждут серьезные дела.

С первого глотка чай показался чудовищно горьким. А потом усталость стала исчезать, как туман под солнцем.

– Я уже забыл, – говорил Диор, делая маленькие глотки, – каково это: первый в жизни совет. Я был тогда моложе, чем Барагунд сейчас, и, помнится, казался себе тогда безумно взрослым. По всем вопросам у меня было свое мнение, я был убежден в своей мудрости и проницательности…

Он негромко засмеялся.

Таургон осторожно улыбнулся в ответ.

– Ожил? – приподнял бровь Наместник.

– Да, вполне. Благодарю.

– Ну что ж, – он закрыл чашку крышкой, арнорец сделал то же, – тогда перейдем к делу. Что ты понял?

– Очень мало, господин мой. Я понял, что никогда не смогу это понимать.

– Ну, мы договаривались, что от тебя этого и не требуется. Хотя я думаю, что ты ошибаешься. Но сейчас неважно. Итак, кого ты увидел, Таургон? Расскажи мне о них, словно меня не было на совете.

Ну вот оно и сбылось. То, о чем ты мечтал шесть лет. Мечтал раскрыть глаза Наместнику, положить предел всевластию Паука… для охранника обоза и стражника таки мечты смешны. Только ты не был ни тем, ни другим, хотя и рядился ими.

Ты занял свое место.

И займешься своим делом.

Ты говорил о Самом Красивом, сидевшим по правую руку Наместника, говорил о его мудрости и благородстве, и Наместник кивал: лорд Фелинд, он мог бы быть королем, обернись судьба иначе… ты же знаешь, что у короля Телумехтара было два сына, Ондогер был внуком старшего, а Эарнил правнуком младшего, но у Калиммакила, деда Эарнила, тоже было два сына, и именно его младший был тем, кто отказался принять корону, когда Эарнура объявили умершим. Он был тогда уже очень стар, и сейчас трудно сказать, чего было в его решении больше: горестной уверенности в том, что род Телумехтара исчерпал себя, или осознания, что венец не по силам ему самому… но он отказался, и с той поры в Гондоре нет Короля… но потомки Калиммакила живы, и Фелинд достоин своих царственных предков.

Ты с улыбкой говорил о Харданге, говорил, что он на всех смотрит как на внуков, и Диор улыбался: лорды шутят, что никому, кроме самого Хранителя Ключей, не ведомо, сколько внуков у Харданга, знают только, что шестеро детей и уже есть первый правнук.

Ты говорил о сидевших рядом с ним, о том, что они осторожны и предпочтут подождать, когда решение будет принято, чтобы потом поддержать его; да, вторил Наместник, лорды Румил и Гаэрон таковы, они из числа знатнейших и их место в совете неоспоримо, место у них есть, а вот мнения и впрямь нет.

– Пока всё очень точно, Таургон. Допивай чай, «Фениксу» нельзя перестаивать, особенно у того, кто пьет его впервые. Я потом заварю еще.

Ты, ободренный, продолжаешь. О «речной троице», как ты звал их про себя. Лорды Южного Гондора, Итилиена и Пеларгира. Прямые люди, в решениях скорые, но не поспешные. И неудивительно: у лорда Хельмира Мордор за спиной, у лорда Инглора – самый скудный край во всей стране, а лорд Пеларгира… Диор качает головой: Туор не лорд – наследник лорда; его отец слишком стар, чтобы покидать Пеларгир, но он по-прежнему держит весь Андуин в своих руках. Во многом благодаря сыну, готовому мчаться по первому слову отца.

Говорить о надменных ты не хочешь. Но придется. Ты не хочешь осуждать их, пытаешься быть осторожным, а Наместник усмехается, безмолвно заставляя тебя говорить правду. И ты говоришь, что зрелище горькое, что их достоинства лишь оттеняют их недостатки. Да, соглашается Наместник, лорды Эгалмот и Салгант именно таковы, и вся их знатность делает лишь хуже. С сыном Эгалмота, кстати, ты вместе служишь; ты уже знаком с Фингоном?

Всё-таки это его отец.

И на чьей стороне тебе быть теперь?!

Впрочем, выбор ясен. В совете ты никто, живая статуя, а в остальном – ты с Барагундом. А Фингон с его отцом пусть катятся… в Лоссарнах. Благо дорога туда такая дальняя!

– Ты устал?

– Нет, господин мой. Просто я уже очень, очень хорошо знаком с Фингоном.

– Понимаю, – сочувственно говорит Диор.

Лорд Анориена. Разумный, спокойный, надежный. Всё так, всё так, отзывается Диор, лорд Норвайн таков. Анориен – не самая богатая из земель, но влечет многих, Норвайну в чем-то труднее, чем Инглору: запроси он помощи, многие сочтут это не трудностями, а жадностью. И он не просит, что бы ни было.

Сказано почти всё. Осталось только главное.

– И наконец..?

– Денетор, – невозмутимо произнес Таургон.

Диор удивленно посмотрел на него, отставил чашку.

– Откуда ты знаешь, что это Денетор? Ты видел его раньше?

– Нет, я только слышал о нем. Но не узнать его невозможно.

Таургон набрался смелости и спросил:

– Мой господин, почему ты не воспротивишься ему?

Диор приподнял бровь:

– А почему я должен противиться?

– Этот человек упивается своим могуществом. Упивается своей властью. Кто правит Гондором – он или ты?!

– Даже если ты и прав, – мягко сказал Наместник, – чем это плохо? Разве он настаивал на принятии решения, которое шло бы вразрез с моим?

– Сегодня нет, а что будет завтра? – нахмурился северянин. – Если он захочет изменить решение совета, ему не понадобится для этого много сил. Разве не так?

Диор не ответил, занявшись новым чаем.

Что ж, молчание иногда красноречивее любых слов.

– Вторая заварка крепче первой, она с непривычки может ударить тебе в голову, поэтому бери, не стесняйся, – он пододвинул Таургону блюдце с фруктами, вываренными в меду до прозрачности янтаря.

Таургон кивком поблагодарил и взял. Напиток был таким крепким, что в голову изнутри словно копьем ударило. Со сладостью, тающей во рту, стало полегче. Но после такого чая он вряд ли уснет сегодня.

Наместник сделал маленький глоток, накрыл чашку узорной крышкой, чтобы не стыло. По крышке летали птицы с длинными шеями и еще более длинными развевающимися хвостами – видимо, эти самые железные фениксы. Или не железные. Железные перья так гнуться по ветру не могут.

– Денетор… – медленно проговорил Диор. – Я знаю его даже не с рождения, раньше.

Таургон последовал его примеру, накрыл чашку и приготовился слушать.

– Я женился довольно рано, – начал Наместник, – и через десять-пятнадцать лет стало окончательно ясно, что детей у нас не будет. Андрет очень страдала, но… что поделать? А Риан к тому времени входила в возраст. И началось… – Диор горько вздохнул. – Одни сватались сами, другие – своих сыновей. Все понимали: сын Риан будет править. Все мечтали о власти, мысленно делили Гондор между родичами и друзьями… подарки отцу, Риан, мне – чтобы повлиял на решение…

Северянин сочувственно кивнул.

– Отец никому не говорил «нет», но год, другой, третий – он не давал согласия. Риан плакала. Быть словно племенной кобылой на торгах… унизительно. Отец обещал ей, что она выйдет замуж только по собственному выбору. А она смотреть на мужчин не могла.

– И как же?

Диор снял узорную крышку, сделал глоток. Таургон тоже.

– Он был скромным лордом из Ламедона. Ты знаешь, где это – Ламедон?

– Эред Нимрайс, к югу от главного хребта.

– Правильно. А владения его называются Лаэгор.

– Горная Лужайка, – чуть усмехнулся северянин.

– Да. Довольно большая лужайка, да и не одна она, но… такой лорд не пара для дочери Наместника. Он это понимал. Знаешь, я за все те годы так и не спросил его ни о причине его приезда, ни как он встретился с Риан… но они встретились и разговорились.

Таургон потянулся за сладким ломтиком.

– Я стал замечать, что Риан повеселела. Сначала обрадовался за нее, потом задумался о причине. Но пока я решал, как бы мне лучше ее спросить, она прибежала ко мне сама – и в восторге стала рассказывать про этого ламедонца, какой он умный, добрый, а главное – как приятно говорить с мужчиной, который совершенно не хочет на тебе жениться!

– Он действительно не хотел?

– Конечно. Он же умный человек.

– Он жив?

– Куда он денется? – улыбнулся Диор. – Живут в своем Лаэгоре.

– Но он, как я понимаю, не сильной нуменорской крови.

– Ничего, на сотню лет жизни ему хватит.

Северянин отпил чаю.

– Так вот, Риан выплеснула мне свое счастье. Я посмотрел, как сияют ее глаза, подумал… и на следующий день пришел к отцу. Дальнейшее тебе понятно.

– Риан любила его, да. А он ее?

– Как тебе сказать… тогда мы думали о Риан, не о нем. Во всяком случае, уговаривать его не пришлось. А потом… он любит ее горячо и заботливо. По их сыну это видно.

– По Денетору?!

– Да. Мало кто умеет любить так глубоко, как Денетор.

Таургон нахмурился. Хотелось спросить: «мы говорим об одном и том же человеке?»

– Хочешь еще чаю?

– У меня пока есть.

– Хорошо. Итак, сразу после свадьбы он увез ее в Ламедон. Так решили мы все. Отец смеялся, что этот брак – самое мудрое политическое решение: столько знатных женихов, и никто не в обиде на другого.

– Да уж.

– Денетор там и родился. И до пяти лет бегал по своим горам на воле. Мы все решили: у мальчика должно быть детство. А когда ему исполнилось пять, отец ему всё рассказал. О том, что судьба династии Мардила зависит от него. И они все приехали в Минас-Тирит.

– Его воспитывал Барахир?

– Как тебе сказать… Мой отец следил за его ростом, но растил его его собственный. В любви и строгости. Горцы, знаешь, ласковы с малышами, но очень суровы к подросткам.

– Он стал подростком, когда ему исполнилось пять?

– В каком-то смысле да, – Диор допил чай. – Еще будешь?

– Нет, благодарю.

– Что ж… с пятнадцати лет отец (я имею в виду – мой отец) стал вводить его в дела, потом «как бы ты поступил», а потом Денетор стал задавать вопросы. Он уже тогда начинал сиять, когда говорил о самых скучных вещах: налогах, пополнении казны, доходах областей… вникал всё глубже. К его годам двадцати Наместник начал всерьез советоваться с ним.

Таургон кивнул.

– Тогда он и заговорил с нами о том, что мы с отцом прекрасно знали: как у нас собираются налоги. Мы же не слепцы, мы нам всё известно… но надавить, поставить закон выше живых людей… ты вот говоришь: Денетор может заставить совет принять любое решение. Это правда. Потому что настоящие решения принимаются не на совете.

Диор потрогал чайник: еще теплый. Налил себе один глоток. Заел медовой сладостью.

– Мы раз за разом собирались втроем. Денетор приносил бумаги: сколько собрано, сколько нужно было собрать, какие траты нужны, на какие есть деньги. Он был молод и яростен. Ты удивлен? Ты решил, что он всегда холоден и молчит? Он и тогда так молчал – при всех. А с нами…

Наместник покачал головой.

– Мы понимали, что он прав. Но отец не решался. И тут оказалось, что Денетор думает не только о казне.

– Он решил жениться.

– Именно. Ему было двадцать три, несерьезно рано… для любого другого. Но ни отец, ни его отец – не возразил никто. Неллас была в восторге (надо было видеть его в те годы! хотя он и сейчас хорош); ее родители, кажется, онемели от изумления. И все мы понимали: он торопится со свадьбой не потому, что его сжигает страсть. Он это делает для династии. Он это делает для моего отца. Наместнику будет очень важно посадить на колени правнука.

– Понимаю.

– Отец оценил. И дал согласие, чтобы Денетор собрал налоги.

– Свадебный подарок, – усмехнулся северянин.

– В каком-то смысле. А его отец… они с Риан уехали сразу же после этой свадьбы.

– Воспитатель больше не нужен.

– Не только в этом дело, – покачал головой Наместник. – Они же оба знали: когда он сделает первый шаг, недовольные попытаются повлиять на него через отца и мать… так подобного не случится. Ну а про первый сбор налогов ты знаешь.

– Н-да.

– Но ты ведь сам собирал налоги, когда был простым стражником. Много слез ты видел?

– Нет.

Таургон отставил недопитый чай.

– Мой господин. Теперь я понимаю, как сильно ты любишь Денетора, но позволь сказать: я верю каждому твоему слову, но ты говоришь о прошлом. О том, каким он был. Но миновали годы. Барагунд уже взрослый. И Денетор изменился.

– Он изменился, – кивнул Диор. – Любой изменится за пятнадцать лет. Но поверь мне: этот человек беззаветно предан Гондору.

– Мой господин. Ты нарушаешь условия нашего уговора. Ты сказал: я должен судить беспристрастно. А ты хочешь изменить мое мнение о Денеторе на хорошее.

– Прости, Таургон, но условие нарушил ты, – улыбнулся Наместник. – Мы договаривались именно о беспристрастном мнении, а ты пришел с предвзятым. Ты знал о Денеторе дурное. Теперь узнал доброе. Пора выполнять наш уговор и смотреть своими глазами.

БЕЛОЕ ДРЕВО

Тот же год

Фингон взахлеб, на всю трапезную, рассказывал о том, как он, стоя давеча в карауле у Древа, не тратил времени впустую, а придумал хитрое письмо, которое… эхо подхватывало его голос, приятели Фингона хохотали и он с ними, не слышать его было сложно, но необходимо, надо было сосредоточиться на чем-то… на вкусе этого мягкого хлеба – только что испекли, и в нем еще тепло рук тех женщин, что трудятся для них, да, это лучше всего – думать о хлебе, об удивительном пшеничном хлебе, какого ты не ел в юности, вдыхать его аромат, перекатывать кусочек во рту, ощущая вкус, прежде чем проглотить… а Фингон? ну что же Фингон? имя с королевского плеча, уверенность в своей силе – с отцовского, чужими обносками красуется, а своего ничего и нет, даже хитрости настоящей нет, потому что подлинный хитрец не кричит на всю трапезную, какой он ловкач. Разве что пожалеть его.

– Можно?

Барагунд. Подсел рядом.

– М?

– Я хочу спросить тебя…

– Шумно. Подожди, я доем.

Таургон быстро расправился с завтраком; они с Барагундом поднялись по лестнице и вышли.

Было еще темно, но заметно посвежело. Скоро рассвет.

– Так что?

– Тебе тоже не понравилось то, о чем говорит Фингон.

– Я не слушал, – пожал плечами северянин.

– Просто… у тебя было такое лицо… ну, странное.

– Какое? – Таургон искренне удивился; ему казалось, что он сохранял спокойное выражение.

– Не знаю, – не находил слов юноша. – Печальное, что ли…

– Печальное? Пожалуй, – вздохнул северянин и ответил на вопрос раньше, чем тот был задан: – Представь, скажем, человека, которому подарили роскошное одеяние. А он изодрал его и бросил в грязь, а теперь громко хвастается этим. Что бы ты о нем подумал?

Гондорец кивнул, но неуверенно: мысль Таургона всё еще была ему непонятна.

– Ты никогда не задумывался, – продолжал Арахад, – почему у Белого Древа стоят именно юноши самых знатных семей?

– Это традиция, – пожал плечами сын Денетора. – Почтение к Древу, почтение к прошлому…

– Нет, – в голосе северянина слышалась улыбка, – это не традиция, это дар. И не Древу, а нам.

Барагунд молчал, вопросительно и требовательно.

– Да, это дар. Когда еще в нашей жизни у нас будут часы и часы на размышления о судьбе Людей Запада, о прошлом и его откликах в настоящем? впереди нас ждут бесконечные дела, очень важные, и нам просто некогда будет подняться на вершину, чтобы… помолчать, – он сделал выразительную паузу, – а сейчас у нас это время есть почти каждый день. А рядом – оно, дважды спасенное Исилдуром, выжившее в годину мора, Древо Королей, живущее и цветущее вопреки судьбе… Ты когда-нибудь ощущал его путь? путь, который провел его от саженца, пережившего мор, от отростка дерева Минас-Итиль, от плода Нимлота, от самого погибшего Нимлота и дальше – к Келеборну и Галатилиону? Его жизнь, длящаяся тысячелетиями, длящаяся дольше, чем существует наше, солнечное время? Оно цветет и дает плоды, но никогда ни один плод не прорастет, потому что Белое Древо всегда одно в Смертных Землях.

– Я… – Барагунд не сразу совладал с дыханием, – я думал обо всем этом. Но не так. Так, как ты, я не умею.

– Я в твоем возрасте тоже не умел, – пожал плечами Арахад. – Затем нам и даны эти годы, чтобы научиться.

Юноша кивнул.

– Попробуй почувствовать его. Оно откликнется тебе, я уверен.

– Как это сделать? – нахмурился Барагунд.

– Как? – северянин задумался, не нашелся с ответом, хмыкнул. – Как говорил мой наставник, это проще понять, чем объяснить. Ну… просто думай о нем.

– Я думал.

– Не-ет, – улыбнулся Таургон, – так не годится. Ты начинаешь мне объяснять, почему у тебя не получится.

– А… если оно откликнется, как я пойму это?

– Н-да, у тебя и вопросы… откуда же мне знать, как это будет у тебя?

Уже совсем рассвело, скоро бежать за шлемами и – к нему.

Барагунд требовательно молчал. У Таургона мелькнула мысль, что будущий Наместник Гондора не позволит солнцу взойти до тех пор, пока не получит необходимый ему ответ. Жаль, что это не так. И почти уже нет времени на раздумья.

– Когда ты почувствуешь, что в тебе что-то изменилось, что ты стал чище и светлее, это наверняка оно.

– Спасибо! – пылко сказал Барагунд.

И они оба опрометью помчались за шлемами.

Караул сменялся под пение серебряных труб, и этот миг каждый раз заставлял Арахада испытывать чувство радостного волнения, удивительно ясного и чистого. В эти мгновения любое собственное действие, даже самое обыденное и простое, казалось ему исполненным особого значения и особой силы; эта сила была выше его, от дунадана требовалось лишь одно: позволить ей течь через себя. Арахад боялся, что со временем он привыкнет и эта радость уйдет, так что всякий раз, заступая в караул на рассвете, ждал: будет? нет? Оно приходило. А страх утратить эту радость всё-таки исподволь грыз душу: он чужеземец здесь, он на всё смотрит свежим, удивленным взглядом… но что, если с годами он станет глядеть на это так же, как гондорцы? не хочется думать, что его взгляд тоже станет серым и равнодушным.

Сегодня он стоял лицом к западу, то есть ко дворцу. Это считается – повезло: солнце не бьет в глаза, да и вообще на тебя никто не смотрит, можно не следить за лицом.

Видно, как в королевских покоях идет обычная уборка. Она каждый день. Традиция.

Интересно, что там осталось за эти триста лет? Мебель, наверное, стоит до сих пор, ею же не пользуются, так что не развалится. Ткани… занавеси на окнах не выглядят древними, им явно не три века, меняли. Вот как раз слуги их распускают, чистят, собирают снова в красивые складки.

Верности Королю хватает на занавески и протертую пыль. Скажи он тому же Фингону, что бессмысленно убираться в покоях, куда три с половиной века никто не входит, кроме слуг, юный лорд вознегодует: как безродный северянин осмелился покуситься на гондорскую святыню?! Скажи это Фингону не он, а кто-то из его дружков, сын Эгалмота и тут бы не поддержал, наверное: дескать, даже если ты и прав, не стоит об этом вслух.

Да, но только ведь разговор об отце с ними не заведешь. Даже в мыслях, даже в мечтах. С Диором в мечтах – да. А потом как представишь совет… Марах и Фелинд будут со всей дотошностью требовать доказательств, у нас же две Звезды Элендила, а значит у вас – ни одного потомка Аранарта… ну, это-то не сложно: приедет владыка Элронд, привезет настоящую. Поверят. Харданг, Туор, Инглор – эти обрадуются. Особенно если эльфы приедут. А вот Борлас и Эгалмот… что им за дело до Звезд и эльфов? они признают только власть. Есть у эльфов власть здесь? нет. А уж у северных бродяг…

…или всё-таки рассказать Диору всю правду?! попросить серьезный отряд, а лучше – земли в управление. Западный Эмнет – это же беда, а не край. Взять войско, покончить с разбойниками… не дадут – добиться права набрать самому, гномьего серебра для начала хватит, а там посмотрим. Десять, двадцать, ну тридцать лет – и в северных областях снова можно будет жить, не держа оружия под рукой; тогда он войдет в совет Гондора по праву.

Да. И станет одним из лордов Гондора.

Одним из.

Которому первый успех ударил в голову, так что захотелось большего.

Нет.

Короля принимают не потому, что он прежде хорошо послужил стране. Венец – не награда, а если награда – так не Королю, а народу.

Ну и кто это понимает во всем совете? Диор? Фелинд? Суровый Харданг?

Только и Салгант, и Борлас – это не самое страшное. Стократ страшней отец того милого юноши, что стоит сейчас лицом к востоку.

…интересно, почему Барагунда ставят всегда на самое неудобное место? если солнце – то ему в глаза, если непогода – то он на ветру и дожде? Охранять сокровищницу или, лучше того, усыпальницы ни разу не отправляли.

Но его отец, этот человек с худым лицом и холодным взглядом, – он ни за что не выпустит страну из рук. Страну, которую он держит столько лет своими цепкими когтями. Диор слишком доверяет ему. Да, пока все решения, которые принимает Денетор, идут Гондору вроде бы во благо. Разумеется. Именно поэтому Диор на его стороне.

Но на одно произнесенное слово Денетора – сто, а может быть и тысяча слов, которые он промолчал. И что за его сомкнутыми губами? Что он скрывает?!

Нет, если сейчас страной правит скорее наследник, чем Наместник, если уж он так хитро и ловко вытянул власть из рук еще своего деда, то – он ее отдаст бродяге с Севера? Он?!

Хотя… если подумать всерьез, то дело не в нем. Денетор проживет – сколько? сто двадцать? сто тридцать? после него придет время Барагунда. Не хочется верить, что этот юноша со светлыми глазами станет таким же, как отец. И сейчас он тянется к тебе… можно ему многое объяснить, а там и потихоньку рассказать… потом рассказать всё.

И что?! Когда Наместником станет Барагунд, ты взойдешь на престол?

Ты знаешь ответ. Ты знал его прежде, чем вышел из Тарбада.

Неважно, какие глаза у Денетора или у Салганта. Важно, что слишком мало таких глаз, как у Барагунда. И даже он не понимал, зачем им стоять под Древом.

Понял. Может быть, почувствует. Будет их таких двое.

На весь Первый отряд.

– Ну как? – спросил он у Барагунда, когда их сменили.

– Не знаю, – нахмурился юноша. – Кажется… а может быть, я очень хочу, чтобы это было, и мне именно что кажется. А почему это получается у тебя?

– Я вырос в лесу, – пожал плечами Таургон. – Шла война; чтобы выжить, надо было стать зверем… в хорошем смысле. Жить не разумом, а чутьем. Доверять чутью. Никаких «я знаю». Я знаю только одно: орки умеют подкрадываться очень ловко. Особенно по ночам. Особенно пасмурными ночами. Тревожит что-то? проверь. Так и приучаешься отличать «кажется» от «есть». Бы-ыстро.

– Здорово! – выдохнул Барагунд.

– Угу, – мрачно кивнул следопыт. Спросил: – Знаешь, какая война лучше всего?

– Какая?! – в глазах юноши горела мечта о подвигах.

– Закончившаяся. Мой дед погиб, мой отец без ноги – чудом жив. Зато я разговариваю с тобой, а не орков вынюхиваю.

Барагунд серьезно, по-взрослому молчал.

Нет, Денетор, он не будет похож на тебя. Держать в руках Гондор ты можешь, но тебе не удастся превратить в лед сердце этого юноши.

– Попробуй ночью, – сказал Таургон. – Сейчас люди ходят, солнце тебе в глаза… трудно. И если не получается, не переживай. Придет позже. Не может быть так, чтобы не пришло.

Дружбу северянина с сыном Денетора все заметили очень быстро. Всё время, что они были свободны от караулов, а Таургон – от чтения в Хранилище (теперь он перестал бывать там ежедневно), эти двое проводили вместе. Как правило, в воинском дворе, реже просто за разговором. Эдрахил, не задавая лишних вопросов, стал назначать их в караулы только в паре. А заодно задерживался посмотреть, как Таургон управляется с боевым топором – оружием, мало известным Гондору. Он, да, рассказывал, что умеет, но одно дело рассказ, и совсем другое – увидеть. «Ну ты и ловок! – вырвалось у командира. – Где так выучился?» «Под елкой», – хмуро ответил северянин, и Эдрахил устыдился своего вопроса. По счастью, лордята считают ниже своего достоинства присматриваться к этому.

Фингон пару раз громко высказался о том, что северный дикарь, оказывается, предусмотрителен и даже умен, раз завел себе такого покровителя, – после чего сын Эгалмота замолчал на сей счет, доказывая, что он и сам неглуп. Ссора с Барагундом? из-за этого безродного? трудно совершить более недальновидный поступок.

Пару раз на воинском дворе Таургон видел знакомую высокую фигуру. Наследнику удавалось держаться на удивление незаметно; большинство, увлеченные схватками, вообще не подозревали, что он здесь. Таургон же ждал его, так что дело было не только в привычном внимании следопыта. У Денетора везде глаза и уши; о том, что старший сын подружился с неизвестно кем, он знает, а значит должен придти. Вот, пришел. Не подозревает, что смотрит на своего врага. Нет, Денетор, Гондор из-под твоей власти мне не вырвать, но твой сын вырастет светлым и мудрым. Смотри своим холодным взглядом, криви губы. Мы, северяне, тоже хитрить умеем. Я переиграю тебя.

Странно, что Денетор не препятствует их дружбе. Считает северного бродягу неопасным? Это вам не Фингон, здесь высокомерие такое, что надо быть могущественным лордом, чтобы наследник изволил посмотреть на тебя сверху вниз. А всякую мелочь он просто не замечает.

Вот пусть и считает, что сын завел себе ручную лесную зверюшку.

Кто же будет опасаться, что зверюшка повлияет на характер сына?

Ночи в этом апреле были на удивление прозрачными и звонкими. Луна ярилась.

Одни страдали от бессонницы, другие радовались ночам, которые заполнены вдохновенным трудом, третьи спали прекрасно, а днем были на удивление бодры и решительны. Таургон набрался смелости и как-то невзначай сказал Эдрахилу: «На ночи, если не трудно, ставь меня почаще». Тот пожал плечами: ладно. Кажется, это действительно было ему не трудно.

Весенние ночные караулы – истинно воплощение своего времени: ни то, ни другое и всё сразу. Темнота слишком коротка, чтобы караул сменялся в полночь, но слишком долга, чтобы отстоять без смены. Поэтому всё зависело от погоды. Ясно – один караул, дождь – сменяются.

Луна упивалась своим великолепием и не пускала на небо ничего крупнее маленьких облаков.

Эдрахил поразмыслил и решил исполнить просьбу северянина буквально. Почаще так почаще. Нетрудно? нетрудно. Что ж, на ближайшие десять ночей. Подряд. Пусть бегает на свидания к своей серебряной красавице. А когда он будет отсыпаться (и будет ли) – это точно не дело командира. На всякий случай заранее предупредил Наместника: вдруг у него свои планы на этого молчуна? Но Диор не возражал. И даже когда командир Первого отряда сказал прямо: «Я ставлю их с Барагундом в паре», Наместник лишь кивнул.

Ну вот и пусть вместе любуются.

Занятная они пара. Все считают их противоположными, а Эдрахил вспоминал темный блеск меча из гномьей стали. Интересно, Барагунд видел этот меч? В воинском дворе Таургон берет только затупленный учебный; никто и не догадается о причине. Самые сообразительные решат: бродяга стесняется своего клинка. Ну да, судя по рукояти, так и есть.

Как он сказал тогда? Для сколько-то-раз-пра-деда ковали? То, что дунаданы Арнора отнюдь не сгинули, Эдрахил теперь знал точно. И этот северянин, по документам «родом из-за Тарбада», с Барагундом держится наравных… почему? У одного знатность, у второго война и победа за плечами, это уравнивает? убедительно, очень убедительно такое объяснение.

Только вот правда – иная.

Дружит с будущим правителем Гондора, меч из гномьей стали, принят в Стражу по слову Диора… вот пусть они вместе с Барагундом и стоят под луной. Раз Наместник не возражает, а Денетора это всё то ли не интересует, то ли устраивает.

…светлой памяти Наместник Барахир предложил ему оставить свою сотню и возглавить Первый отряд, сказав: «Если Цитадель станет охранять отряд Эдрахила, это будет прекрасно. И полезно для наших мальчиков. И всё же дело не в твоем имени. Дело в тебе самом. У них юность и гордость, у тебя – опыт и мудрость. Ты сможешь держать их в узде и не рассориться при этом ни с одним из отцов». После такого нельзя было не согласиться. А сотня? да, для командира всё равно что его дети. Только отцу иногда приходится расставаться с детьми.

Но, помнится, в списке достоинств будущего командира Первого отряда Наместник Барахир не назвал любопытства.

Так что никаких вопросов Таургону. А то он опять ответит на все своим «под елкой» и опять не соврет. Только дело не в словах, а в тоне. Эдрахил много раз слышал этот тон от воинов, побывавших в, скажем так, нехороших схватках. Тон, который означает «Я не желаю отвечать, и ты будешь последним мерзавцем, если спросишь снова». Что ж, один раз «под елкой» он услышал. Этого достаточно.

Таургон точно знал, что Барагунд улыбается. Парень каждый вечер идет в караул со светящимися глазами, возвращается задумчивым. Что-то у него уже получается. А когда на душе покой – вот этот странный покой, устремленный и решительный, – то губы сами складываются в улыбку.

Барагунда не надо спрашивать. Он всё расскажет сам, когда захочет.

Небо пронзительно-синее. Звезд почти нет, только луна. И Минас-Тирит как корабль, огромный белоснежный корабль, плывущий через сумрак земли и синеву неба. Он плывет сквозь века и тысячелетия, сквозь войны и судьбы, и нет в Средиземье такой силы, что задержала или остановила бы его свободный и неустанный бег.

Душа чиста, как родниковая вода в морозный зимний день. Так бывало в Ривенделле, несколько раз, когда владыка Элронд посылал за ним – послушать музыку. Первый раз Арахад пришел потому, что с владыкой не спорят, а так – до музыки ли ему?! В стране война, она захватила даже женщин, его мать дерзко мчит по лесам, передавая вести от отряда к отряду, сражаются все, а он… он учится здесь, он должен быть образован и мудр, как и положено вождю дунаданов. Которым он может стать в любой день. Отцу было тридцать один, когда это случилось. Сколько будет ему? Тридцать? Двадцать? Пятнадцать?!

Но владыка Элронд велел придти, значит, надо явиться и слушать.

Играло несколько арф, их голоса отражались от высокого купола и обрушивались уже иной музыкой, той, которой не нужны ни инструменты, ни пальцы, и эти звуки, словно еще один водопад Ривенделла, незримый водопад, омыли его душу. Ему хотелось плакать, но не от жалости и тем более не от горя, хотелось – и не было слез. Он стоял под этим водопадом звуков, смотрел на небо над эльфийской долиной, на бесконечные ряды аркад, подсвеченные золотыми или голубоватыми огнями – их мерный ритм был словно лестницей, по которой его дух устремляется выше, выше, выше… музыканты с их инструментами остались где-то внизу, в земном и плотном… потом, когда всё закончится, он будет в восторге благодарить их, но это будет потом.

В тот вечер он понял слова наставников: «Война должна быть в твоем разуме, но не пускай ее в свое сердце».

Он был тогда мальчишкой, моложе Барагунда. А сейчас ему, чтобы пережить то же, не нужен ни Ривенделл, ни эльфийские арфы. Сейчас ему нужно гораздо меньше – и гораздо больше.

Только ночь. Только луна. Только это город, вознесенный над миром. Только эта страна, которой он поклялся в верности и которая никогда не ответит взаимной. Только Белое Древо, сияющее звездами своих соцветий; и хотя стоишь к нему спиной, но мысленным взглядом видишь их – каждую крохотную звездочку со множеством тонких лепестков и золотыми искрами в сердцевине.

В прошлые годы было одно-два соцветия. А сколько их в этом…

Когда он уедет, оно будет так же цвести для Барагунда?

Рассвет.

После этой бессонной ночи чувствуешь себя бодрее и свежее, чем после сна. Он поспит немного вечером, перед караулом, а сейчас… Барагунд найдет, чем его занять.

Идет серьезный, притихший. То есть он молчит, как и положено Стражу при разводе караула, а только разное оно – молчание. Разворот плеч, шея… тон молчания видишь, а не слышишь. Деруфин молчит устало, спать хочет: плечи вниз и шлем ему втрое тяжелее. Маблунг молчит равнодушно. А у Барагунда сна ни в одном глазу, ушел в себя, но, может быть, пустит в гости. И ведь спроси кто, откуда ты это знаешь, – не объяснишь.

Они поставили копья в караульной, сняли шлемы.

– Я видел, – тихо сказал юноша.

Таургон понял и кивнул.

Они пошли обратно – такие разговоры возле Древа и вести.

Стояли и молча смотрели на него. Королевский дворец за ним был розовато-золотистым в лучах молодого солнца, Древо пока оставалось в тени. В тени мордорских гор, закрывающих восточный горизонт. Но подождать немного – солнце поднимется выше, тень отступит, розовые отблески сменятся золотым светом, и тогда созвездия соцветий засияют среди темных листьев.

– Я не знаю, как про это рассказать, – проговорил сын Денетора.

Северянин кивнул. В его годы он тоже не умел говорить о подобном. Произнес:

– Оно просто растет сквозь наши судьбы.

– Да. Именно! – пылко сказал Барагунд.

– Пойдем, – Таургон качнул головой в сторону Языка, залитого рассветным золотом. – Там нам никто не помешает.

А на площади у Древа скоро начнется обычная утренняя суета.

Зато на Языке никогда никого нет. Разве что иногда – такие, как они. Поговорить в тишине там, где их никто не потревожит. Странно это: самое безлюдное место в городе – у всех на виду.

Можно идти и молчать.

И смотреть, как солнце блестит в водах Андуина.

– Остогер был мудр, перестроив Минас-Анор, – сказал Таургон, когда почувствовал, что можно говорить. – Нигде в Средиземье я не видел такого места: ты на вершине, ты открыт перед Ним, ты в одиночестве, которое не нарушит никто, но чтобы попасть сюда, тебе не нужно уходить в горы, достаточно просто выйти из дому. Остогер понимал, что тем, в чьих руках судьбы народа, это нужнее, а идти в горы… когда в стране война, не будет времени.

– Ты думаешь, – удивленно спросил Барагунд, – Язык сделан таким для… этого?

– Я уверен, – пожал плечами северянин. – Остогер понимал, что одним оружием битвы не выиграть. Он превратил Минас-Анор в город-крепость, но не построил на Языке ни единого здания, ни для жизни, ни для войны. Почему?

– Я никогда не задумывался об этом…

Таургон улыбнулся:

– Преимущество быть иноземцем. Задаешь вопросы, которые не приходят в голову родившимся здесь. Когда я впервые пришел на Язык… – он замолчал, вспоминая.

– Так про то, зачем Остогер оставил Язык свободным, ты не прочел?

– Нет. Прочел я только о том, что это сделал Остогер. Судя по всему, нашествие в правление его сына было страшным. Но ведь отбились, и левобережье не потеряли.

Барагунд оглядывался, словно был приезжим, впервые попавшим на Язык. На десяток локтей вправо и влево, на полсотни локтей вперед стлался белый мрамор, обрамленный балюстрадой. И десятки локтей назад. Небо, мрамор и ты – как на ладони.

А впереди – просторы Анориена, тяжело-синий Андуин, золотятся отвесные утесы Каир-Андроса, замершего посреди реки как корабль, за ним поблескивает болотцами Зыбь, западнее бесчисленные рукава Этновой Купели, а совсем на севере голубыми призраками угадываются вершины Эмин-Муйл. Солнце не слепит глаза, оно за легкими облаками, и его косые лучи, словно простертые руки, осеняют твой край.

Как случилось, что ты, выросший в этом городе, только сегодня по-настоящему увидел всё это? Да, бегал к балюстраде и не раз, смотрел и вдаль, и вниз, радовался простору, но только сегодня понял, что всё это много больше, чем место, где можно побегать на приволье рядом с домом, и площадка для лучшего в мире обзора.

Торжественная пустота. Ни цветников, ни скамей, ни беседок, ни статуй. Ничего. Твоя душа на белизне мрамора. Твои помыслы – как слова на белом листе.

Барагунд взглянул на Таургона, тот кивнул, соглашаясь с невысказанным, и юноша пошел вперед. Северянин остался стоять. В этот час каждому нужно быть одному.

Арахад смотрел на залитый солнцем Гондор, и ни тени терзаний или сомнений сейчас не было. Он никогда не станет Королем. И отец тоже. Это данность, ее надо принять спокойно, как летний зной и зимние дожди. Он не станет Королем потому, что над этой страной у него нет власти. А у Барагунда – есть. Уже сейчас. Пусть небольшая, ну так и он сам еще невелик. А только уже Фингон и его дружки действуют по старой шутке: «Не будем с ними связываться: их двое, а мы одни».

Отец прозорлив, насколько это возможно. Прозорлив, но не всеведущ. Надо сегодня же написать ему о подлинной причине этой поездки. Он здесь затем, чтобы научить наследника Анариона видеть Свет, идти в Свете, нести Свет.

Это и будет его воплощением клятвы верности Гондору.

Это и будет его воплощением долга наследника Элендила.

* * *

Он написал отцу, как и собирался, но… но строк письма, даже взволнованных и подробных, Арахаду было слишком мало, чтобы выплеснуть свой порыв. Отнес письмо в Четвертый ярус, своим, надеялся выговориться друзьям – он мудры, большинство сами учились в Ривенделле, а маска хмурого охранника – только маска… да, но едва Таургон переступил порог их дома, он понял – ни слова. Да, кому как ни арнорским лордам его понять, но им сейчас носить личины северных бродяг, и если он заговорит с ними-настоящими, то им будет очень, очень трудно заново возвращаться к маскам.

Отдал письмо, послушал вести с родины, байки из очередного путешествия с купцами, ничего не рассказал и ушел.

И всё же судьба смилостивилась над ним: Эдрахил мимоходом бросил одно лишь слово. «Сегодня».

Это означало – башня Наместников, потайная лестница, ключ. И волшебные чаи до глубокой ночи.

И разговоры, которые неизвестно кому из них двоих нужнее.

Теперь, когда он стал гвардейцем, их встречи изменились. Они действительно стали чаще, как и обещал Диор, но при том сделались только тайными. Наместник ни разу не пришел в Хранилище, если мог там застать Таургона. Сам арнорец, закрученный водоворотом перемен в своей жизни, не заметил этого, а вот Серион однажды отозвал его в сторону и спросил тихо и смущенно: «Прости, это, конечно, не касается меня, но – вы с Наместником не поссорились?» Услышав самые пылкие уверения, что всё в порядке, старый хранитель успокоился и принялся извиняться за свой вопрос.

Таургон ждал темноты нетерпеливее, чем влюбленный свидания. Бесшумно и быстро открыл дверь в башню, в два шага оказался у потайной двери, взлетел на второй этаж, повернул ключ в замке. Замер в легком поклоне, вслушиваясь в так любимый им аромат кабинета Диора.

Здесь пахло Временем, если только время способно пахнуть. Старинная мебель, принадлежавшая еще Барахиру, а то и Хадору или даже Турину, обладала своим, особым ароматом, это был не затхлый дух прошлого, а… запах силы, меняющейся и неизменной. Выйди к вековым дубам, и почувствуешь его.

А новый хозяин добавил к этому ароматы харадских чаев.

Он пытается рассказать тебе о сорте, но видит, что ты не способен слушать, что ты рвешься выговориться, и он с улыбкой подчиняется тебе, ты говоришь о накипевшем, умалчивая лишь о долге наследника Элендила, а чай пахнет сказочно, надо будет потом переспросить и запомнить название, ты заново переживаешь, как сиял Барагунд, а сейчас так лучатся глаза Диора, он мудр, как отец, он понимает тебя, иногда даже лучше, чем ты сам понимаешь себя.

Разливает по чашкам новую заварку.

Пьете молча. Ты – возвращаясь от восторга к этому тихому вечеру. Он – размышляя о чем-то.

– Как же жаль, Таургон, – Диор поставил чашку, – как же безумно, страшно жаль, что больше нет Арнора. Я слушаю тебя, и мне видится Аннуминас, и Валандил на троне, и Звезда на его челе. А теперь долг Гондора – сохранить свет ваших душ, как он хранит Звезду Элендила.

Таургон кивнул.

– Я неправ, что до сих пор не показал тебе ее, – решительно сказал Наместник. – Это святыня твоего рода, она принадлежала твоим предкам. И пусть теперь ее судьба – быть в Гондоре, но ты должен хотя бы увидеть ее. Хотя бы взять в руки.

Таургон снова кивнул, медленнее и ниже, чтобы Диор не видел его лица.

Историю гондорских Звезд – обеих – ему как-то поведал Хэлгон. Вернее, эльф рассказал лишь о том, что называл «заговором с гондорцами»: как Аранарт придумал пустить ложную весть о своей смерти и как уже сами гондорцы решили, что две фальшивые Звезды убедительнее одной.

Решение Диора, такое благородное и искреннее, оборачивалось для арнорского принца изрядными сложностями: придется изображать трепет и смотреть на заведомую подделку как на драгоценную реликвию. Это не просто само по себе, но гораздо труднее, что придется всё это делать перед Диором.

Перед человеком, с которым ты хочешь быть до предела честным.

Но приказ Аранарта – это приказ. Даже четыре века спустя.

В назначенное Диором время Таургон спускался в сокровищницу. Эхо возносило по виткам лестницы голоса Стражей, болтающих на этом скучнейшем посту; северянин шел не таясь, но они замолкли, лишь увидев его.

По именам он их до сих пор не знал; они откуда-то из глуши – то ли Анфалас, то ли даже Андраст, большинство их не замечает, Барагунд держится с ними покровительственно.

– Случилось что-то?

– Наместник велел ждать его, – пожал плечами Таургон, будто не зная, зачем.

Оба Стража вытянулись, хотя шагов Диора на лестнице еще не было слышно.

Правду сказать, поддельные Звезды были наименее интересным из хранящегося в гондорской сокровищнице. Дай Таургону волю, он расспросил бы о любом из украшений – женском, мужском – о его истории, владельцах, судьбе…

Но он должен послушно держать в руках тот алмаз, который Наместник считает подлинной Звездой, делать печально-вдохновенное лицо и внимать Диору, размышляющему вслух об истории Арнора.

Поневоле вспоминалось, как впервые увидел их. Регалии.

Тебе было десять, тебя отправили в Ривенделл учиться и на второй день привели в небольшой зал, где они и лежали – Нарсил, скипетр Аннуминаса и Звезда. А еще там стояли два портрета, высеченные из камня. Один – мудрый и очень светлый человек сильно в годах, такому хочется довериться, и знаешь – поддержит и поможет. Второй – молод и яростен, взгляд прожигает тебя насквозь, незримый ветер треплет каменную гриву. «Вот бы нам такого сейчас в командиры!» – подумалось мальчишке.

Элендил. Аранарт.

Начало и гибель королевства.

…и был еще один день в том зале. День, который тебе не забыть никогда.

Год от года ты всё сильнее боялся вестей от своих. Боялся, что услышишь «Араглас пал». Рвался в битву сам, но с мрачным протестом подчинялся наставникам. Кто бы узнал сегодняшнего спокойного Таургона в том юноше, звенящем яростным молчанием, как перетянутая струна?

И Элронд привел тебя в зал реликвий.

– Возьми Нарсил, – велел он.

Ты непонимающе посмотрел на владыку: что ты должен сделать? Взять рукоять? обломанный клинок? всё, вместе с ножнами?

– Возьми, – он кивнул на рукоять.

Ты повиновался.

Она показалась тебе очень тяжелой: предназначенная уравновешивать изрядный вес клинка, она сейчас тяготила руку.

– Если я спрошу тебя, как этот меч был сломан, ты мне ответишь, – негромко сказал Элронд. – Ты выучил имена и даты. А теперь попытайся понять.

Владыка Имладриса говорил об известном тебе, но то ли потому, что ты держал в руках обломок меча Исилдура, то ли потому, что в голосе Полуэльфа были какие-то чары, ты не слышал слов, ощущая всё, как происходившее с тобой самим.

…ты лишился родины, всего, что называл дорогим, своим, любимым, – из-за Саурона.

…ты с братом обрел новый дом, создал страну, возвел города, посадил Белое Древо – но Саурон нападает вновь, и ты едва успеваешь спасти Древо снова, и спешишь к отцу со страшной вестью.

…ты оставляешь Гондор на брата; брата, с которым вы были двумя частями целого, – но целое разрублено, Анарион погибает.

…страшнейшая из смертей настигает Верховного короля эльфов – от раскаленной длани Саурона он гибнет в собственных расплавленных доспехах.

…на твоих глазах Саурон убивает твоего отца.

…и меч сломан.

И что теперь?!

– Победить!! – отчаянно кричит Арахад, сжимая Нарсил. – Победить! – кричит он, захлебываясь рыданиями.

Как молния, ослепляет его понимание: пока ты жив – победа возможна. Какими бы ни были потери.

– Таургон. Таургон, ты слышишь меня? Что с тобой?

Диор.

Сокровищница.

Гондор.

И он давно не тот мальчик.

Ах да, две Звезды.

– Прости, господин мой. Я задумался.

– Конечно, – участливо говорит Наместник. – Я всё понимаю.

Выдохнуть. Вернуться в реальность.

– Господин мой. Скажи… шлем Исилдура, тот самый, в котором он поразил Саурона… он же был короной Гондора? Менельдура и остальных? до Алькарина?

– Да, всё так.

– Он здесь?

– Да, – кивает Наместник.

– Я могу его увидеть?

– Пойдем.

И вот сейчас тебя не интересуют никакие сокровища, будь они драгоценны по стоимости или бесценны по своей судьбе.

Только этот древний потемневший шлем.

Ты берешь его в руки, даже не спрашивая позволения, и Наместник не остановит, не возразит. Он же видит: тебе нет дела до короны Гондора, ты прикасаешься к реликвии твоего предка.

А корона?

Корона – это шлем Алькарина, с алмазами и прочим великолепием. Корона там, где и оставил ее Эарнур: в Усыпальнице, на надгробии Эарнила. Очень, очень символично.

Пусть северянин держит в руках шлем Исилдура. Это только шлем.

Власть Королей мертва и похоронена.

* * *

Ближе к осени Барагунд стал напряжен и хмур. Таургон спросил о причине, и юноша ответил:

– Когда я еще только должен был пойти служить, отец сказал, что я в Стражах на год. А потом он отправит меня в Ламедон. Там меня ждет небольшой отряд: сколько-то сыновей лордов, сколько-то воинов, опытных и нет. Они станут сердцем моей будущей дружины. Я этому очень радовался и жалел, что не могу уехать в Ламедон немедленно…

– А теперь?

– Я не хочу уезжать, – твердо сказал Барагунд. – Я буду Стражем полные пять лет, как и положено. Отряд, дружина – это замечательно. Но подождет.

– А твой отец?

– Я поговорю с ним. – Юноша сжал губы. – Найду подходящий день и поговорю.

День, который Барагунд счел подходящим, наступил довольно быстро. Вечером был назначен совет, так что Таургон до него был свободен… и не мог заняться решительно ничем.

К чему приведет этот разговор?! Разве способен Денетор понять, что значит для его сына быть Стражем у Древа?! Разве этот человек допустит несогласие с решением, уже принятым им?!

Барагунд искренен и отзывчив, он любит своего отца и считает его таким же. Сегодня он увидит истинное лицо Денетора. Пора прозревать, мой юный друг.

Что будет с ним, с Таургоном? Наследник поймет, кто причина сыновнего решения. Может он выслать северянина из Гондора? По закону – нет; судьбу Стража Цитадели решает только Наместник. Осмелится разгневанный Денетор пойти против закона?

Даже если осмелится – не страшно. Главное сделано. Барагунд уже изменился. А если отец вышлет его друга, вряд ли это возвысит его в глазах сына. И от неудачи может быть польза.

И хорошо, что Ламедон. Эта горная глушь. Там, вдали от столицы, ее амбиций и хитростей, Барагунд продолжит то, что началось под Древом. Его там ждут сыновья местных лордов? Еще лучше. Он передаст им то, что понял сам. А горные вершины станут тем же, чем был Язык. Они сохранят душу чистой.

Каковы бы ни были планы Денетора, они обернутся для Барагунда благом.

На совете Барагунда не было в числе Стражей. Стало быть, Эдрахил тоже знал о том, что юноша сегодня занят более важным делом.

Таургон стоял с каменным лицом, скрывая волнение. Все эти месяцы Денетор смотрел сквозь него. Сегодня этого не будет. И?

Наследник явился вовремя. Лицо его было холоднее обычного; на приветствия он едва отвечал, сам поздоровался лишь с дядей.

Во время совета он думал явно о другом. Глаза его щурились, губы изгибались в усмешке углами вниз – и всё это не имело ни малейшего отношения к речам прочих лордов. Большинство вопросов он слышал со второго раза. Он принял решение и сейчас обдумывает детали. Какое?

Он доволен. Он хочет это скрыть, он спохватывается и прячется за маской холода, но он доволен. Что же он решил и какими бедами это грозит?