Гном, убей немца!

Глава 16 Немного о быте

п. Паркоммуна (поселок имени Парижской коммуны)

Дом Архиповых

Прасковья уже с самого утра была на ногах. Сначала проводила на работу мужа, Федор как раз первый день в смену вышел. Оба переживали, на новом месте всегда тяжело начинать. После одного за другим сыновей с постели подняла. Первым, как и всегда, солдатиком старший вскочил, быстро койку заправил, умылся. Следом за ним и младшие подтянулись. Накормила их, собрала и с Богом в школу отправила.

Сама на сегодня отгул на новой работе взяла. Через три дня, 22-го в воскресенье, родственники должны были приехать, чтобы посмотреть, как они на новом месте устроились. Вот Прасковья и хотела, как следует в доме и во дворе прибраться, чтобы перед гостями было не стыдно.

— … Ничего день длинный, — женщина поправила локон, выбившийся из-под платка. Потуже затянула пояс. Настраивалась, словом. — Сдюжим с божьей помощью, — с надеждой подняла глаза в сторону икон, примостившихся в красном углу. Здесь она не стала их прятать, повесила там, где и должны были висеть. — Сдюжим.

Начала с избы, с большой комнаты, где и будут принимать родственников. Нагрела воды, накрошила туда небольшой кусочек хозяйственного мыла, и все это как следует взболтала. Самое верное средство получается для мытья стен, потолка и пола. По доскам и бревнам пройдешь тряпкой как следует, сразу будет совсем другой вид.

— … У печки скоблить пол придется, — критичным взглядом она оглядела сделанное, заметив так и не отмывшуюся «тропинку» у печи. Сразу видно, где бывшие хозяева проводили больше всего времени — рядом со своей кормилицей и защитницей, русской печью. — А куда я скребок-то положила?

Скребок — большой самодельный тяжелый нож с деревянной рукоятью, нашелся во дворе. Наверное, дети вчера точить брали, решила женщина.

— Чего это он такой? — Прасковья с недоумением крутила в руках черный как смоль нож. Так на него смотрела, эдак смотрела, все понять не могла, почему он такой черный. Насколько она помнила, нож совсем еще недавно был изъеден ржавчиной и имел рыже-коричневый окрас. — Точно, почистили. Санька, наверное… Мастеровой, все у него в руках горит… Точно, вчера ведь весь вечер в своей кузне стучал. Он, значит, и почистил.

Подоткнула юбку, чтобы не елозить подолом по полу, встала на корточки и начала скоблить доски пола. Эта работа всегда была не самой приятной, нудной, требовала немалой силы. Чтобы отскоблить въевшуюся в дерево грязь, нужно было скрести, как следует. Обычно через пол часа работы уже спина отваливается, ноги так затекают, что едва встать можно. Бывало поработаешь, а потом с кряхтением встаешь. Словом, то еще занятие.

— Хм.

Женщина несколько раз легонько провела по доске, чтобы заточку проверить. Ведь, если скребок заточен плохо, то такая работа, вообще, настоящим мучением становится.

— Как это так? — к ее удивлению, даже после легкого нажатия, нож «шел» по дереву легко, словно по маслу. Из-под лезвия тянулась длинная витая стружка, обнажая светлое дерево. — Никогда такого не видела. Чуть нажала, и вся грязь слетела.

В самом деле было что-то странное. Никогда за свои сорок с лишним лет Прасковья такого не видела. Всегда скрести полы в избе было тяжелой и неприятной обязанностью, от которой в голос стонали девки и бабы. А тут такое…

— Господи, — испуганно прошептала она, развернувшись в сторону красного угла. — Иже еси на…

Чуть отдышавшись, она вздохнула, подобрала брошенной скребок и продолжила работу. Как оказалось, ничего здесь не поменялось — скребок, по-прежнему, очень легко, без всяких видимых усилий снимал с досок одну тоненькую стружку за другой, одну за другой. Вскоре пол у печи оказался таким, словно его только что положили — блестел самой настоящей белизной, чистотой.

— Ничего себе.

Рукой по дереву провела, ни единого заусенца не встретила. Раньше без такого заусенца ни одна доска не обходилась.

— А с гвоздями что?

Оказалось, она и головки гвоздей каким-то образом срезала. Присмотрелась, и правда, все железные головки в мусоре оказались. Вместе со стружкой смахнула, не заметила.

— Санечка, как же ты так его наточил-то? И деревяшку режет, и железный гвоздь…

Закончив с полами, Прасковья вышла во двор. С уборкой в доме быстро управилась, значит, время и на двор теперь оставалось. Спасибо, сыну, Санечке.

— Двор ребятишки после школы подметут. Пашка обещал, а я лучше палисадником займусь. Там все так заросло, что жуть…

Небольшой садик, чтобы раскинулся у дома за покосившейся изгородью, когда-то давал и смородину, и малину. Сейчас же без хозяйской руки окончательно зарос сорняками, трава была чуть ли не до пояса.

— Хм, тут только тяпкой, голыми руками не справишься, — женщина оценила тяжесть работы и пошла в сарай. — О, и тяпку Санечка поточил!

Лезвие у тяпки, что она вытащила из сарая, и правда, было иссини черного цвета, как у того самого скребка.

— Вот и славно. Значит, все мигом порублю.

Получилось даже лучше, чем она себе это представляла. Тяпка, казалось, совсем не замечала, ни молодую поросль кустарника, ни одеревенелые стебли сорняков. С одного удара моментом все резала. Раз, и пусто! Раз, и пусто! Раз, и пусто!

Не прошло и десяти минут, как палисадник приобрел совершенно иной вид. Освободилась завалинка дома, показался сруб колодца, о котором никто за все время и не вспомнил.

— Вот это я раздухарилась, даже камни порубила.

Среди срубленных веток и травы Прасковья не заметила много расколотых камней с идеально ровными сколами. Очень было похоже на то, что из специальным резаком резали.

Правильно говорили старейшины: настоящий гном родится с молотом в одной руке и киркой в другой. Оттого его душа, как и заведено с древних времён, ищет свой истинный путь, мечется между стезей рудокопа или стезей коваля.

Вот и я так же. Сначала меня манила глубина земной тверди, рудное богатство. Теперь проснулась кузнечная тяга, и я снова «заболел». Древний Зов явил другой лик, позвав меня примерить на себя кузнечное ремесло.

Отец из того мира порадовался бы. Мол, сын ищет свою дорогу, выбирает лучший из даров, предложенных Подгорный Богами. Я и выбирал, часами не вылезая из кузни. Пытался понять, что же мое, чему посвятить свою жизнь.

— … Наш пострел везде поспел! — громко проговорил отец, когда мы собрались вечером за столом. Причем так сказал, что и не поймешь, доволен он или нет. — Вот, Саня, не можешь ты спокойно жить. Никак у тебя это не получается. Вон, погляди на братьев, сидят, как мыши под веником. Ты же…

Все тут же оторвались от тарелок. Мама, похоже, удивилась, а братья — встревожились. Решили, видимо, что мне сейчас за какую-то шалость «выдадут» по первое число.

— Я же тебя просил не шуметь, потише себя здесь вести, — вот сейчас в голове мужчины слышалась досада. Получается, был недоволен, а, значит, очень даже вероятно, что сегодня меня ждала порка. — Проша, представляешь, по улице уже слух пошел, что наш Санька заправский коваль. Мол, может и гнутую ось телеги поправить, и топор закалить, и даже самый плохонький нож выправить. Я-то думал, это все сказки, а, выходит, нет. Вон у дома аж три телеги стоят, ремонта ждут.

Все, словно по команде, повернули головы к окну, откуда, и правда, были видны те самые телеги. Хозяева оставили для ремонта, а сами домой пошли.

— Так, все лучше, чем под землю ходить, — меня вдруг поддержала мама. Нахмурилась, глядя на отца. Руки в бока уперла, как всегда, делала, когда что-то против сказать хотела. — Если у него к кузнечного делу талант, пусть занимается. Когда он под землю рвался, как хмельной, у меня сердце болело. А тут дома копошится, копейку лишнюю зарабатывает…

Под тяжёлым взглядом отца она подошла к иконам, пошуршала там рукой, что-то вытащила.

— Вот, почти сто рублей Санька за три дня заработал, — она шмякнула о стол мешочек, в котором зазвенели монетки. — Видишь? Это, получается, пол свиной туши купить можно.

Отец вскинул голову. Удивился, сомнений не было. Сто рублей, и впрямь, были немалыми средствами. Если же знать, что их заработал за три дня обычный школьник, то и вовсе глаза на лоб полезут.

— Хм.

Видно было, что отец растерялся и не знал, что и сказать. Он переводил взгляд с жены на сына, потом обратно. Зачем-то взял мешочек, развязал его и высыпал монетки на стол.

— Ну, Санька, ты и даешь, — наконец, выдал он с усмешкой. — Так скоро больше меня станешь в дом приносить. Что, так хорошо получается?

Я только открыл рот, как мать меня перебила:

— Федя, ты чего спрашиваешь? Он так нож выправил, наточил, что его коснуться теперь страшно. Как по маслу режет…

Недоверчиво хмыкнув, отец взял со стола кухонный нож. Обычный ножик из дрянного железа, которое никогда толком заточку не держало. Бывало бруском по нему пройдешься, а через минуту он снова тупой. Опять станешь точить, а потом и рукой махнешь.

— Значит, говоришь, Проша, что, как по маслу режет?

Коснулся куска хлеба, что лежал рядом с его тарелкой, и вмиг располовинил. Удивленно округлой глаза, заметив на столешнице глубокий след. Как так? Он же только нажал на нож, а тот чуть ли не насквозь столешницу проткнул.

— Так, неси-ка тот кусок вяленой баранины, что в прошлом году нам дали, — похоже, отца это только раззадорило. Он внимательно разглядывал лезвие ножа, то и дело пытался

С чердака тут же сняли кусок твёрдого, как железо, вяленного мяса, завернутого в серую тряпицу

Ещё зимой их угостили, да никто есть не стал. Мясо жесткое, вкус не очень. С тех пор кусок так и лежал на чердаке, став ещё крепче. По-хорошему, по нему нужно молотком бить, а не ножом резать.

— На нём сейчас твою работу испытаем.

Снова едва коснулся, как кусок тут же распался на две половинки. Причем срез был ровный-ровный, аж глаз радуется

— Твою мать! — само собой вырвалось у отца от увиденного.

— Федя, ты чего при детях-то? — с укоризной посмотрела на него мама.

— Да, я не нарочно, — виновато буркнул он, не сводя взгляда с ножа. — Так… Саня, давай-ка, в свою кузню иди и мой инструмент к завтра закали. Посмотрю, как в шахте дело пойдет. Можешь завтра со мной пойти. Испытаем в деле. Как ты?

Я, конечно же, кивнул. Как от такого отказаться? Можно и с металлом душу отвести, и на глубине побывать.

— Вот и славно, — одобрительно качнуть головой отец. — Заодно все здесь и посмотришь. Ты ведь на этой шахте ещё не был, так? Пропуск тебе выпишу.

Мать в углу что-то было пробормотала, но под недовольным взглядом отца затихла.

— Я тогда пойду в кузню? — я в нетерпение вскочил из-за стола. От желания заняться любимым делом, едва не приплясывал на месте.

— Иди, иди, — махнула рукой мама. — Только до самого поздна там не стучи, а то и нам, и соседям завтра рано утром на работу.

Но я уже этого не слышал, так как был у двери. Из сеней, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, рванул через двор к сараю.

— Мое…

Рот сам собой расплылся в улыбке. Руки потянулись к инструментам, чтобы скорее почувствовать их приятную тяжесть. Пальцами с силой обхватил рукоять небольшого молота, поднял и резко ударил им по наковальне.

— Дз-з-з-зынь, — «повис» в воздухе протяжный звук. — Дз-з-з-зынь!

В горне ещё теплился огонь. Осталось лишь подбросить угля и как следует поработать мехами, чтобы пламя привычно заревело.

— Хор-р-рошо.

Тихо прорычал я, наслаждаясь охватившей меня эйфорией. Многократно усилившееся ощущение радости было сродни тем чувствам, что накатывали в шахте. Они были словно одного порядка, заставляя трепетать от счастья и глупо улыбаться.

— Начнем…

Взял топор, с утра ждущий своей очереди. Обух был сплющен, по нему тянулась крупная трещина. Похоже, топором что-то рубили или забивали.

Провёл пальцами по трещине, по уродливым буграми на железе. Металл, и правда, «болел», «просил» о помощи. Он ещё мог послужить, его нужно было лишь немного «полечить».

— Полечим, — положил его на угли, и потянул за ручку на мехах.

… Так и с остальным железом было. Все оно ощущалось живым, податливым, говорящим. Мне оставалось лишь внимательно. слушать, что я, собственно, и делал.

Я брал клещами разогретую железку, любовался её алыми переливами, потом несколько раз легонько бил молотом. Тонкий звон, раздававшийся после каждого удара, казался чудесной музыкой, которую хотелось слушать вечно. Затем стучал сильнее, ещё сильнее, заставляя металл меняться.

И в какой-то момент я опускал молот, чувствуя, что обычное рядовое железо превратилось в священный адамантий. Тогда на меня накатывала едва уловимая усталость и лёгкая грусть. Я снова сделал это, снова привёл сюда частичку своего мира — адамантий, металл Богов.

Случившееся на шахте № 17 «Красный Яр» просто физически не могло не остаться без последствий. Резкое снижение объемов добычи в шахте и отсутствие внятных объяснений от руководства стали красной тряпкой для сначала для партийных органов Ворошиловоградской области, а затем и для хозяйственных органов в Москве. В соответствующие органы разного уровня последовали сообщения от «неравнодушных» граждан, писавших о злостных нарушениях трудовой и хозяйственной дисциплины на шахте № 17 «Сталинский забой».

В одном из доносов прозвучало слово «вредительство», чего оказалось более чем достаточно для выезда опергруппы сотрудников областного наркомата внутренних дел. Казалось бы, дело совершенно ясное и понятное –руководство шахты № 17 «Сталинский забой» в полном составе срывали выполнение государственного плана по добыче стратегически важного сырья, и должны ответить по всей строгости советского закона.

Однако сразу же выявилось несколько «НО». Во-первых, руководитель шахты — А. С. Колосов — имел высокопоставленного родственника в центральном аппарате Наркомата угольной промышленности, который уже в день ареста развил неимоверно бурную деятельность. Во-вторых, первые же допросы арестованных выявили довольно странные обстоятельства, которые представляли вроде бы рядовое дело совсем в ином свете. В допросных материалах фигурировали очень и очень странные формулировки, навроде таких, как «имеет настоящее шахтерское чутье», «может предсказывать обвалы и прорывы горючего газа», «словно видит через камень», «благодаря ему выработка возросла на четыреста процентов», «его слушают все бригадиры». Расширение круга свидетелей так же не сдвинуло дело с мертвой точки. Вызываемые на допрос, шахтеры, все, как один, несли откровенную белиберду, если руководствоваться марксистко-ленинской философией. И чем глубже «копали» следователи, тем чаще «всплывали» еще более невероятные вещи и события. К примеру, свидетели часто рассказывали о том, что во время крупного обвала на шахте никто не пострадал только лишь по тому, что всех шахтеров заранее предупредили об этом. Еще вспоминали, что ни в одном из штреков работа не начиналась, пока там не побудет какой-то пацан.

Без применения спецсредств расследование постепенно заходило в самый настоящий тупик. Главные обвиняемые стояли на своем: начальник шахты во всем обвинял некомпетентность предыдущего руководства шахты, его заместитель, напротив, все валил на своего нынешнего руководителя. Фоном всего этого, по-прежнему, были слухи о непонятном подростке, открывшим одно из крупнейших в Союзе месторождений антрацита и превратившим средненькую шахту в самую перспективную шахту в стране.

Начальник областного управления НКВД, человек во всех смыслах острожный, опытный, прекрасно помнил, чем в конце концов оборачивались скоропалительные расследования для его предшественников — за прошедшие пять лет все руководители Ворошиловградского управления НКВД были либо посажены, либо расстреляны. Решил «не рубить с плеча», а во всем тщательно разобраться. Он предложил создать совместную с Наркоматом угольной промышленности комиссию для тщательного разбирательства в обстоятельствах дела. В собранных им документах многократно фигурировало фамилия Архипов Александр, шестнадцати лет от роду. Словом, нужно было разобраться во всем.

И уже в пятницу двадцатого июня объединенная следственная комиссия Наркоматов угольной промышленности и внутренних дел приступила к своей работе. Все понимали, что дело непростое и планировали завершить разбирательство в течение примерно пяти дней, к двадцать шестому числу. Но планам членов комиссии, да, вообще, ни чьим планам в стране Советов не суждено было сбыться. Ведь, впереди было ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮНЯ, черный день календаря.