Формула власти. Новая эпоха

Глава 14. Цена жестокости

И только совесть с каждым днем страшней

Беснуется: великой хочет дани.

Закрыв лицо, я отвечала ей…

Но больше нет ни слез, ни оправданий.

А. Ахматова

Институт тих и безмятежен. Его стены еще не знают ни взрывов, ни войн, а с арки главных ворот еще не сброшен в талую грязь красно-зелено-желтый орденский триколор. Все это будет много лет спустя, а сейчас в классных комнатах идут занятия, в небо над летным полем поднимаются старые сильфийские доски с поржавленными креплениями. Как и сто лет назад, в белизне коридоров парят под лучами солнца невесомые пылинки.

Но вот один из лучей всколыхнулся, изменил направление, на миг блеснув не так, как ему предназначено от природы. Словно поколдовал кто-то.

Череда лучей исказилась, обрисовывая силуэт невидимки. До появления здесь Теньки больше пятнадцати лет, да и человек, неслышно скользящий по коридору, давно оставил пору юношества. Мягкие, но тяжелые шаги были шагами взрослого, а между лучей вырисовывался крупный силуэт. У этого колдуна не водилось при себе еще не изобретенной взрывчатки, но искусство прятаться с помощью своего дара он освоил в совершенстве.

Шаги приблизились к библиотеке. Незримая рука взялась за кованую ручку, и дверь медленно, без единого скрипа приоткрылась. Колдун мысленно порадовался, что в Институте так хорошо следят за состоянием дверных петель, и быстро проскользнул внутрь.

Орден заботился о том, чтобы юные последователи много читали. Поэтому книг в Институтской библиотеке было даже больше положенного. Ряды высоких, битком набитых шкафов тянулись на сколько хватало глаз и таяли в полумраке. На полках, что были пониже и поближе ко входу, царил образцово-показательный порядок: тома корешок к корешку, расставлены по темам и скрупулезно занесены в общий каталог. А вот у самого потолка и на дальних шкафах книги стояли как придется, перепутанные, пыльные и давно не клееные.

«Вся суть Ордена, — с неприязнью подумал колдун, идя вдоль шкафов. — На виду мнимая благопристойность, а зайдешь дальше положенного, оторопь берет. Разве можно так хранить книги?! Впрочем, сейчас мне это на руку…»

Он нарочно дошел до самого дальнего шкафа и поднялся на самую высокую стремянку, морща невидимый нос. В последнюю минуту одолели сомнения: а не зря ли все? Сумеет ли она найти? Какова вероятность, что спустя десятилетие она придет на это самое место и тоже влезет на стремянку?

«Нет, нельзя так думать, — оборвал он себя. — Долой сомнения, ее приведут сюда высшие силы. Все получится».

Да и нет иного выхода. Не тащить же бесценные бумаги через границу, когда орденские ищейки вот-вот сядут ему на хвост. Хорошо было убеждать Цвилю на капище, что с ним ничего не случится…

Сердце болезненно заныло в груди. Как там Цвиля? Справилась ли? Сумела ли отвести подозрения от себя и ребенка? И насколько верным было принятое ею решение?

Колдун достал из-за пазухи тугой неприметный сверток. Раздумывал некоторое время.

«Нельзя оставлять в таком виде. Может привлечь внимание».

Он размотал плотную ткань и бережно положил в самый дальний угол полки стопку старых бумаг, перевязанных синей Цвилиной лентой, которую та подарила на прощание. Чуяла ли, что они больше не увидятся? Как знать, сколько ей доступно теперь…

Надежно замаскировав свое сокровище другими книгами, колдун еле слышно выдохнул. Его дело выполнено, а на все прочее воля высших сил. Описание обд и их дара спрятано здесь, а медный кулон глубоко зарыт в саду, под кустом красной сирени. Колдун поостерегся доверять такую реликвию библиотеке.

Он спустился со стремянки, ощущая внутри все то же усталое, но твердое спокойствие. Теперь — хоть смерть и мука. Жаль только, он не увидит, как стопки бумаг коснутся тонкие девичьи ручки, перевернут первый листок. Он бы не задумываясь отдал весь остаток жизни, чтобы снова поцеловать эти ручки — но не младенческие, а уже взрослые, набравшиеся силы удержать Принамкский край.

Руки новой обды.

«Только бы Цвиля справилась… Успела, смогла…»

Колдун присел на низкую библиотечную скамейку, набираясь сил. Ему предстоял долгий путь через орденские земли, разрушенный Гарлей, села и дремучие леса, где придется запутывать следы, отводить любые подозрения от крошечной деревеньки под Рогульной крепостью. А далее, если повезет, он вернется в родные края, где на западной стороне горизонта видны верхушки гор. Опушкинск, Рыжая крепость — сладкие названия, в них звучат детство и юность. Отец, мать, могила прадеда, и, конечно же, бабушка с ее чудесным «ларчиком», полным древних секретов. Таких же древних, как род, к которому все они принадлежат.

Сидя на скамейке, колдун был мыслями там, у гор. Он представлял, как входит в светлую бабушкину комнату, убранную по-старинному, и, возвращая в ларец крохотный овальный портретик, говорит, что скитания не были напрасны. Он нашел, докричался, провел обряд — сделал то, о чем всю жизнь грезили отец, дед и прадед. То, что много тысяч лет назад сделал первый в их роду, заложив на равнине, посреди войны и смуты, капище высших сил.

Колдун наслаждался тишиной и осознанием совершенного дела.

…Он не дойдет до гор и даже до ведской границы. На окраине Гарлея его настигнут орденцы. Он будет отбиваться до последних сил, но окажется схвачен. Его спросят, не собирал ли он сведения для крупного ведского наступления, а он рассмеется им в лицо, считая сбор сведений сущей ерундой по сравнению с тем, что ему удалось совершить, но о чем его никогда не догадаются спрашивать. Орденцы будут иного мнения, продолжая спрашивать о «ерунде» вновь и вновь, пока однажды, в бреду пыток из него не вырвутся два заветных слова:

«Обда вернулась!»

Потом случится еще тысяча допросов, куда более серьезных, чем прежние. От боли он немного сойдет с ума, утратит способность колдовать, но так и не выдаст ни имени Цвили, ни названия деревни, где она живет.

Он окажется в Институте второй раз в жизни. Но теперь увидит не библиотеку, а темное нутро тесной подвальной комнаты. Погаснет огонек единственной свечи. Допросы кончатся, придут забвение, голод и жажда. Долгое время в нем будут поддерживать жизнь горячие, лихорадочные мысли о доме, родных, бабушкином ларце, Цвиле и, особенно — новой обде. Ему пригрезится, что он стоит рядом с ней на балконе Гарлейского дворца, и ветер треплет золотые знамена с алыми полосами. У обды будет лицо Цвили. Или матери. Она коснется его руки…

Он умрет, судорожно сжав в пальцах восковой огарок, и будет тлеть долгие одиннадцать лет.

А потом его мечта сбудется: рука юной обды возьмет огарок из костяной хватки скелета, слегка мазнув по нему кончиками пальцев. В подвал ворвется грохочущий тяжеловик, и обда вырвется на волю, потому что на ее стороне друзья, союзники и высшие силы.

Орденская разведчица по имени Наргелиса Тим распорядится предать истлевшие кости земле и воде. Она закроется в своем кабинете, ярче разожжет сильфийские лампы и примется перебирать старые листы давнишних допросов. Она пожалеет, что сама в те времена лишь училась в Институте, ничего не зная о тайном узнике. И представит, какие бы вопросы задала сама. Многое можно спросить теперь, когда в ее руках бумаги, портретик и знание, кем на самом деле оказалась новая обда Принамкского края…

Клима проснулась и долго смотрела в темный потолок. Перед глазами все еще стояло лицо Наргелисы, разбирающей бумаги.

— Так значит, — прошептала обда, — это твоей синей лентой были перевязаны мои бумаги, мамочка?..

Окружающий мир горел и расплывался, жестоко дергало раненую ногу — так она мстила за четверо с лишним суток полета на большой высоте, без куртки и утепленных штанов, без нормальных ботинок, с тяжелыми трофеями в руках…

«Получается, я больше не лечу? — вяло подумал Юрген. — Но тогда что со мной? Где я? Все-таки упал с доски и медленно развеиваюсь в какой-нибудь принамкской канаве? Но тогда почему так мягко и жарко?..»

Он с трудом открыл глаза и увидел над собой высокий белый потолок.

«Такой же, как в наших усадьбах!» — мелькнула первая радостная мысль.

Ее догнала вторая, паническая:

«Или как в Институте. Смерчи, неужели все было зря?!»

За изголовьем шевельнулись сквозняки.

— Он очнулся!

Сказано было по-сильфийски. Юрген сощурился и увидел над собой миловидное личико в обрамлении темно-пепельных кудряшек. Сильфида. Причем не старше Рафуши.

— Вы слышите меня? — заботливо спросила обладательница личика. — Как вы себя чувствуете?

— Бывало и лучше, — честно ответил Юрген. — Где я?

— У нас дома. Вы совсем ничего не помните?

Сильф слабо мотнул головой. Последние воспоминания путались, мешались с бредом, наползали одно на другое. То ли он летел… то ли брел… то ли падал…

— Вы постучались к нам в дверь поздно вечером, — тут же принялась рассказывать девочка. — Чудо, что вы сумели отыскать нашу усадьбу — масла в лампе над порогом было совсем мало, и свет получался тусклый. Вы вошли, сказали про какую-то липку и тут же рухнули без чувств. Мамочка так перепугалась! Тоже едва не упала рядом с вами. А папочка сразу сказал: надо лететь в тайную канцелярию.

— Туда сообщили? — Юрген попытался приподняться, но голова кружилась. — Липке… то есть, Костэну Лэю из четырнадцатого корпуса сказали, что я прилетел?

— Да-да, — закивала девочка, — Костэн Лэй. Ой, вы лежите, лежите. Утром папочка слетал в тайную канцелярию, и они вернулись сюда вместе. Господин Костэн забрал ваши вещи, просил заботиться о вас и сообщить, едва вы очнетесь. Оказалось, он живет в пятнадцати минутах лету отсюда. Папочка уже отправился к нему. Вы не засыпайте, господин Костэн через полчаса будет здесь.

Все эти события с трудом укладывались у Юргена в голове.

— Утром… пятнадцать минут лету… Небеса, сколько же я здесь валяюсь?

Девочка обстоятельно сосчитала на пальцах.

— Сегодня уже пятый день. Вы были очень плохи, даже кончик носа просвечивал. Но теперь вы непременно встанете на крыло. Неделя-другая, и…

— Неделя?!! — Юрген все-таки подскочил, и нога услужливо взорвалась болью. — Пять и четыре, а то и все шесть, Небеса знают, сколько я летел… Получается, со свадьбы прошло не менее девяти дней! Где Костэн Лэй, он немедленно мне нужен!

— Сейчас прилетит, — повторила девочка, опасливо тараща прозрачно-оранжевые глаза. — Вам лучше не двигаться, а то опять откроется рана. Хотите, я принесу вам поесть?

Больше всего на свете Юргену хотелось двух вещей: встать сию же минуту и обратить время вспять на девять дней. Клима не будет ждать, пока один застуженный и хромой «воробушек» доберется до родины и передаст начальству трофеи, в том числе сведения о дате нападения на Орден, которую за неумеренную плату сообщат наиблагороднейшему. Клима просто сдвинет наступление и начнет форсировать Принамку не в конце весны, а прямо сейчас. Если уже не начала, в очередной раз спутав сильфийские планы.

…К тому времени, как на пороге явился непривычно запыхавшийся Костя Липка, Юргена все-таки уговорили перекусить, и о невеселых перспективах большой политики он размышлял с миской бульона на коленях, компрессом на многострадальной ноге и мокрым полотенцем вокруг разгоряченного лба. В бульоне среди масляных островков плавали иголочки мелко нашинкованного укропа, компресс утолял боль, а полотенце несло прохладу и ясность мыслей, так что молодого агента уже не тянуло вскочить и лететь неведомо куда.

— Ну и навел же ты у нас смерчу! — поприветствовал бывшего стажера Костэн Лэй. — Тут полным ходом разрабатывается операция по твоему вызволению или хотя бы выкупу за деньги, полученные от наиблагороднейшего в обмен на сведения о наступлении обды, а ты внезапно объявляешься на окраине страны, полуживой, с двумя трофейными досками и одной трофейной саблей. Ни слова не говоришь и вырубаешься почти на неделю, оставляя всю канцелярию с веером загадок. В итоге полевые разведчики не спят, составляя отчеты и пояснения к отчетам, какими соображениями о досках ты делился со спутниками в последний раз. В ученом доме лучшие умы отечества сутки напролет ломают головы над тем, какие силы небесные позволили тебе дотянуть сюда на доске сорокалетней давности, и какая крокозябра сколотила вторую доску, да возможно ли вообще на ней летать. Не спят секретари, готовя бумаги о представлении тебя к награде и переведении в пятнадцатый корпус, потому что свой экзамен ты хоть и провалил, но выдержал с блеском. Не спит высшее начальство тайной канцелярии, собирая разведданные. Не спит даже верховный Амадим, которому докладываются все перечисленные, кроме секретарей. Наконец, не сплю я, с минуты на минуту ожидая, когда ты очнешься и скажешь хоть что-нибудь. И только ты до сих пор преспокойно дрых. Теперь выкладывай все!

Слова застряли у Юргена в горле, он смешался, не зная, с чего начать, когда время уже упущено. Наконец, собрался с духом и выпалил главное:

— Мы опоздали!..

Едва прочитанное письмо полетело в жаркий огонь камина.

— Они опоздали!

Сегодня наиблагороднейшему исполнилось сорок девять лет. Еще год назад по этому случаю устроили бы недельное гуляние на весь Мавин-Тэлэй, но нынче о дне рождения некогда было даже помнить.

Огонь бесстрастно лизал бумагу, покрытую завитками темно-зеленых укропных чернил.

«…Выполняя союзнические обязательства…»

Союзнички, как же. Такую цену заломили за пару строчек, что пришлось опустошить последние сундуки.

«…Доводим до сведения, что численность досколетчиков обды…»

Они бы еще в середине будущего лета это прислали, смерч дери! Обда начала форсировать Принамку две недели назад, а сильфы спохватились только теперь.

«…Сожалеем, что ранее мы не могли…»

Сожалеть смеют. Наиблагороднейший не верил ни единому слову. Возможно, четыре года назад он бы купился. Но не теперь. После исчезновения Лавьяса Даренталы, после того, как открылось, что «воробушки» тайно заключали с обдой союзнические договора и продавали доски новейших моделей, которые теперь она пустила в дело. Глава Ордена не верил в бредни и отговорки про загадочного колдуна — почти фольклорного персонажа — якобы создавшего собственную модель досок, устойчивых к влаге и ветру. На что сильфы надеются, столь топорно пытаясь скрыть собственные делишки?

Вековой союз распался в тот день, когда сильфийская девчонка, удрав с обдой из Института на ворованном тяжеловике, сумела добраться до своих. А все, что было после — лишь попытки вытащить последние ценности из развалин.

Наиблагороднейший слишком хорошо знал, как приходят к власти. Оступившихся противников убивают, выпалывают с корнем, как поступили когда-то с Жавраном Аром. А его уцелевшая дочь, кстати, не последняя сошка в свите Климэн Ченары, и разверзнись небо, если она не захочет отомстить за гибель отца.

Наиблагороднейший слышал, что Артасий Сефинтопала присягнул обде на крови, оставшись живым. И понимал — с ним самим такого не будет. Климэн Ченара — змеюка, пригретая у сердца Ордена. Она не простит преследований, наемных убийц, наконец, самого свержения обды пятьсот лет назад. Она растопчет их, сожрет с потрохами, а остатки бросит на добивание сильфам.

И вот, последние дни, когда наиблагороднейший еще мог что-то изменить, отдав нужный приказ флоту, были упущены по милости «воробушков». На Принамке идет бой, гарнизон прибрежного города Мятезуч, усиленный войсками из Голубой Пущи, выполняет приказ стоять насмерть. В камине догорает последнее сильфийское письмо. Страшное слово «крах» сделалось почти осязаемым.

«Высшие силы, а ведь мне всего сорок девять…»

Из этих сорока девяти он был наиблагороднейшим лишь пять лет. Сумел подсидеть прежнего главу Ордена год спустя после смерти Жаврана Ара — самого серьезного соперника из всех. И готовился к долгому правлению, почти беззаботной жизни. Структура Ордена была прочна, идеалы — вечны, Институт год от года пестовал новых последователей, благородные господа надежно управляли провинциями, веды в Гарлее не слишком заедали, сильфы исправно создавали видимость добрых отношений. Прежний наиблагороднейший при таком раскладе дожил до ста восьми лет — благо, сильфийская родословная позволяла. И преемник собирался жить не меньше.

А теперь дата его смерти определена днем взятия Мавин-Тэлэя. И с началом форсирования Принамки ни одна собака в городе уже не сомневается, что этот день рано или поздно настанет.

Во времена прежних обд столица Ордена была лишь крохотным торговым городком у границ Голубой Пущи. Но лет триста назад, когда Принамкский край окончательно разделился на две части, тогдашний наиблагороднейший поместил в Мавин-Тэлэе свою резиденцию. А там, где живет власть, вырастает столица.

Город был отстроен на сильфийский манер — широкие улицы, обилие белоколонных зданий с плоскими крышами, кованые ограды и крошечные палисадники. Стен не было никогда, и теперь они наспех возводились поверх земляных валов. Наиблагороднейший родился и вырос в Мавин-Тэлэе. Его трясло при мысли, что война приблизилась к родному городу на расстояние трех дней полета. В редкие минуты отдыха он не мог спать спокойно. Мерещились взрывы, кровавая резня, казни и, самое главное, обда. Наиблагороднейший никогда не видел Климэн Ченару наяву. Но во снах она являлась как живая, с оскаленными клыками, молниями из глаз, держа в одной руке зазубренную плеть с ошметками мяса благородных господ, а в другой — топор палача. Она всегда была скора на расправу, и наиблагороднейший просыпался в поту, долго приходил в себя и пил шестьдесят капель укропной настойки. Он пропах укропом и спиртом, его сторонились собственные подданные, от которых порой несло даже больше. Уже год орденская верхушка жила в страхе и смятении. Хорошо было ведам не признавать обду! Для них она была всего лишь сказочкой о прежних добрых временах. Для орденцев ожил ночной кошмар, о котором страшно упомянуть вслух.

Письмо догорело, и огненный язык слизал остатки с черного полена.

Наиблагороднейший заставил себя отвернуться от камина и машинально огладил короткую светлую бороду. Разгоряченные щеки охладил металл тяжелых фамильных перстней. Три золотых и один железный. Говорят, был выкован из наконечника копья, на которое подняли последнюю обду. Жечь огнем бы сейчас такую память, да не сгорит.

Нажатием скрытой пружины один из золотых перстней превращался в ключ от потайного сейфа. Там хранились два величайших богатства: деньги и история. Огромная шкатулка, полная отборнейших крупных жемчужин, и пухлая книжица в деревянном переплете, с желтыми от времени, истрепанными страницами. Никто, кроме глав Ордена, не имел права их прочесть. Пятьсот лет назад неизвестный хронист подробно и без прикрас описал круглым почерком подробности начала заговора, а затем взятия Гарлея, гибели обды и побега ее последних сторонников в леса Голубой Пущи, а оттуда — к горам. Эти записи слишком сильно отличались от того, что написано в институтских учебниках. Скорей уж, они походили на творящееся теперь.

Наиблагороднейший бегло пролистнул записи. Вспомнил, как впервые взял драгоценную книгу в руки, и три ночи не мог заснуть от потрясения, хотя давно уже догадывался, что в той давней истории не все гладко. Взять, например, большое восстание под предводительством Кейрана и Климэн. Если бы не их гибель, Ордену уже тогда пришел конец. А если бы вместе с ними погиб их сын, веды могли остаться без последней надежды и сложить оружие. Что толку им во внуке обды, хроники замалчивали. Наверное, писарь сам не знал. Но даже сейчас наиблагороднейший отдал бы всю шкатулку жемчуга и остатки казны в придачу, чтобы заполучить нынешнего потомка обды. Ведь он наверняка где-то есть. Вдруг, именно из-за него Орден бессилен победить в войне?

Но потомка не вычислили даже лучшие умы разведки, и жемчуг отдавать не за что. Поэтому мерцающие горошины были пересыпаны в мешок и надежно закреплены на поясе. Настали времена, когда с богатством лучше не расставаться ни на минуту. Глупо сидеть тут, ожидая обду и смерть. Остается возможность бежать в Голубую Пущу, а оттуда к морю, на остров Аталихан, и затеряться навсегда среди корабелов и торговцев рыбой.

Наиблагороднейший долго смотрел на древний деревянный переплет. Кто знает, сохранились ли у ведов хроники их позора. Может статься, эти записи — единственные в своем роде.

Но к смерчам и крокозябрам триумф пятивековой давности, если сейчас рушится все!

Размах, невесомое усилие — и книга упала по ту сторону каминной решетки. Огонь безразлично и жадно принялся за новую добычу. От переплета повалил зловонный черный дым, точно сжигали не книгу, а человека.

Наиблагороднейший закрыл нос рукавом.

Если обда победит и окажется в этом кабинете — пусть ей не достанется ничего. А если снова произойдет чудо, форсирование Принамки захлебнется и верх возьмет Орден — будут написаны новые хроники. Тогда даже новые наиблагороднейшие не узнают, с чего все началось. Гораздо приятнее осознавать себя во главе торжествующей справедливости, чем наследником дела удачливых узурпаторов. Да, давным-давно последняя обда утратила талант и выжила из ума, колдуны и армия распоясались, но даже тогда убийство и захват власти не были единственным выходом из положения. И многие из тех, кто впоследствии назвали себя ведами, изначально не поддерживали обду. Но восстали против Ордена, запрета на колдовство, сильфийского главенства и разрухи, которая неизбежно последовала за падением Гарлея.

От стука в дверь наиблагороднейший вздрогнул и тут же мысленно обругал себя за пугливость: обды здесь пока нет. Рано шарахаться от собственной тени. Он нащупал в кармане спасительный пузырек укропной настойки и велел:

— Войти!

Дверь отрылась, на пороге явился измотанный, заляпанный грязью гонец. Видно, летел сюда от самого Мятезуча.

— Благородный господин наиблагороднейший… — начал тот заплетающимся языком.

— Короче! — голос сорвался на панический вскрик. — Что с кораблями? Они еще держатся?..

Корабли держались, раскачиваясь на бурных волнах Принамки — реку, как назло, последнюю неделю штормило. А может, постарались вражеские колдуны.

Наргелиса стояла у правого борта, вцепившись белыми от холода пальцами в канат. Она прожила здесь всю зиму, летая от кораблей к пристани, оттуда в Мятезуч и обратно. Наргелиса возглавляла полевой отдел разведки, выслеживая предателей и лазутчиков. Впервые ей не надо было терпеть на себе потные пальцы начальника или шумную возню институтских малолеток, никто не сплетничал за ее спиной и не отпускал сальных шуточек вслед. Ее кабинетом чаще всего была тесная каюта без пыльных штор и цветов в горшках, а если глаза начинали слезиться, их высушивал шквальный ветер на палубе.

Наргелиса впервые никому не отчитывалась, делая свою работу, и с гордостью могла утверждать, что о численности войск и кораблей, о вооружении и фортификациях не проведала ни одна тварь со стороны обды. Даже двое лазутчиков, упущенных осенью, не смогли бы увидеть ни лагерь за пристанью, ни укрепления на подступах к Мятезучу. Разве только флот и гарнизон из Голубой Пущи.

К сожалению, контрразведка обды тоже не ветер пальцами ловила, и о планах наступления в Ордене узнать не могли, теряя лучших людей.

Зато впервые за всю войну были пойманы разведчики обды. Это случилось еще в середине осени, когда с того берега Принамки регулярно прилетали люди на досках, натыкаясь на корабли и глухую оборону. Кого-то сбивали из ортон в воду, кого-то во время бегства доставали арбалетами. Но двоих удалось взять живьем.

Наргелиса возглавляла все допросы. Пленниками оказались вед и бывший орденец, благородный господин по рождению, она с ним даже виделась несколько раз на высоких приемах. Это удивило Наргелису больше всего. Ладно, сброд, которому нечего терять, но что мог благородный, воспитанный на идеалах Ордена, забыть в своре проклятой обды? Любопытство переросло в азарт, и, стремясь понять, Наргелиса часами беседовала с бывшим орденцем — не в рамках допроса, просто так.

— Ведь ты был на границе, — говорила она, — видел все злодеяния ведов. И после этого сейчас ты просишь меня за своего товарища, раны которого отсырели в тюремном сарае?

— Верно, я был на границе, — отвечал он своим мягким и спокойным голосом. — Веды забрасывали нас колдовскими камнями — мы платили за это огнем из тяжеловиков. С обеих сторон было пролито столько крови, что остается либо возненавидеть друг друга на все поколения вперед, либо… найти в себе силы простить.

— Это обда так говорит? Хорошо же она простила, если продолжает убивать! Гарлей, Кайнис, Кивитэ, Косяжья крепость, теперь на очереди переправа и заречные земли.

— В Институте не было жертв. Обда тем и отличается, что избегает крови, когда это возможно.

— Ты ее видел? — кривила губы Наргелиса. — Эту девчонку, злобного мелочного зверька, который загрызет тебя во сне и не подавится, а днем будет льстить и притворяться!

— Милая моя госпожа Геля, — он часто ее так называл, — разве пристало мне, благородному по рождению, присягать на крови существу, которое ты описала, — он задирал оборванный рукав, показывая чистую кожу у сгиба локтя. — Здесь моя метка. Она осветилась зеленым и пропала, когда Климэн Ченара прикоснулась к ней. Ты говоришь, что знала обду, но в таком случае она здорово изменилась. Я видел молодую женщину в белом платье и золотом плаще. Ее глаза сияют, как капищенские омуты, поступь твердая, а голоса невозможно ослушаться. Я попал в плен под Гарлеем… В отличие от нас и ведов, обда не чинит расправы над пленными, если те присягают ей. Каюсь, тогда я сделал это ради спасения своей жизни, но с тех пор ни разу не пожалел.

— Ты слабак и трус, — злилась Наргелиса. — Эй, конвойные, отвести его обратно!

Пленник, ободранный и грязный, слал ей на прощание ироничный поклон, словно они расставались после танца на балу у наиблагороднейшего. Несколько суток Наргелиса обдумывала прошедший разговор, не могла ничего решить, и снова велела привести бывшего благородного. Словно соскучившись по его поклонам, голосу, заросшей щетиной роже и этому «милая моя госпожа Геля».

Иногда приходили вовсе идиотские мысли. Если бы не было войны, если бы он и впрямь пригласил ее на танец… Если бы вовсе не было никакой линии обороны, где каждый день гибнут вчерашние выпускники Института, если бы все средства казны не уходили на сильфийские доски и тяжеловики… Кстати, обда и все ее приспешники воюют именно за это.

Наргелиса гнала такие размышления, но те никогда не уходили совсем.

А весной войска Климэн Ченары перешли в наступление. Наргелиса перестала бывать в Мятезуче, полностью переселившись на корабль. Но даже в сумятице сражений ей иногда вспоминался тот пленник, его речи и по-сильфийски оранжевые глаза… что за проклятое наваждение!

Над Принамкой гулял ледяной ветер. Вражеские досколетчики метали взрывчатку, с кораблей отстреливались в ответ. Наргелиса сорвала голос до хрипоты, отдавая приказы. Войска из Ордена и Голубой Пущи стояли насмерть, как привыкли стоять всю зиму. Некоторые корабли топили, брали штурмом, словно маленькие крепости.

Наргелиса не поняла, как это случилось. Только что их корабль успешно отражал атаки, делая маневр за маневром, а потом его тряхнуло от кормы до мачт, по правому борту взметнулось пламя пополам с тлеющими щепками. Канат, за который она держалась, лопнул, небо с землей поменялись местами, и Наргелиса лишь смогла осознать, что летит вниз головой, даже не успевая вставить ноги в крепления доски…

Она упала за борт, на кого-то из солдат обды, рубанула ортоной. Вода холодными клещами сжала тело до самой шеи. Наргелиса второй раз в жизни ощутила себя на краю глупой и нелепой гибели. Но тогда, в Кайнисе, ей грозила смерть от огня, а сейчас предстояло утопнуть. Она вынырнула, отчаянно барахтаясь, ища хоть какой-то крупный обломок, за который можно уцепиться. Кругом были тела, пепел и обугленная труха. Даже ее доска пошла ко дну.

«Говорят, доски обды умеют держаться на плаву…»

Рядом снова рвануло, покинутый корабль натужно заскрипел, накреняясь. Оглушенная, замерзшая, потерявшая ориентацию, Наргелиса увидела над собой темную водную рябь и поняла, что идет ко дну.

Руку, ухватившую ее за шиворот, она уже не почувствовала.

Гера шел по лагерю и ловил настроение своих воинов. Отблески факелов мерцали на гладком заколдованном металле его кирасы. В эти часы перед рассветом никто не спал — с первыми лучами солнца протрубят атаку, и начнется наступление. Первое наступление последнего боя пятисотлетней войны.

Позади осталась детская канитель под Редимом, переговоры в Локите, Вириорте и Компитале, бой на равнине и молнии под Фирондо, Гарлей, страшные Кайнис, Зигар и Косяжья Крепость, Кивитэ и распахнувший двери Институт. Позади тяжелейшая зима на переправе, потери, доски, болезни, победы и поражения, множество миль ползком, под стрелами и огнем тяжеловиков — и еще больше бегом, в атаке, при поддержке гранат. Случалось всё: гибель старых товарищей и обретение новых, раны, сорванный голос во время команд, вопли горя и ликования, поцелуи любимой, благородные дела и даже интриги, будь они неладны.

Переправа одолена, Мятезуч пал, яростно сражаясь, почти погребенный под обломками. Взят с налету соседний город Диграстр, разбиты большие войска Голубой Пущи под Северной крепостью.

А сейчас войска обды стояли в окрестностях Мавин-Тэлэя — орденской столицы.

Оглядываясь назад, Гера едва мог поверить, что все это произошло с ним. Разве думал он о подобном, когда в сарае с досками клялся в верности младшегодке с колючими глазами? Клима постоянно говорила, что сделает его своим главнокомандующим, но разве мог он представить еще два года назад это войско, кирасу и стены в тысяче шагов?

Неумолимо приближался рассвет и вместе с ним — начало последнего боя.

Гере нравились настроения среди солдат. Никто не сомневался, что столица Ордена будет взята — хотя, конечно, держать ее будут покрепче, чем Кайнис и Мятезуч. Поговаривали, что наиблагороднейшего в городе уже давно нет — струсил, выродок больной крокозябры, удрал не то на остров Аталихан, не то в Голубую Пущу, откуда обда его все равно достанет. Благодаря своему высокому положению, Гера знал, что слухи правдивы. Едва была взята переправа, наиблагороднейший покинул столицу, наказав ее оборонять. Скорее всего, в Мавин-Тэлэе об этом мало кто знает, но уж Климины агенты постараются, чтобы к началу штурма о трусости и предательстве главы Ордена проведала каждая собака.

Еще пользовалась успехом множество раз пересказанная из уст в уста байка, как после прерванной свадьбы воспитанник Института Валейка при всем народе орал на саму обду Климэн бранными словами, а та молчала и ничего ему не смела возразить. Список упомянутых слов пополнялся от одного рассказчика к другому и в последних версиях байки соответствовал скорее портовому сапожнику, чем образованному юноше шестнадцати лет. Но у любого костра история принималась на ура, с особым трепетом слушали мораль: мол, Валейка тот шибко умный и оттого стукнутый об тучу на все темечко, а нормальному человеку при таком раскладе милосердная обда уже бы давно башку свинтила. Теперь Валейку подбросят на Сильфийские Холмы, и достанется же от него воробушкам!

Как свидетель рождения байки, Гера знал, что орущий Валейка и правда в тот момент был малость не в себе, а Клима — настолько поражена обманом Юргена, что не сразу догадалась заткнуть разошедшегося подчиненного и уединиться для конструктивной беседы. А вот откуда общественности стали известны секретные планы о переводе Валейки на должность посла в Холмах, не могла сказать даже вездесущая Гулька.

Мимо знакомого шатра Гера сперва хотел пройти, не останавливаясь, но потом все же отдернул полу и вошел.

Тенька не спал. Сидел на кровати, скрестив ноги, и черкал на подмокшем листке бумаги какую-то малопонятную таблицу. В изголовье походной кровати валялась его кираса, более легкая, чем у Геры, но тоже заколдованная от ударов и стрел.

Услышав шаги, Тенька поднял голову и изумленно уставился на друга.

— Чего, уже утро? Наступаем?

— Ты хоть ложился? — уточнил Гера, проходя к кровати и устраиваясь рядом. — Я же велел тебе хорошо выспаться!

— Я почти спал, и тут… — колдун кивнул на таблицу. — Очень интересненькие данные получаются!

— Это поможет нам в бою?

— Не, здесь про синтез сортов гороха. Любопытная вещь!.. А чего, уже правда утро?

— Почти, — вздохнул Гера. — Можешь одеваться.

Тенька внес в свой ночной труд еще пару закорючек и потянул из-под кирасы куртку и штаны. Гера с легким неодобрением понаблюдал, как друг неловко прыгает на одной затекшей ноге, стремясь другой попасть в штанину, и тихо спросил:

— Айлаша больше не приходит?

— Мы на вашей свадьбе разругались в хлам, — сокрушенно признался Тенька. — Наверное, уже навсегда. И я опять не помню, из-за чего!

Он страдальчески глянул на кирасу: то ли в который раз мысленно переживал разрыв с любимой, то ли не хотел снова напяливать эту тяжеленную неудобную штуковину, лишенную духа прогресса. Гера встал с кровати и принялся помогать, чтобы у друга даже мысли не возникло, будто на сей раз без кирасы можно обойтись.

Всевозможные болезни высушили Теньку почти вдвое, и если на его посветлевшие глаза и почти белые волосы Гера обращал мало внимания, то худосочные конечности, которые здоровый человек легко сломал бы голыми руками, побуждали взять колдуна за загривок, выбросить к крокозябрам драным все бумажки с таблицами и гонять по солнышку до седьмого пота, пока не станет здоровее. Но это все потом, летом… После войны. Теперь можно было так думать: «после войны, после коронации…»

Если все сложится удачно, Мавин-Тэлэй будет взят за пару недель. Заслонный остров уже признал власть обды, за Аталиханом после разгрома флота дело не станет, резервы Голубой Пущи исчерпаны, а Принамкскую и Рогульную крепости вовсе никто не берет в расчет — слишком маленькие, далёкие и захолустные.

Тенька зевнул и растер слипающиеся глаза.

— Клима уже проснулась?

Колдун выглядел таким взъерошенным и оторванным от реальности, что Гера не удержался от подначки:

— В отличие от тебя, ей не надо напоминать, когда ночь, а когда утро!

Тенька с тоской глянул на причину своей бессонницы и запихнул недописанные листки под кирасу. Гера был уверен, что если в бою выпадет свободная минутка, колдун просто сядет и возобновит научную деятельность. Хоть из тяжеловика над ним пали. А уж после победы…

Тут Гера понял: это "после победы" он сам представляет довольно смутно.

— Ты знаешь, когда и где Клима собирается короноваться? В войске противоречивые слухи, в ставке не лучше.

Тенька сдул со лба челку.

— Видишь ли, Гера… там так интересненько получилось… Словом, Климе только двадцать, а надеть диадему власти можно в двадцать два. И чего она будет делать эти два года, ума не приложу!

— А сама Клима что говорит?

— Тоже не знает. Ходили мы с ней на капище. Просили высшие силы разрешить ей короноваться сейчас. Мы ж не виноваты, что так быстро всех победили! Да и первая обда еще младше нашей была, чего Климе-то нельзя.

— И что?

— Неясно, — поморщился Тенька, ворочаясь в недрах кирасы, словно черепаха в панцире. — Если облечь наши ощущения в слова, то Климе нельзя короноваться, пока она не повзрослеет.

— Что же здесь непонятного? — удивился Гера, затягивая ремни. — Надо ждать двадцати двух.

— Не «станет двадцатидвухлетней», а «повзрослеет». Может, Клима уже повзрослела, и нам это надо понять. А может, и к сорока годам рано будет.

— Но если обда не коронуется, пойдут слухи, сплетни, горцы наверняка устроят бунт…

— Так и я о чем, — согласился Тенька и повторил: — Интересненько это получается!

Гера хлопнул его по плечу, заодно проверяя кирасу на прочность, и задал вопрос, ради которого, собственно, и зашел с утра пораньше в этот шатер:

— Есть вести от Лернэ?

— Ага, — кивнул Тенька, — мы говорили по зеркальцу.

— Как она сейчас?

— Здоровье хорошее. Младенчик, говорит, уже пинаться начал. Лерка дуется на нас здорово, особенно на тебя.

Гера стиснул кулаки.

— Беременной женщине не место!..

— Я-то знаю, — напомнил Тенька. — А вот она считает, что ее зря сослали к твоим родителям. Кстати, тебе от них привет, и от сестры заодно. Но от Лерки — особенно, хоть и дуется. Да, я за тебя пообещал, что ты вернешься к ней живым и невредимым!

— Конечно, вернусь, — легко согласился Гера. — Когда по-настоящему любишь, не имеют значения ни война, ни смерть, ни расстояния. Кажется, я вернулся бы к ней даже из другого мира.

— Айлаше это скажи, — мрачно буркнул Тенька. — Чего там, светает, что ли? Пора…

…Они вышли из шатра бок о бок навстречу рассвету. Гера помчался к коновязи, а колдун — к метательным установкам, где уже держали наготове снаряды со взрывчаткой.

Первые солнечные лучи трогали наспех возведенные стены Мавин-Тэлэя. По ту сторону защитники города приносили последние клятвы Ордену, тоже надевали кирасы и обнажали оружие для смертельной битвы.

По равнине между стенами и войском стелились легкие туманы, пахнущие льном и пшеницей. К середине апреля травы поднялись не по-весеннему высоко, и в них щебетали ранние птицы, еще не ведая, какие силы вот-вот встряхнут прежде спокойный край.

Гера бывал в Мавин-Тэлэе дважды. Первый раз еще в детстве, на ярмарке, и почти ничего не запомнил. А второй — на седьмом году, когда сразу после разоренного Гарлея их, воспитанников, повезли любоваться столицей. Гера гулял по широким улицам среди белоснежных зданий, покупал леденцы в лавке и даже видел резиденцию наиблагороднейшего изнутри.

Мог ли кто-то знать тогда, чем все обернется сегодня?..

Жалко птиц и людей, пшеницу, лен, которые будут изломаны и истоптаны, чтобы уже никогда не подняться вновь. Но даже сквозь золу пепелищ прорастают молодые всходы, а долг и высшая цель состоят в том, чтобы позволить им стать сильнее и крепче, уберечь от новой беды. Кто знает, может, останется цело среди взрывов, стали и пламени крошечное птичье гнездышко с крапчатыми яйцами, надежно сокрытое в лоне трав?

Войско выстроилось, на стенах подняли тревогу. В небо взметнулись триколоры и золотые знамена. Под знаменами, надежно огороженная от стрел и пламени щитами сгущенного воздуха, стояла Клима. Юбки ее белого платья чуть трепетали на ветру, а волосы были уложены в тугую прическу. Замысел состоял в том, что обда всю битву будет среди воинов, прекрасная и неуязвимая, вдохновляя своих и деморализуя орденцев. Из-за щитов Клима могла передвигаться очень медленным шагом и только с двумя колдунами-помощниками, которые передвигали пластины сгущенного воздуха. Но в ставке было решено, что величие правителя не состоит в беготне и размахивании ортоной. Достаточно надеть белое платье и взять в руки золотое знамя.

Сильный нетерпеливый конь вынес Геру вперед войска, на пригорок. Отсюда его видели даже со стен, но достать выстрелами не могли. Гера в последний раз окинул взором полусонную природу, сохраняя в памяти ее мирный образ, и повернулся к воинам. Обда и ее главнокомандующий встретились взглядами. Клима едва заметно кивнула.

Гера приподнялся в стременах, поднял руку и дал отмашку на начало штурма.

Вместо двух недель Мавин-Тэлэй продержался пять. Поля и луга вокруг превратились в выжженное месиво, окрестные села лежали в руинах, а из птиц летали только пыльные серые вороны. Голубая Пуща еще дважды присылала подкрепление, выжимая несуществующие резервы до последнего человека. К обде с запада по Принамке спешили свежие горские войска. Ставка во главе с Герой ломала головы, соревнуясь с орденцами в искусстве тактических уловок, а метательные орудия Теньки четырежды исчерпывали запас взрывчатки.

Мавин-Тэлэй держался. Как из Гарлея много столетий назад, оттуда бежало мирное население, и остались лишь те, кому терять было нечего. Благороднейшие из господ, преданные Ордену до слепоты. Те, кто прошел Гарлей и Кайнис, Кивитэ и Косяжью крепость. Те, кто с потерями отступал от Мятезуча и переправы, кто всю зиму мерз на кораблях. В Мавин-Тэлэе собрались все, кто ненавидел обду настолько, что был готов согласиться хоть на бесконечное продолжение войны, хоть на сильфийскую власть, лишь бы не видеть Климэн Ченару во главе страны. А столица Ордена была их последним рубежом.

Рубеж пал незадолго до излома мая. Разведчики сумели найти в городе пару человек, готовых впустить обду, лишь бы все прекратилось. Ставка выдумала новый стратегический план, в нужное время и в нужное место шарахнула особо крупная порция взрывчатки, а Клима во всеуслышание заявила, что сию минуту отступит от города, если на стены выйдет ее «коллега» наиблагороднейший, недостойный трус. Того давно след простыл не только в Мавин-Тэлэе, но и в Голубой Пуще, а умело повернутые слова избранницы высших сил заставили защитников увериться, что они воюют за давно рухнувшие идеалы. Этого хватило, чтобы сопротивление смешалось, промедлило и ненадолго дало роковую слабину.

Так был взят Мавин-Тэлэй, и на его белых руинах долго праздновали окончание войны. Не победу — кого мог победить Принамкский край, пятьсот тридцать два года сжиравший себя заживо? Но был первый мирный день, без границ, фронтов, своих и чужих, ведов и орденцев. Его отмечали почище, чем зимнее солнцестояние. Потом наступил второй мирный день. А за ним — третий и четвертый. Следом праздновали первую мирную неделю, и все не могли поверить. Казалось, даже воздух стал иным — не надышаться…

Клима осторожно переступила порог чудом сохранившегося дома. В коридорах еще пахло гарью и кровью, но уже вовсю орудовали уборщицы. Уцелевший дом в несколько этажей — слишком большая роскошь в полуразрушенном городе, чтобы пренебрегать ею из-за прежнего хозяина. Наиблагороднейший никогда уже не вернется.

В кабинете все было перевернуто вверх дном, оконные витражи побиты, камин разворочен, на полу белели неровные страницы, вырванные из книг, валяющихся тут же. Клима пошевелила одну из обложек носком ботинка. Подошла к завалившемуся набок столу.

«Я соберу союзников, низвергну Орден, ведских правителей и положу конец войне», — так сказала Клима когда-то.

И вот война окончена, ведские правители прощены, Орден — низвергнут. Теперь она здесь хозяйка — не по чьей-то милости, а по законному праву.

Наиблагороднейший стоял здесь, на этом месте — вдруг отчетливо поняла обда. Он беспокойно ходил по кабинету, качался с пятки на носок. Ему было очень страшно. А потом он…

Как во сне, Клима подошла к стене и нашарила пальцами потайную панель. Трижды надавила и повернула, но не до конца, иначе заедает. И бесполезно пытаться понять, откуда приходят такие знания.

Панель скользнула в сторону, открывая на обозрение металлическую дверь потайного сейфа. Клима дернула за ручку, и дверь легко поддалась.

В сейфе было пусто. Клима обшарила углы и стенки, содрала обивку, но тщетно. Ничего, кроме закатившейся жемчужины. Следуя за наитием, обда метнулась к камину, упала на колени, пачкая золой и грязью белое платье, принялась разгребать давно остывшие и прогоревшие угли: сперва кочергой, а потом голыми руками. Тщетно. Ни единого крупного уголька. И, несмотря на это, Климу не покидало мерзкое чувство невосполнимой потери. Что же такое мог спалить последний глава Ордена, прежде чем бежать из города, оставив его на растерзание обде?

Вспышкой в памяти мелькнули давние сны: бумаги, бумаги… усталый колдун в институтской библиотеке, мамина лента в его руках.

Клима в бессилии саданула кулаком по каминной полке. На золу упал маленький кусочек штукатурки.

— Вот ты где! — с облегчением раздалось от двери. — Я уже смерч знает что подумал!

Девушка нехотя обернулась. Гера выглядел взволнованным и запыхавшимся. Как и всегда, если ему приходилось принимать неоднозначное решение в деле, не касающемся армии, чести и благородства.

— Охрана у дома знает, что я здесь. Им велено было никого не впускать и меня не беспокоить!

— Попробовали бы они меня не впустить! — возразил Гера. — У меня к тебе срочное дело.

— Такое, что не может подождать до завтра?

— Ни в коем случае. Ты помнишь Асвея Сэя? Тот, который под Гарлеем…

— Погоди, — Клима наморщила лоб. — Асвей Сэй, бывший благородный, родом… кажется, из Диграстра. Он погиб в разведке осенью.

— Не погиб! — радостно известил Гера, — а был взят в плен. Я только что его видел — вернее, он нашел меня. Его держали в Мятезуче, потом перевезли в Северную крепость и сюда. А теперь он снова с нами и рад послужить тебе снова.

— Я рада, — безвыразительно произнесла Клима и отряхнула испачканные ладони. — По-твоему, это не могло ждать до завтра?

— Дело не в Асвее Сэе, а в его невесте. Она из орденских, он сейчас увидел ее среди пленных. Он просит тебя поговорить с ней и принять от нее клятву.

— На днях я буду говорить со всеми пленными.

— Неужели нельзя сегодня сделать исключение для одной-единственной невесты?

Клима желчно ухмыльнулась.

— После свадьбы тебе еще больше тянет устраивать чью-либо жизнь. Найди уж все окрестных невест, женихов, собери их скопом прямо здесь, чтобы я всех приняла и никто не страдал в разлуке…

— Клима… — в тоне Геры было нечто такое, что обда прекратила ерничать и устало махнула рукой:

— Ладно, веди меня к этой невесте. Раз уж ей достался такой настырный жених.

— Только не упоминай его имя в разговоре, — предупредил Гера, выпуская обду из кабинета вперед себя. — Асвей говорил, они страшно поссорились, и невеста будет не рада слышать о нем.

— Где-то он крутит или врет, — заметила Клима. — Посмотрим, что за невеста…

Они вышли из дома, где вместе с охраной их дожидался взволнованный Асвей Сэй, пересекли площадь и свернули на широкую аллею, в конце которой возвышалось полуразрушенное здание орденской разведки. Сейчас там разместили многих пленных.

За время пути Клима вытянула у Асвея Сэя, что «невеста» на самом деле даже не догадывается о своем статусе, и знакомы они всего ничего. Но намерения у бывшего благородного господина самые серьезные, вот и просит. Очень хорошая невеста, умная, красивая, рассудительная, да еще коллега по работе в разведке. У нее немного странное представление об обде, но стоит им увидеться…

Камер нижнего этажа на всех не хватало, многие «одиночки» были забиты. Но предполагаемой «невесте» повезло. Хотя, судя по размерам, ей досталась не камера, а бывшая кладовка для щеток.

— Следующая камера, — тихо сказал Асвей, замедляя шаг. — Она там одна, я видел через окошко. Не говори ей про меня, не нужно. Пусть думает, что само…

Клима еле слышно фыркнула и, повернув в замке тяжелый ключ, вошла. А войдя — замерла на пороге.

Снизу вверх, с пола, на обду смотрела госпожа наставница дипломатических искусств.

После злополучного падения в воду жизнь Наргелисы вновь переменилась, и далеко не в лучшую сторону. Ее взяли в плен и держали в Мятезуче с простыми солдатами до тех пор, пока одна зараза не опознала в ней командующую обороной Кайниса. После этого было решено, что Наргелиса — важная шишка и надо везти ее к обде. Обда тем временем уже сидела под Мавин-Тэлэем и не желала разбираться с пленными до конца войны. Тем более, Наргелиса, в отличие от многих, не высказывала желания присягнуть.

Она и сама уже не знала, чему верить. В войске обды вовсе не царило беззаконие, наоборот, порядки не хуже орденских, а где-то и получше. Люди шли в бой не за эфирные идеалы порядка, а за вполне понятный мир на своей земле. Если разобраться, разве одни преступники и головорезы служат обде? Наргелиса не знала ни одного. Зато — Гернес Таизон, один из лучших летчиков Института. Вылена Сунар — прежде чем обман открылся, Наргелиса ей симпатизировала. Сильфам удалось столковаться с обдой, как Орден ни пытался помешать. Наконец, благородный господин Асвей Сэй, о котором решительно не получалось думать, как о враге. Уже в подвале здания разведки (какая жестокая ирония!) Наргелиса решила, что, как минимум, поговорит с Климэн Ченарой. Люди меняются — так учили даже в Институте на политическом. Может, девчонка впрямь стала другой, и Наргелиса зря считает заблуждающимся весь мир?..

…На пороге камеры стояла молодая женщина в дорогом белом платье, кое-где испачканном сажей. Прямая осанка, уложенные светлые волосы. Явно не товарка по несчастью — открыла дверь ключом. Но тогда кто она, и что забыла здесь?

— Ты-ы-ы, — глухо протянула неизвестная, вперившись в Наргелису таким колючим взглядом, что захотелось спрятаться.

— Мы знакомы?

— Не узнаешь? — она скривилась, и тут Наргелису словно молнией шарахнуло.

Точно так же на нее смотрели и кривили губы в похожем подвале ровно три года назад…

Все заготовленные фразы сгинули в небытие. Эта безупречная женщина, стройная, ухоженная, властная, с тяжелым кулоном на шее, с хитрыми морщинками в уголках глаз — ребенок, которого она знала когда-то?! Сутулая недалекая наушница, лгунья, злобное мелочное существо?! Немыслимо. Невозможно.

— Клима?

Обда шагнула в камеру и прикрыла за собой дверь.

— Как видишь. Госпожа наставница дипломатических искусств. Сегодня мы поменялись ролями. Ты будешь унижаться и молить о пощаде, а я буду запугивать и повелевать. Так ведь все было три года назад?

— Я не хочу унижаться и повелевать, — тихо сказала Наргелиса и встала на ноги, прислонившись спиной к холодной каменной стене. — Клима… Обда Климэн…

— Я желаю знать, — резко перебила она, — чей скелет был замурован в подвале Института. И где его допросные листы, которые ты читала?

— Уж явно не скелет предыдущей обды, — Наргелиса была слегка обескуражена вопросом, но тайны в нем не видела. — Это был колдун, пойманный недалеко от границы. Он умер, когда я еще училась в Институте, лет пятнадцать назад. Была версия, что он присутствовал при рождении новой обды, здесь, на орденских землях. Но на допросах перестарались, колдун сошел с ума и стал бесполезен. Не знаю, где сейчас те листы, и целы ли, но перед отправкой в Мятезуч я отнесла их в архив тремя этажами выше. Можешь поискать там. Ничего содержательного в листах нет, иначе бы разведка Ордена давно тебя нашла…

Обда прищурилась, на миг став похожей на себя прежнюю.

— Помнишь, госпожа наставница, наше пари в институтском подвале?

— Помню, — вздохнула Наргелиса. — Климэн, я была не права. Ты сильно изменилась, и я бы хотела…

— Ты сказала, — звенящим голосом процедила девушка, — что спустя десять лет я буду молить о пощаде и выложу все, лишь бы мои страдания прекратились, лишь бы кто-нибудь выдрал, пусть и с мясом, вросшие в запястья кандалы, лишь бы мои глаза увидели хоть лучик солнечного света…

Наргелиса подивилась ее памяти. Сама она уже давно не помнила дословно, в каких выражениях припугивала строптивую девчонку.

— …А я ответила, — продолжала обда, — что пройдет пять лет, и я публично казню тебя на главной площади Мавин-Тэлэя. Отрублю руку, язык, а если сумеешь меня умолить — и голову. Помнишь, наставница?

— Смутно, — призналась Наргелиса. — Важно ли теперь…

— Так вот, я выигрываю пари досрочно, — она улыбнулась, и от этой улыбки стало холодно. — Завтра утром ты будешь казнена.

Обда развернулась и вышла, с мстительным наслаждением захлопнув за собой дверь.

Утро выдалось прохладное, пасмурное. Утро выдалось прохладное, пасмурное. Словно природа на середине второй недели без войны решила, что с людей хватит праздника, и разразилась неприятным моросящим дождиком. Пыль и пепел прибило к земле, на руинах устремилась ввысь молодая сорняковая поросль. Впрочем, здесь не Гарлей, и ей не дадут долго благоденствовать.

В час пополудни Тенька легко взбежал вверх по винтовой лестнице бывшего дома благородного господина Тарения Са и выбрался на площадку перед запертой дверью.

На колдуна с надеждой уставились четыре пары встревоженных глаз. Служанка еле слышно всхлипывала и кусала губы, Гера и Зарин переминались с ноги на ногу. Валейка стоял неподвижно, но с таким окаменевшим лицом, что поневоле начнешь думать нехорошее.

— Чего у вас на этот раз стряслось? — осведомился Тенька.

Гера кивнул на дверь.

— Вот. Клима заперлась, не открывает и шлет всех прочь, даже служанку.

— Мы хотели ломать, — подхватил Валейка, — но я вспомнил о тебе. Если она кому и откроет…

— То есть, по-вашему, я здесь главный признанный специалист по дрессировке обд, — фыркнул колдун. — Ну, захотелось человеку побыть в одиночестве, чего вы насели?

— Она два совещания пропустила!

— Мда? Интересненько это получается… Ладно, сейчас чего-нибудь сообразим, — он подошел к двери и громко постучал. — Эй! Наша злокозненная обда! Ты там?

— Уходите, — глухо донеслось с той стороны. — Все прочь!

— Я бы ушёл, — терпеливо объяснил Тенька, — но наши деятели собираются снести дверь к крокозябрам, так что лучше бы открыла хоть кому-то, чтобы народ успокоился.

В недрах комнаты долго молчали.

— Останься ты. А остальные пусть уходят!

— Слыхали? — обернулся Тенька к переживающим подданным. — Ступайте, я тут разберусь.

— Мы будем внизу, — сказал Гера и первым шагнул на ступеньки.

Вскоре площадка опустела и Тенька вновь забарабанил в дверь.

— Эй, слышишь, здесь все ушли! Открывай и выкладывай, чего стряслось.

— Точно ушли? — переспросила Клима, и в ее голосе Теньке послышался… страх? Или отчаяние?

— Да чтоб мне лопнуть!

Задвижка щелкнула, будто нехотя, и в узкую щель Тенька увидел свою обду.

У Климы были сухие, припухшие глаза, волосы растрепаны, до босых пяток струилась длинная ночнушка.

Колдун встревожился всерьез.

— Что случилось?

Клима закатала рукава и показала в кровь изрезанные руки. Одни порезы были еле заметны, другие поглубже. Но все изображали один и тот же знак: три вертикальных черты пересекает горизонтальная.

И этот знак никуда не исчезал.

— Я больше не обда, — сказала Клима, и ее голос сорвался.