Фаворит-5. Родная гавань

Глава 20

Ничто не обходится в жизни так дорого, как болезнь и — глупость.

Зигмунд Фрейд

Северо-Восточнее Бахчисарая

16 июня 1735 года

Такое впечатление, что в степи и восход, и заход солнца происходят будто моментально. Ещё не успел насладиться сумерками, как уже темень. Ещё не успел полюбоваться на алеющий рассвет, как солнце уже полностью вышло из-за горизонта.

Дурные мысли лезли в голову. А что, если это мой последний рассвет? Вот сейчас, на дуэли меня убьют, и всё… Может же быть и такой ихот для меня?

Отчего-то в этот момент подумалось: я был бы не прочь обнять… Как же странно об этом думать. Какая нелепость! Мне захотелось обнять свою жену! Юлиану, мою тигрицу. Почему так? Может инстинкт охотника? Ведь чувствую, что еще не покорил Юлиану. Вот и тянет завершить дело.

Почему же не Анну Леопольдовну обнять? Прислушался к себе и понял, что какие-то тёплые чувства к ней испытываю. А была бы Великая княжна рядом, так уверен, что чувства эти были бы не тёплыми, а обжигающими.

Как это солнце, которое не успело ещё занять своё место на небосклоне, но уже палит. Предвещает жаркий денёк.

А у меня, даже если бы всё небо заволокло суровыми чёрными тучами, утро всё равно получилось бы жарким. Пусть и в переносном значении. А потом еще и последствия могут быть.

— Едут! — с явным сожалением сказал Саватеев. — Ну не могли бы заблудиться?

— В степи? — сказал я, а после подумал, что в степи мне легче заблудиться, чем даже в густом лесу.

Понимаю, почему мой секундант не скрывал своих мыслей. Он надеялся, что Владимир Семёнович Салтыков не явится на дуэль. Саватеев считает, что я совершаю большую глупость. И надеяться оставалось только на трусость со стороны моего оппонента.

Насколько я понимаю, в это время ещё окончательно не сложился неписаный дуэльный кодекс. Однако неявка одной стороны на дуэль однозначно расценивается как трусость. Следовательно, я должен был получить сатисфакцию. И уже неприлично было бы в самое ближайшее время вновь провоцировать Салтыкова на поединок.

А вот, если бы дуэль проходила в строгости по тем правилам, которые в будущем описывает Александр Сергеевич Пушкин в своём великом произведении «Евгений Онегин», я уже минут двадцать как праздновал бы победу.

А ведь действительно, праздновал бы, а не жаждал обязательной крови Салтыкова. Уж больно драгоценная эта кровь, родственника самой государыни.

Сейчас думаю, что наша дуэль с Салтыковым настолько несвоевременна и нелепа, что и придумать сложно. Идёт война, русские воины, пусть и значительно меньше, чем татарские и турецкие, но погибают на этой войне. И пусть весьма вероятно, что Салтыков дрянной офицер. Просто потому, что служит всего месяц, ну или чуть больше того. А вот себя я оцениваю, как важную фигуру. В том числе и как человека, который начал менять историю.

Россия сильно потеряет, если меня сегодня убьют. А в дуэли на пистолетах, оружие, которое секундант Салтыкова попросил использовать, всякое может быть. Пуля — дура!

Владимир Семёнович прибыл верхом, слазил с коня медленно, нехотя, вынужденно. Был явно удручён. Я же, напротив, всем своим видом показывал, что полностью уверен в своих силах. И что дуэль для меня — так, сущая нелепица. Ведь противостояние уже началось. И выстрелы в дуэли — это лишь кульминация события. А для кого и финал, где вместо эпилога некролог.

Будешь нервничать, так рука дрогнет.

— Господа, я предлагаю вам примириться. Всем напомню, что дуэли запрещены. А также идёт война. Или перенесите дуэль на другое время, — секундант Салтыкова говорил правильные слова.

Я смотрел на своего оппонента и ждал реакции от Владимира Семеновича. В данном случае извинений мне было бы достаточно. Более того, насколько я осведомлён, офицерское сообщество втихую склонно считать меня правым. Но, лишь втихую. Да и сильно ссору нашу не обсуждают, считают, что и я не лыком шит.

— Ну же, господа! — мой секундант также хотел нас примирить. — Примиритесь!

Обстоятельства всё-таки выше здравого смысла. Понимаю, что дуэль — это какая-то несуразица. Но оппонент извиняться не хочет, так тому и быть.

— Прошу, господа, начинайте! — нехотя и разочарованно сказал секундант Салтыкова.

И ведь я имел возможность не соглашаться на дуэль на пистолетах. Проявил своего рода геройство и благородство, уступил. На шпагах я бы Салтыкова быстро одолел и мог бы полностью контролировать ход дуэли. Вырубил бы его, да на том и закончили бы.

Глядя в глаза своему оппоненту, одновременно с ним я сделал первый шаг. Ещё один шаг… Салтыков уже поднимал пистолет. Рано… Шаг…

— Бах! — звучит выстрел, пуля ударяет мне в плечо.

Вынужденно делаю два шага назад. Злость и обида поглощают меня. Получил ранение на войне… на дуэли! Звучит словно анекдот.

Я делаю шаг вперёд. Немного ведёт, голова начинает кружиться. Ещё шаг…

Салтыков делает шаг назад, но после понимает, что это позор, и остаётся на месте. Он зажмурил глаза, встал боком, прижал пистолет к груди. Весь трясётся. Смотрю в сторону секундантов и замечаю, как приятель Владимира Салтыкова стыдливо отворачивается.

У меня тоже появляется брезгливость. Но, если ты малодушный человек, зачем идёшь в армию, тем более сразу же едешь на войну? Не готов дуэлировать, так нечего задирать! Однако, я ранен, я стрелять в воздух не намерен.

— Бах! — я выжимаю спусковой крючок, и пуля устремляется в правую ногу Салтыкова.

Он заваливается и начинает кричать. А я хочу быстрее убраться из этого места и не видеть этого человека, который проявляет трусость и слабость. На этой войне столько смелых, столько сильных русских людей, что никак не хочется думать, что среди моих соплеменников есть другие.

— Я удовлетворён! — говорю я, понимая, что голова начинает кружиться ещё сильнее, а по телу обильно течет теплая кровь.

Цепляю на лицо улыбку и, взяв себя в руки, как мне кажется, браво иду в сторону лошади, на которой сюда приехал.

— Господину Салтыкову помогите! — говорю я, когда медикус Шульц подбежал ко мне.

Ганс недоверчиво посмотрел в мою сторону, но тут же ускорился и пошёл к Салтыкову. Тот всё ещё орал так, будто бы действительно вот-вот умрёт.

Шаг… Ещё… Всё перед глазами плывёт… Темнота…

Петергоф

16 июня 1735 года

Пётр Иванович Шувалов старался не тушеваться в присутствии русской императрицы. Не особо получалось. Всё как-то вышло неожиданно. Да и когда за ним приехали гвардейцы, Пётр Иванович столько нафантазировал, что теперь отчётливо слышал каждый удар своего сердца.

Человеку ведь свойственно чаще всего думать о плохом. Особенно когда приходят гвардейцы, ничего не объясняют и прямо с рабочего места, со стройки зданий нового завода в Петербурге, забирают под белы ручки. А потом также молча куда-то везут. Долго везут.

Не сразу Пётр Иванович понял, что он направляется в Петергоф. И это было очень странно. Все знали, что который день в этой императорской резиденции проходит гулянье по случаю венчания Анны Леопольдовны и Антона Броншвейгского.

Даже когда Пётр Иванович понял, куда именно его везут и что, возможно, будут благодарить, волнение не покидало.

Государыня отдыхала на берегу залива. В белоснежном шатре была лишь она, герцог, и три уродца. Шумно было во дворе Монплезира, опять кто-то баловался на скамейках. Но хозяйку России больше, казалось беспокоил крик наглых чаек, чем другие шумы.

— Я склонна наградить вас, господин Шувалов, — после продолжительной паузы, когда государыня наслаждалась растерянностью Петра Шувалова, императрица начала разговор.

— Ваше Императорское Величество, я преисполнен чувствами и…

— Будет вам, господин Шувалов, — отмахнулась Анна Иоанновна.

Лицо государыни слегка скривилось, хотя и раньше не блистало красотой. От громких слов приглашённого на аудиенцию дворянина императорская голова снова загудела.

Это шампанское… Приятный напиток, но явно имеет последствия на утро. Или же три дня пить любой хмельной напиток — это, по-любому, последствия на утро четвёртого дня.

— Знаешь ли ты, Пётр Иванович, — спрашивала государыня, — что я задумала замуж отдать свою девку? Авдотью?

— Слышал, ваше величество, — отвечал Шувалов. — Всенепременно пришлю поздравления, а будет возможность, сам засвидетельствую.

— У меня тут всё нахваливают твои ресторации, твои ли они? Одни говорят, что рестораны Норова. Иные, что девки рыжей. Так чьи они?

— На паях, ваше величество. Должен признаться, что сие прожект Александра Лукича Норова. Приказчицей служит, как вы изволили сказать, рыжая девка, — сказал Пётр Иванович Шувалов.

— Я довольна теми яствами, которые люди готовили на празднике. Твои людишки тако же готовили столы. А вот ты… Коли придумаешь, как замуж мою девку выдать, довольной буду, — сказала императрица.

Тут же к Шувалову подошёл герцог Бирон и повёл прочь. Все, аудиенция закончилась. Три минуты? Чуть больше? И теперь день ехать обратно. А завезут ли?

— Ты говорить по-немецки? — спросил Бирон, когда подводил Шувалова от набережной к Монплезиру.

Шувалов почему-то кивнул головой в согласии. На самом деле он больше знал французский язык. Но понимать по-немецки мог.

— Вот, держи, Пётр Иванович, — Бирон дал ему небольшой мешочек.

Шувалов взял… и чуть не уронил. Настолько тяжёлым был мешок.

— Три сотни золотых рублей. Это благодарность от государыни, — усмехаясь сказал герцог.

— Спаси Христос! — сказал Шувалов.

— Будет тебе! — отмахнулся герцог. — Но, когда появится идея, как организовать свадьбу Авдотьи Бужениновой, сразу ко мне. Это должно быть то, что обязательно позабавит государыню. Что прогремит на всю страну и дальше.

Шувалов только кивал. Он уже понял, какая ответственность вдруг легла на него после того, как под следствием оказался Волынский. Этот бывший министр ранее занимался подготовкой свадьбы карлицы Бужениновой и князя Голицына.

Понял Шувалов и другое… Пути наверх столь же неисповедимы, как и пути Господни. Если уж довелось Петру Ивановичу Шувалову организовывать свадьбу любимой девки императрицы, то это, действительно, должно быть что-то феерическое. Мало ли, если получится и государыня будет довольна, так гофмаршалом при дворе можно стать.

На миг Пётр Иванович Шувалов почувствовал себя предателем. Всё-таки он всё ещё всем сердцем радеет за то, чтобы Елизавета Петровна заняла отцовский престол. Или всё-таки уже не всем сердцем?

* * *

Перекоп

24 июня 1735 года

— Бах, бах, бах! — где-то звучали выстрелы, у меня же гудела голова.

А только что казалось, что сегодня я стал чувствовать себя гораздо лучше. Видимо, ещё не скоро приду в норму.

— Бах, бах, бах! — вновь послышались пушечные выстрелы.

Несмотря на то, что голова ещё больше разболелась, я порадовался, что начали в ответ турецким бить наши крепостные пушки.

— Очнулись, господин секунд-майор? — в комнату зашёл Иван Кашин с тарелкой…

Не удивлюсь, что Кашин пришёл с кашей. Как я стал чаще приходить в себя, так мой не денщик, а друг всё норовит накормить. Так и лишние килограммы скоро образуются. Хотя мне бы восстановить ещё те килограммы, которые были потеряны, когда я чуть было не умер от антоновa огня.

Когда сразу после дуэли я потерял сознание, то пришёл в себя достаточно быстро. Да, голова немного кружилась, всё-таки крови потерял немало. Но был уверен, что гречка в прикуску с говядиной, немного сухого вина — и всё образуется, стану на ноги быстро.

— Как там? Турки на приступ ещё не идут? — спросил я, вставая с кровати.

— Александр Лукич, да лежите вы ещё. Только вчера в бреду пребывали! — заволновался Кашин.

Я заметил, что Кашин ведёт себя как-то жеманно.

— Ты не ответил мне. И что-то не договариваешь?

Иван упёр взгляд в пол, будто бы виноват передо мной в чём-то. Может, и виноват.

На второй день после дуэли, несмотря на то, что Ганс и канал прочистил, и пулю извлёк, у меня начался жар. А потом дней пять я просто не помню. Урывками. Для меня все эти пять дней прошли словно несколько часов.

А ещё… я помню женские руки. Или это последствия бреда?

— Расскажи мне свои тревоги Кашин! — потребовал я.

— От его высокопревосходительства приходили. Судить вас удумали! Всё грозились! Отчего-то я думаю, что, если судить и будут, то не так, чтобы и строго. Тут, на месте. Ну, а если дуэль станет достоянием общественности и дойдёт до ушей государыни… Вот тут, как поведёт себя императрица, судить не сложно. Немало зависит от того, какое настроение будет у неё, когда будут рассказывать о дуэли с родственником её величества.

— Бах, бах, бах! — вновь последовали выстрелы.

— Турки осаду начали. Траншеи выкопали, ретрошементы. Вот их и выбивают из крепостей! — объяснил мне ситуацию Кашин.

— Мундир мой здесь? — спросил я.

— Медикус наказал лежать! — будто родитель, сказал Кашин.

— Мундир! — потребовал я.

Кашин, нахмурившись вышел. В комнату, несмело зашла…

Так вот, чьи руки я помнил. Передо мной стояла девушка. Красивая, не отнять. Чернявая, с густыми волосами. Одета была в татарской традиции. В шаровары, жилетка. Но точеную фигурку спрятать сложно даже под ворохом одежд. Она мялась у порога, опустив глазки в пол.

— Кто такая? — спросил я.

— Я?

— Ну кто я такой, я знаю. Ты чьих будешь? — спрашивал я.

— Деда вашего подарок, — сказала девушка и подняла на меня глаза.

Вот же… Утонуть в этих двух темных океанах можно. А дед мой знает толк в извращениях. Прислать такую девицу! Но чего добивался Исмаил-бей.

— Ты говоришь по-русски, но не русская. Татарка? — поинтересовался я, только сейчас понимая, что лежу в исподнем, да еще и без рубахи.

Но чего уже…

— Я была подарком от вашего деда для хана. Но… Теперь ваш подарок. Не гоните меня, господин. Я выучена русскому языку, французскому, немецкому… Я знаю медицину, — девушка казалась милой, слабой.

Таких хочется защищать, оберегать. Смазливое личико ангелочка, тело и женские формы развитые. Разве можно устоять? Можно. Тем более, что не верю я в то, что дед внуку, христианину, подарки гаремные станет дарить. Понимать же должен, что это аморально. Тогда зачем?

— Бах-ба-бах! — прозвучал особо громкий выстрел.

Что-то крупнокалиберное ударило. И это в нашу сторону.

— Бам! — был услышан и прилет.

А выдержат ли стены, если вот таким крупняком бить турки будут? Вопрос.

— Что ты должна была для меня делать? А для деда? — этот вопрос так же не переставал меня волновать.

Девица молчала. Стреляла глазками. Другого она ожидала. Может был бы я здоровый, так иначе реагировал на все эти женские хитрости.

— Мне повторить вопрос? Или ты отправишься обратно к деду?

Ну? Да нет же!

— Прекрати рыдать! Не работает это на мне! — потребовал я.

— Бах-ба-бах!

— Да твою же мать! Сейчас перестреляю там всех! — уже нервно отреагировал на новые выстрелы.

Жаль, что это не сосед сверху, сверлящий стены и одновременно нервы. Там можно было договориться, ссылаясь на боли в голове. Тут же не пойдешь к туркам, не скажешь: «Нисколько не уважаемые турки, не стреляйте, будьте так любезны, голова нынче болит». Но было бы интересно иметь такой опыт переговоров с противником.

— Я жду! — в раздражении я уже кричал на девицу.

Понятно, что она помогала меня выходить. Но стоит тут вся такая… Красивая. Зачем? Нет, не зачем красивая, зачем тут.

— Хозяин Исмаил-бей приказал следить за вами. Быть с вами, знать о вас все, — через некоторое время призналась…

— Как зовут? — спросил я.

— Аиша! Но вы можете придумать мне иное имя, — кокетливо сказала девушка и начала раздеваться.

— Ни-ког-да, если я только не скажу, не раздевайся и не пробуй со мной возлечь. Деду сообщать нужно? Будешь говорить, что я скажу тебе. А так…

В комнату вошел Ганс Шульц. И… Он стоял и глупо улыбался. Так, как могут только по уши влюбленные люди. Причем те, кто не избалован множеством пережитых историй любви. Врач, который уже казался мне матерым хирургом, где-то и циничным, хладнокровным. Он влюблен.

— Я твой хозяин теперь? — спросил я у Аиши.

— Да, — отвечала девушка.

— Примешь лютеранство и замуж выйдешь за Ганса, — я указал рукой в сторону Шульца. — Вот, за него.

Шок — это по нашему! И девушка и врач смотрели с удивлением, ждали продолжения, что, мол, пошутил.

— Все! Идите и разговаривайте. Венчание в первой же лютеранской кирхе. А лучше… Ганс, переходи ты в православие. Геннадием будешь! — усмехнулся я, выпроваживая парочку.

А чего все Шульцу по рыжей Марте вздыхать, тем более, когда та уже вышла замуж?

— Бах-бах! — очередные выстрелы.

Но уже не так чтобы и сильно бьют они по голове. Приятно, оказывается, решать судьбы своих подчиненных, и друзей. И настроение появилось, и желание жить, воевать, побеждать.

— Кашин! Неси мундир! К фельдмаршалу Миниху пойду! — выкрикнул я.