Фаворит-5. Родная гавань

Глава 18

Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существование для тебя.

Иосиф Бродский

Северо-западнее Бахчисарая

13 мая 1735 года

Удар не меньше, чем десяти тысяч башкирских воинов казался сокрушительным. На фоне того, что татары с турками уже чуть было не потерпели поражение от моего отряда, я был уверен — башкиры просто сметут остатки войска противника.

Но рано я, как оказалось, списал турок с татарами. Противник еще имел волю к сопротивлению. Хотя, уверен в этом, уже изрядно подломанную нами, моими героями.

— Бах! Бах! Бах! — неожиданно для меня прогремели турецкие пушки.

Был уверен, что турки отведут свои пушки подальше, как только увидят новую опасность. Но, то ли не успели, то ли посчитали, что нужно давать последний бой со всеми возможностями, в том числе и с артиллерией.

Заряд ближней картечи, словно косой, выкашивал просеки из огромной лавины башкирских воинов. Но тут уместнее всего было бы подробнее описать образ, возникший у меня в голове.

Вот приходят на огромное поле в двадцать–тридцать гектаров несколько турецких мужиков с остро заточенными косами. И уже через максимум десять взмахов коса обязательно затупится и не будет столь же эффективно срезать траву. Ну и что в таком случае смогут сделать эти мужики?

Что толку? Каждую травинку жалко, каждая травинка — это один башкирский воин. Но степные союзные воины лишь немного замедлились, вновь набрали скорость, чтобы обрушиться уже непосредственно на турецких артиллеристов.

— Бей их! — кричали воодушевлённые русские воины.

Оставшиеся в живых башкиры старшины Алкалина и вовсе начали что-то выплясывать от радости. Некоторые обратились к небу и воздавали благодарность Аллаху. Многие гвардейцы крестились и благодарили Господа Бога. И не было противоречий кто кому молится в такой час.

А потом, видимо перегруппировавшись вне поля моего зрения, в башкир врезалась татарская конница. Это было эпично. Подумалось, что в будущем вряд ли найдётся такой режиссёр, который сможет выбить столько денег, чтобы можно было хотя бы приблизительно сравнить постановочный бой с той битвой, что сейчас происходила на моих глазах.

Как у классика: смешались кони, люди. Всё ещё били турецкие ружья, и я даже не понимал, как они могли хоть куда-то стрелять, вообще различая, кто есть кто. Мало того, что порой татарина сложно было отличить от башкира, так и на поле была мешанина, быстро поднималось большое облако пыли, вовсе скрывая сражающихся.

И в тот момент, когда я уже собирался строить колонну из оставшихся моих бойцов, чтобы идти в бой, когда татары всё-таки начали продавливать башкир, застучали барабаны. Из-за небольшого пригорка, спускаясь, шла длинная русская линия. А наш укрепрайон огибали два уланских полка регулярной армии.

Вот теперь я был полностью уверен в том, что турецко-татарская армия перестаёт существовать. Да и, судя по всему, некоторые подразделения турок, из тех, что ещё оставались, поняли…

— Бегут! Янычары бегут! — кричали мои солдаты.

И в этот раз они бежали не на нас, а от нас.

Я посмотрел по сторонам. В десяти шагах возле убитого барабанщика стоял пробитый инструмент. Я подошёл, поставил барабан, сел на него и уже не стесняясь опустил плечи, сгорбился. Позволил себе расслабиться, чтобы уже скоро вновь черпануть сил из внутреннего источника, и начать действовать. А вскоре вокруг меня стали появляться один за другим офицеры.

Удивило, улыбнуло, заставило еще больше гордиться своими героями, когда без команд, усталые, еле волочившие ноги, но гордые и с ярким огнём в глазах гвардейцы готовились идти в атаку.

Я не отдавал никаких приказов. Не хотел больше участвовать в бою. Сейчас уже хватает, кому завершать разгром врага. А еще я чувствовал, что сейчас любые слова будут неуместны. Есть в жизни обстоятельства, когда молчание куда сильнее, чем шёпот или крик.

Но бойцы выстраивались в линии. Они, уставшие, многие раненые, с ушибами или порезами, всё равно готовы были продолжать драться. Делать бы гвозди из этих людей. Не было бы в мире прочнее гвоздей!

— Ваш приказ, секунд-майор! — подбежала ко мне группа офицеров, ожидая распоряжений.

— Вы посмотрите, господа, каких великих героев мы с вами привели в степь. Я не отдавал приказа, а они готовы драться дальше! — сказал я.

Потом показал рукой на линию из трёх рядов, готовую выйти за пределы гуляй-поля и отправиться в сражение.

— Мы выиграли свою битву, господа. Не будем жадными — дадим немного славы и другим русским воинам, — сказал я и выкрикнул: — Слава русскому оружию! Слава русскому гвардейцу! Слава достойным сынам башкирского народа!

— Ура! Ура! Ура! — был мне ответ.

— Господа, пусть наши солдаты думают, что бой уже закончился. Но считаю нужным держать охранение, никого не пускать вглубь укреплённого лагеря. Тут наше добро, наши трофеи. И всем срочно заняться ранеными! — приказывал я.

Офицеры пошли раздавать распоряжения. Я уже видел, что вовсю работал Ганс Шульц. У него появились помощники, которые хотя бы умели наложить повязку на рану или понять, кого трогать нельзя, а кого нужно, к примеру, срочно отнести в палатку-лазарет. Надеюсь, что здесь и сейчас формируется военно-полевая медицина русской армии — лучшая в мире, с оказанием первой помощи прямо во время сражения и с санитарами.

Если во время боя я словно бы отключал восприятие, стараясь не обращать внимания на раненых и погибших, которых вокруг меня было множество, то сейчас настало время для этой рефлексии.

А имел ли я право вести этих людей на смерть? Всех тех, которые сейчас умирают или уже погибли? Не менее пяти сотен человек. И не важно, что большинство погибших — это башкиры, просто их и в целом было больше. Но гвардия здесь и сейчас лишилась не менее двух сотен лучших воинов. А могут умереть еще немало от ран.

Так всё ли правильно я сделал? Полководец не должен сомневаться. Но я уверен, что великие люди стараются не показывать своих сомнений в присутствии других. Иначе окружение никогда не поверит, что перед ними действительно великий человек.

Но кто-нибудь задумывался над тем, что творится внутри тех людей, которым приходится вести солдат на смерть? Разве стоит думать, что для великих полководцев солдаты и офицеры — всего лишь цифры?

Просто эти самые великие люди, переживая внутри себя многие потрясения, в том числе и сожаления, и сомнения, всё равно действуют. И я действую.

А великий ли я? Что делает человека великим? Вот такой бой, когда мы чуть было не уничтожили целую турецко-татарскую армию — это ли не величие? Даже, если найдутся те, кто станет сомневаться, что нынешние герои зря отдали свои жизни, сегодняшний бой всё равно войдёт в историю России как один из самых прославляемых.

Я вернусь в Петербург. Добьюсь того, чтобы начать издавать журнал. И там я буду давать свою повестку что есть черное в истории, а что белое. Вряд ли журнал долго просуществует, если начну критиковать власть. Но история… Ее аккуратно, можно. Особенно восхвалять подвиги. Так что — никто не забыт и ничто не забыто.

Россия ещё узнает имена тех героев, которые делали всё, чтобы Крым стал русским.

— Ваше высокоблагородие! Вестовой от фельдмаршала! — с южной части нашего гуляй-поля, где меньше всего ощущались последствия огня, кричал солдат.

Я видел, что он, расставив руки в стороны, не пускал какого-то офицера. Выполнял приказ не пускать никого. А тот офицер уже хлестал по щекам солдата, видимо посчитав, что к нему проявлено неуважение. Как может офицер не понимать, что есть такое приказ. И что солдат никогда не виноват, если исполняет приказ другого офицера.

— Токмо сдержись, Александр Лукич, Богом заклинаю! Не чуди! — испуганно сказал Иван Кашин, когда увидел, как я решительно направился в сторону солдата и присланного офицера.

Да, нужно бы сдержаться. Сдержаться… нужно сдержаться…

— Сударь, кто бы вы ни были, вы свинья! — выкрикнул я.

Сдержался… Итить твою мать! Ну как мне безэмоционально наблюдать за чистеньким офицериком, капитаном, который, пока я шёл, брезгливо переступал через тела убитых башкир? Да он пинал их! И в тот момент у меня не было никакого желания оправдать жалкий поступок русского офицера, способного спутать башкир с татарами.

— Да как вы… Да я… Меня фельдмаршал прислал… Сударь, немедленно извинитесь! — офицер явно растерялся.

Мне извиниться?

— Вы только что хлестали по щекам геройского гвардейца. Вы только что споткнулись о тело геройского башкирского воина, который отдал жизнь за величие России, русского оружия и государыни нашей… Свинья! Тварь!

— Не смейте! — выкрикнул офицер, но голос его дал петуха.

Наблюдавшие за нашей ссорой гвардейцы, да и башкиры, засмеялись от всей души.

И я понимал, как это всё выглядит. Насколько же сейчас этот капитан, имени которого я даже не удосужился узнать, унижен. Этот смех… Но это ничто иное, как реакция на стресс. Воины смеялись не с чистенького офицера. Им явно не было смешно от того, что они видели вокруг. Смеялись их организмы, чтобы не сойти с ума. Откат от адреналинового потока.

— Дуэль! Только дуэль! — кричал капитан.

— Представьтесь! — потребовал я.

— Гвардии капитан Владимир Семёнович Салтыков, — горделиво произнёс офицер.

Твою же мать! Это же нужно так вляпаться! Салтыковы — царственная родня. Я немного о них уже знал. Салтыкова, генерал-майора, в иной реальности героя Семилетней войны, я знал даже в лицо. И нал, что у него есть младший брат — Владимир Семёнович. Но что он не служит в армии [ Владимир Семенович Салтыков поступил на службу в армию в 1735 году и сразу в чине гвардии капитана].

В гвардии уже просочился слух, что ещё один Салтыков вливается в наш коллектив. Но почему-то он не в гвардейском мундире.

— Почему вы не в гвардейском мундире? — задал я напрашивающийся вопрос.

— Поизносился мундир. Пришлось облачиться в пехотный. Но это никоим образом не должно вас беспокоить, — ответил Салтыков. — Вы теперь узнали моё имя. Ваше я уже знаю. Извинитесь прямо сейчас, а после ещё и в офицерском собрании при скоплении офицеров.

— Нет! — жёстко ответил я, стараясь сдерживаться от новых оскорблений в его адрес. — Вы повели себя бесчестно. Стоит ли мне прояснить ситуацию с вашим неподобающим поведением?

— Не утруждайтесь! Стало быть, вы настаиваете на дуэли? — явно растерявшись, спросил Салтыков.

Понятно, что он рассчитывал, что, как только я узнаю его имя, сразу же дам заднюю. Все-таки родственник императрицы. И все знают, что Салтыковы нынче в большом фаворе. Возможно, именно к такому поведению он уже привык, когда иные лебезят.

— Я от своих слов не отказываюсь. Решение о дуэли — ваше! — не удержавшись от ответной насмешки, сказал я.

Стоит ли говорить, что дуэли запрещены? Стоит ли уточнять, что во время боевых действий они запрещены вдвойне? И не я вызвал на дуэль, но меня. Вряд ли это сильно поможет. Но все же…

Однако в России наступило то время, когда воспитанная на западных принципах и заветах Петра Великого молодёжь полностью перенимала все те правила и нормы поведения, что присущи офицерам европейских армий. И честь стояла выше правил.

— Я пришлю секунданта! — зло сказал Салтыков. — Но следует мне исполнить свой долг. Я прибыл сообщить, что вас ожидает фельдмаршал Ласси.

Сказав это, Салтыков надменно окинул взглядом и поле боя, и героев, всё ещё оставшихся на месте. А потом развернулся, сел на коня и спешно ускакал.

— Умеете вы, Александр Лукич, и врагов наживать, и великие победы одерживать! — заметил капитан Саватеев.

— А и по делом! — сказал я, не уточняя, кому именно: мне или Владимиру Семёновичу Салтыкову.

* * *

Петербург

13 мая 1735 года

Фейерверки освещали вечер, лучше, чем солнце днем. Да и пасмурно было почти весь день. Но теперь распогодилось и ракеты взмывали ввысь, рассыпаясь там на множество огоньков. Такого великолепного представления Петербург уже давно не видел. Даже на именины императрицы Анны Иоанновны торжество было скромнее.

Бочки с пивом выкатывали горожанам, жарили быков, в трактирах раздавали мясо сразу после выпитой чарки за… за тот праздник, который праздновала вся Россия. Ну или почти вся.

В Петергофе же, где и происходило основное торжество, вино лилось рекой. Лакеи не успевали наливать в бокалы венгерское, чаще всего венгерское, как тут же кто-нибудь выхватывал наполненную тару и радостно опрокидывал содержимое внутрь.

Что же говорить про шампанское, которое было игристым. Не имея сноровки, уже половина лакеев была облита вином. Не умели открывать такое вино. Не хватало сменной одежды у прислуги. Недоработка.

Пока многие смотрели на огненное представление, устроенное в Петергофе, иные без меры пили, пользовались моментом, когда не обязательно придерживаться этикета. Можно быстрее залить бокал вина внутрь, взять новый, и его осушить, искоса посматривая на представление.

Сегодня и дворец на горе будет переполнен, там будут спать вельможи империи. И другой — Монплезир — точно пустовать не станет. А немалое количество дворян и вовсе переночует где-нибудь: одни прямо тут, в парке, хорошо бы ещё на скамейках, благо уже нет дождя и вполне тепло; иные же — в своих каретах. Комары… Но кто же на них обращает внимание, если столько вина внутри?

Когда было объявлено, что каждый желающий может разделить праздник с её императорским величеством, в Петергоф началось такое паломничество, который этот дворцово-парковый ансамбль узнает лишь в будущем, в самые жаркие туристические дни.

Тут же не только нужно было отпраздновать непосредственно повод, по которому собиралась русская элита. Еще и засвидетельствовать свои верноподданнические чувства государыне, которая «исцелилась».

И почти все присутствующие на празднике были преисполнены счастья и радости. Все, кроме лишь двух человек.

Казалось бы, зачем и вовсе вспоминать о мнении и настроении двоих, когда сотни радуются? Всего лишь небольшая погрешность в цифрах.

Так оно и было бы, если только не один нюанс… Эти двое — муж и жена. И именно их венчание празднует Петергоф, Петербург, а также событие приказано праздновать в Москве и иных городах империи. Для чего губернаторам следовало выделить немалые средства.

— Что, Антон, нахмурился? — игриво, под воздействием немалого количества шампанского, спрашивала Императрица.

Анна Иоанновна нашла такой напиток приятным. В нос пузырьки приятно отдавали.

— Дас ист есть хорошо! Я гуд! — на, до крайности, ломаном русском отвечал Антон Брауншвейгский, законный муж Анны Леопольдовны, великой княжны, которой предстояло родить Российской империи наследника.

— Ты, Антоша, не робей! Аннушка наша любит решительных мужей! — сказала государыня и залилась смехом. — Она еще та озорница!

А вот Антону было не до смеха. Он всё понимал. Он знал… Нашлись те, кто рассказал, что Анна Леопольдовна уже познала мужчину. И жену Антон себе берёт ту, которая может и дальше… Да и не это волновало принца Брауншвейгского. Он хотел для себя счастья, он хотел быть мужем.

— С чего изволите любоваться мной? — в неизменной язвительной манере спросила Анна Леопольдовна у своего мужа.

Антон, действительно, смотрел на свою жену. Он ждал, надеялся, что Анна возмутится словами своей тётушки. Но, как же так! Ведь только что государыня практически оскорбила её. Намекая на связи великой княжны. А ее ли только оскорбили?

И почему-то было невдомёк молодому принцу, что, может быть, сейчас был единственный шанс, чтобы его жена обратила внимание на мужа, как на мужчину. Он должен был, как лев, ринуться на защиту чести своей жены. Принц понял это, не был глуп настолько, чтобы не понять. Но время упущено. Не защитил жену.

Мало того, что жену, так ещё и возлюбленную. Антону то ли внушили, что он непременно влюблён в Анну Леопольдовну, то ли девушка и в самом деле приглянулась ему. Или одно на другое, как и влияние долга перед своей родиной заручиться поддержкой России. И он поистине любит свою жену. Какая нелепица… Любить свою жену!

Вот только и без того стеснительный и нерешительный принц терялся в присутствии своей супруги и не мог поддержать даже светскую беседу.

Аннушка же, та самая, которая, как считали некоторые, рождена лишь для того, чтобы произвести потомство, внутренне рыдала. На её лице застыла улыбка: она обещала быть приветливой к гостям и не позволять себе чудачеств. Мысли мелькали в девичьей головы вплоть до того, чтобы отравиться, или отравить мужа. Или… Ну государыню ей не простят никак.

Девушка невольно сравнивала своего нынешнего мужа — худощавого, нерешительного, с непропорционально большой головой и ушами, нездорово выпуклыми глазами и… видела в нём еще превеликое множество недостатков.

Анна сравнивала его, прежде всего, с Александром Норовым, и, порой, даже с Морицем Линаром. Сегодня, ставшая женой, Анна Леопольдовна не находила ни одного качества, по которому её муж мог бы сравниться с познанными ею любовниками.

Как бы сейчас Анна хотела видеть рядом с собой Александра. Как же она корила себя, что не поставила условие, не настояла на том, чтобы Александр непременно имел возможность быть с ней. Она жалела, что не была в одной постели с Александром. Не была… Будет! Так решила женщина, этим она подпитывала себя.

А в это время все подходили и подходили гости. Все поздравляли и тут же решали некоторые свои политические задачи. Появился новый австрийский посол, заверял, в том, что точно, вот-вот, скорее всего… И Австрия вступит в войну. Был еще один гость на свадьбе. Этот и вовсе всего два дня в России, но уже активничает так, как никакой иной посол.

— Дозволия здравствовать вам! — с натугой произнёс выученную фразу французский посол де Шетарди.

Этого молодого, почти что юнца, если сравнивать привычный зрелый возраст политика, буквально недавно прислали во Франции в Россию. Лещинский отправился во Францию, а французы посчитали, что близится время больших игр. И не стоит игнорировать Россию, которая так смачно дала пощечину Франции недавно.

— Моя племянница и мой зять благодарны вам, французский посол, за то, что вы нашли время и посетили наше празднество, — любезно обратилась к нему Императрица.

— Не мочь инач! — ответил де Шетарди.

— А ещё мы благодарны вам, — добавил на немецком языке герцог Бирон, — что подарили столь удивительный напиток, который добавил красок к великолепию свадьбы племянницы моей государыни.

Француз поклонился, бросив взгляд на Анну Леопольдовну. Этот взгляд Шетарди можно было сравнить с таким, как кот смотрит не на сметану, а на кошку в брачный мартовский период. А после француз отошел.

Другой в очереди с поздравлениями был остановлен. Государыня стала уставать от поздравлений.

— Эрнестушка, — удивлённым тоном обратилась императрица к своему фавориту. — Видал, как зыркает француз? Чай, решил тоже испытать удачу с моей племянницей?

Императрица рассмеялась так, как не каждая лошадь умеет ржать. Герцог, Ушаков, Остерман и другие, кто находился рядом, нехотя, но тоже засмеялись. При этом все понимали, насколько нелепо и оскорбительно ведет себя государыня. Но кто же станет ее в этом упрекать?

— Еще француза не бывало у нас, да, Аннушка? — продолжая веселиться спрашивала императрица.

— Как вы смеете! — со слезами на глазах, противореча самому себе, своему естеству, характеру, выкрикнул Антон Брауншвейгский.

Обе Анны — Леопольдовна и Иоанновна — с удивлением посмотрели на принца. Да и не только они: гости были шокированы. Казалось, что все теперь смотрели в сторону, где находилась императрица, ее вельможи, ну и молодые.

Андрей Иванович Остерман даже слегка прищурился. Так он делал, когда начинал продумывать интриги. Не стоит ли брать в расчёт и Антона? Вон как умеет перечить! Но об этом он подумает позже, наедине.

— А ты на меня не рыкай! — грозно сказала Императрица, осадив принца.

А потом вновь рассмеялась. Ведь тайных сил у Антона хватило лишь на то, чтобы выкрикнуть эти слова. Он снова сел на стул и осунулся.

— Ступайте, молодые! Нечего больше тут делать, да и фейерверки закончились. И как бы сегодня ночью же с Божьей помощью заделали наследника Российского престола! — повелела Императрица.

Здесь же подхватился герцог Бирон, взял подмышки принца, поднял его. На миг фаворит остановился, посмотрев в сторону Юлианы Норовой. Жена геройского гвардейца поняла намёк и взяла за руку свою подругу Анну Леопольдовну. Тоже повела ее к комнате, что отрядили для брачной ночи молодых.

Муж и жена шли к брачному ложе так, будто их вели на казнь. Как минимум, для Анны Леопольдовны это было подобно изощрённой казни.