Дыхание

23

В Закутске 16 часов. За бортом — плюс 20, облачность высокая, ветер восточный умеренный, влажность не больше чем при потопе. Девушки цветут и сверкают ножками, и неспешно проплывая в толпе улицу Торговую, я погружаюсь в нежный омут предвкушений. Я отнюдь не уверен, что не хочу Лауру, а точнее, уверен в обратном, и меня сей факт отчего-то обескураживает и вместе с тем ободряет. Можно ли хотеть свою душу? И что такое душа? и есть ли она? В этот день хочется верить, что есть, но есть ли этот день? Все может быть в мире, которого не существует. И все это хорошо, просто изумительно, но, видимо, боги решили меня доконать.

Впереди возникает Марксим.

Непричастность к миру выражается по-разному. Кто-то становится неловким и чуждым, как бронепоезд, снятый с рельсов японским подъемным краном, кто-то развивает чудовищную легкость и устрашающий оптимизм, аналог предсмертных конвульсий. Последнее вполне относится с Марксиму.

Он живет в ведомственном доме на улице Алой Звезды. Его бабушка — бывшая чекистка. С началом перестройки она спятила. Марксим убрал ее в психушку и сейчас его квартира представляет собой разбухшую от похоти медузу, у которой вместо щупалец — член.

Сверху донизу все забито банками с йохимбе, китайскими экстрактами и девственными плевами, сданными в утиль. Дилдо — и никакой идеологии, но бардак жутчайший. В комнатах с огромными потолками и фундаментальными комодами все чисто вылизано, как в утробах его женщин, все на месте, как в голове его бабули до освежающего душа Горбачева, но это именно тот бардак, который сводит с ума. Марксим бредит идеей — снести перегородки и сделать планировку a la studio. Тогда он точно съедет крышей. Его снесет ветром. Потоки воздуха, смешанного с спермой, или ураган спермы со случайными вкраплениями озона вышвырнет из его головы то немногое, что в ней осталось. В закатной мгле, производя свои cumshot’ы, он терзается обелиском на бульваре Белки-и-Стрелки.

Обелиск не дает ему спать. Он ходит к нему по ночам и приносит жертвы: старый ботинок, новый пюпитр, «Сумерки богов», плавки Валентины Терешковой. Его мускулатура внушает ужас. Он мастурбирует, когда пишет, когда ест, спит, читает, испражняется, ловит рыбу, ловит такси, разгружает вагоны, покупает сосиски, имеет очередную babe. Это даже не стиль жизни: это его жизнь. Марксим — роддом для сперматозоидов и кладбище для них, он щепка в потоке оргазмов, уже не различающий, где радость, где тоска, ибо все в одном процессе. Я испытываю симпатию к самоотверженности Марксима. Это очень жизненно, очень по-человечески, словно человек захотел стать богом.

Марксим глубоко религиозен. В сущности, он жрец Баала, а их религиозность, их напор был образцом для христиан, ненавидевших свою истинную родину — Вавилон. Просто поразительно, что люди вроде Марксима живут в стране, где женщины, прощаясь, никогда не помашут рукой, где все делается так, будто мы — машины или проклятые.

Признаться, мне жаль Марксима. Наши общие знакомцы мрут как мухи, что приводит Марксима в экстаз. Месяц назад урки казнили Виктора. Его привязали за ноги к бамперу авто и размазали по Байкальскому тракту.

Говорят, кишки тянулись ровно 35 метров.

— Байкальский тракт стал пищеварительным, — беснуясь кричал Марксим по телефону. — Полное слияние объекта и субъекта! Кстати, не хочешь написать новую Илиаду?

В тот момент он находился в состоянии крайней усталости, крайнего возбуждения. Он не спал двое суток, потому что от сильного переживания снял сразу трех студенток иняза, им неожиданно понравилось, они выкачали из него все соки, деньги и надежды, и не мог бы я приехать, помочь их ублажить или выкинуть за дверь, представившись сотрудником милиции. Марксима колбасит давно. Паника — нормальное состояние его нервной системы. Он зажат в угол и бьется в судороге.

Так он реализует спасительный жизненный инстинкт. Все мы привыкли к бандитизму и ждем вдобавок диктатуры, так что Максу гарантирован источник возбуждения.

Сегодня он благодушен. Наверняка опять кто-то помер и Макс успел как подобает отыметь пару замужних баб.

Мы знакомы давно, однако приятельские отношения у нас завязались пять лет назад. Я зарабатывал на хлеб, возделывая ниву rewriting’а. Марксим счел меня братом по разуму, поскольку несколько лет после окончания университета он занимался лишь тем, что писал репродукции классических картин и ютил у себя бывших жен своих знакомых. Это явления одного порядка.

Картины классиков он считает несовершенными, то есть в милиметре от совершенства. Комплекс Пьера Менара.

По мнению Марксима, полотну художника такого-то недостает неких тонкостей, и только он, Марксим, завершит их совершенство. Итог — полсотни репродукций, которые не берет ни одна комиссионка, и дюжина вторично обманувшихся дам, коих он наградил непроходимой депрессией. Под моим косвенным влиянием Марксим тоже не избежал чаши газетной. Два года кряду он таскал информашки из дома областного правительства, не вылезал из всевозможных презентаций, пресс-конференций и прочего дерьма, но так не могло продолжаться долго. В конце концов родители сдали его в психушку — надо заметить, сработали они оперативно. Не приходя в сознание, Макс написал кандидатскую о перспективах развития русского языка, после выписки с блеском ее защитил и, ободренный успехом, создал труд, в котором доказал, что влечение женщин к российским политикам, гопникам и ворам является признаком скрытой зоофилии. Отрывки из его работы я опубликовал в сексуальной рубрике, которую тогда вел. Статья пользовалась бешеным успехом. Об этом говорили участившиеся драки Марксима с местными дворовыми авторитетами. Та публикация изменила весь его образ жизни. Его нынешний распорядок дня таков: с четырех до десяти утра он пишет, до 17 часов спит, а затем, вооруженный до зубов разнообразными ножами, удавками и нунчаками, выходит на улицу, где гуляет до трех часов ночи.

Любопытно, что он делает на улице в столь ранее время, думаю я, но предоставляю времени возможность самостоятельно дать ответ…

Итак, Марксим стоит напротив, внимателен и тяжел.

Хвост вызывающе выпячен вверх, полосатая шерсть на груди тщательно расчесана. Длинный, как винтовка Драгунова, он традиционно одет в черный джинсовый костюм, тщательно выглаженный. Очки в мощной оправе придают его виду нечто зловещее. Боевая оптика.

Оправа сломана — в очередной раз. Зигмунд Психоаналитик и дворовое воспитание оставили в его сердце глубочайшую борозду, а филология его добила, и Марксим заимел дурную привычку повсюду искать латентных педерастов. Стоит допустить неправильный, с его точки зрения, лексический оборот, как он тут же начинает гнусно хихикать, елейно заглядывать в глаза и задавать наводящие вопросы. Антон выбил ему левый резец, мой брательник — правый, а я сломал ему ключицу.

Тот вечер начинался вполне пристойно. Мы выпивали на моей арендоплощади в Академе, хрустели чешскими огурчиками. Ни дать ни взять — 70-й год, deep zastoy; к молодому специалисту, только что получившему квартиру, пришел его заводской товарищ.

Вдруг Марксим начал яростно тереть правое ухо, морщась болезненно.

— Эх, черт, отморозил. Перепились на Новый год, выползли погулять… Теперь болит, вспыхивает ни с того ни с сего. Блин, как я хочу на юг…

— Сиди здесь… Есть такое слово — Родина.

Он улыбнулся, вспомнив анекдот о куске навоза и двух червях, и посерьезнев тихо начал рассказывать:

— Это не про меня. Я не местный. То, что я тут родился, ничего не значит. Моих предков занесло сюда в конце шестидесятых. Они были романтики. Бросили родную Тавриду и рванули в тайгу, идиоты. Я зачат в брезентовой палатке, посреди морозной тишины!..

Вообще-то они хотели двигать не свои горячие тела, а историю. Покорять природу. Такая вот была Идея. И что?.. Сначала родился я, побочный продукт истории. А потом они сбежали с БАМа, Закутск все-таки южнее.

Повзрослели, стало быть… Я их не осуждаю, боже упаси. Я просто сбежал раньше их, в душе своей, так сказать. Или точнее так: устранился. Слушай, чего ты тут делаешь? Я-то ладно: жена, квартира. Не все равно ведь. Не лучшее это место для жизни.

Марксим снизил голос и заговорил весьма учено, будто читая вслух:

— Ты знаешь, я всегда ставил себе в похвалу пристрастие к вечным образам. Все по Юнгу. Но это выродилось во что-то стадное. Да, Олег, когда-то я был полноценным членом общества. То есть не знал личной ответственности. Я отсутствовал, зато была тяга к некой усредненности и самопожертвованию. Тогда я считал невозможным быть идеалистом настолько, чтобы искать причины зла в обществе, а не в себе самом. В себе — на поверхности, в сумеречной и почти противоестественной тяге к анализу — я находил только общество. Закутск, точнее говоря. А под этим слоем кипела ненависть. Когда началась чеченская война, я был даже рад этому. Перспектива погибнуть меня не страшила. Я был спокоен среди всеобщего страха, и оставался бы хладнокровным, если бы взорвали соседний подъезд, а до невинных жертв мне не было дела. Масса не имеет лица, но образ — имеет. Образ мести.

Бессознательно я хотел видеть страну разрушенной.

Разумеется, осознавание этого сейчас не доставляет мне радости. Но это правда. Я не на допросе, и потому это надо признать… Прозрением стала мысль, что со мной что-то неладно. По крайней мере, я понимал это. Это походило на побег со взломом.

Откуда? Из этого Инкубатора. Дух коллективности, соборности и тому подобное здесь чувствуется очень сильно. В большинстве своем те, кого я вижу, не подходят под определение Persona. Уберем приставку per — коя означает, как ты знаешь, «через», — по причине чистой ее здесь номинальности. И останется Sona — матрица, нечто от стада. И это словечко, оказывается, было в лексиконе у древних. Его писали также как Zona. И кому какое дело, что у греков оно значило «пояс как знак девственности». У нас оно значит совсем другое. У нас оно значит всю страну.

Хотя в каком-то смысле — личностном, я хочу сказать — мы девственнее эмбриона.

Сам подумай. В Закутске нет истории. Когда я еду из Нового Района, минуя Узловую, это обстоятельство почему-то бывает мне особенно ясным… Что тут было?

Мелкие разборки между племенами, и между Ермаком и татарами. Были плотины, стройки века, но это же новое время. Здесь нет солнечного духа — как, например, в Средиземноморье, хотя там тоже все давно засрано миазмами этой цивилизации. Здесь — чисто.

Царство первородного мрака и холода. Мы воюем с природой. Никто не понимает, как можно жить в согласии с ней. Сибирь нас отрицает. Мы ей не нужны.

Если ты видел таежников, то поймешь, что значит у нас согласие с природой. Стать таким же зверем, что и Сибирь, и Россия. И тогда я понял самое важное: что страну нельзя спасти в целом, а только разбив на маленькие самостоятельные части.

Что мешает нам жить по-человечески? — вдруг встрепенулся он и ответил: — Москва. Империи существуют лишь для одной цели: для обогащения ее центра. Москва растет как раковая опухоль. Мы платим ей дань, а взамен — презрение и больше ничего. Надо стать маленькой страной под западным протекторатом, как Кувейт. В нашей области есть все: три ГЭС, пушнина, море леса, уголь, золото, рыба, курорты, сельское хозяйство, куча заводов, а скоро начнут добывать нефть. Отдельное государство: например, Баргузин. Или, ладно — Срединная Туле. Но для этого нужна революция. Заговор и преданность начатому делу.

— Невозможно, стукачи, — возразил я, на минуту увлеченный этим вихрем.

— Наполеону тоже говорили, что невозможно. Тысячи сильных людей мечтают о деле, которое продлится в их потомках и принесет славу, процветание! Для сыновей, внуков, правнуков, а не для того, чтобы их бляди покупали себе новые шубы. И что?.. Они не видят такого дела! Одни тащат детей в свой бизнес, другие строят терема, которые продадут их потомки, третьи пишут книги, которые никто не печатает и не читает даже в Бодинете. Они просто не знают, куда приложить свои силы. Отсюда эта густота, трудная для понимания масс. Но это место для приложения — есть! Ты сейчас, наверное, принимаешь меня за одного из тех придурков, которые считают, что Москва должна заботиться о нас. Не надо так думать. Я понимаю, в чем тут дело. Все регионы — это подданные Москвы.

Ее империум. Мы не СНГ, не Россия, а вассалы Московского княжества, разросшегося до масштаба Евразии. Это началось еще при Иване Грозном.

Потому-то хохлы до сих пор не могут нам простить, что это сделали не они. После Ивана Грозного события пошли по нарастающей. Теперь все губернаторы — по сути генерал-губернаторы, прошу заметить — это не кто иные как прокураторы Москвы. И горе тому из них, кто вознамерится править самостийно. Метрополия не позволит, потому что это ее право. Все эти разговоры насчет суверенности регионов — чушь.

Имидж, который мы высунули из окошка избы, чтоб другие, за бугром, на все это пялились. Мы живем в четырнадцатом веке. У нас монархия: а все остальное зависит от того, каков монарх по складу своего характера. Если он демократ — значит, демократическая монархия, если диктатор — тогда монархия в чистом виде. Мы были и суть империя с избираемым Москвой правителем. Теперь о суверенности… Конечно, отдельно взятая область не провернет такую акцию. Задушат в корне. Генералы паркетные, само собой, трусливые и подлые, а солдаты не станут стрелять в своих, если отобрать у них водку и анашу с героином, менты не в счет — денег для них хватит, если этого захотят серьезные люди, но — все решит тайная полиция. Поэтому ей в заговоре отводится главная роль. Монастырь не продает, пока верит. Вообще, это когда Беловежская пуща и так далее. Но до ума никто не довел затею. Хохлы с бульбашами — в дерьме, потому что ими правят те же самые. Одни прибалты молодцы, очухались вовремя, и сейчас дрожат от страха — такой сосед никого не радует. Надо, чтобы все это началось из Москвы.

Центр заговора должен быть там… Тайное общество должно создать все условия для распада, и когда новые вожди дадут приказ, все должно стать как следует.

Множество небольших по территории государств — ну, небольших по нашим меркам. Старых руководителей — расстрелять. А как же американское вмешательство, ты спросишь? А я отвечу: где ты видел, чтобы Кувейт жаловался на американское вмешательство? Это нужно хорошо попросить, чтобы тебя приняли в НАТО. Пусть присылают своих советников, ФБР, ЦРУ, пусть охраняют нас от Москвы, а мы будем с ними делиться, и все будет о’кей. Пусть из нас сосут, все равно.

Американцы не такие удальцы в смысле финансового минета. На всех нас хватит, и не на один век.

Недовольных — расстрелять, закопать, сжечь. Пусть выползут на свои митинги. Еще устроить референдум. По итогам всех аккуратно собрать и — в лагеря с щадящим, но все-таки впечатляющим режимом. Провести работу по разъяснению, зачем это все произошло, что это даст и так далее. Нормально, без зверств поговорить. Выслушать все вопросы, ответить. Я сам смогу вразумить тысячи человек. На фоне колючки и перловой каши через месяц 99 процентов собранных согласятся с мнением нового правительства, и больше: станут его убежденными адептами. Один оставшийся процент уничтожить немедленно. Все должно быть наглядно, просто, аккуратно, без лишнего цинизма.

Всех казаков и желающих — в платную профессиональную армию. В основном ВВ и ФСБ. Зэков по тяжелым статьям и блатных — закопать. Тюремные сроки — максимум два года на объектах народного хозяйства, с жесточайшим контролем качества и расстрелом. Гопников ловить прямо на улице, круглосуточно, и сразу казнить. Разрешить многоженство. И только тогда, Олег, у нас будет покой и порядок. Ради такого будущего я готов быть самой последней сявкой в стране, быть кем-то преданным, и сдохнуть в лагере, и сгнить. Потому что это ИДЕЯ. Ради нее стоит все это… В маленькой стране демократия возможна. В империи — никогда.

Помолчав минуту, он вдруг побагровел, тяжело взглянул на меня и, схватив кухонный нож, прошептал:

— Ну ты че, сука… Тоже Родину не любишь?!

Я автоматически хрястнул его в ключицу и не насчитал удар. Пришлось срочно ловить такси и везти его в больницу.

Однако похоже, что сегодня он находится в расслабленном, лирическом состоянии духа, и, проговорив в мою сторону минуты две, Макс спрашивает, в голосе-интрига:

— Ты же помнишь Клеща? Он все время спал в автобусе.

Макс делает паузу. Клещ. Сорокалетний Василий Петрович, замдиректора фирмешки, в которой я когда-то работал на пару с Максом. «Специалист ценового отдела». Так было написано в моей визитке. У Макса была такая же. В основном мы занимались нашими конторскими девочками и пинали балду, в особенности когда поняли, что шеф кидает всю контору — за исключением бухгалтерии, натюрлих — и платить деньги не желает принципиально. И все это несмотря на то, что мы приносили прибыль фирме с регулярностью и в размерах, поражавших нас обоих. Мы были моложе на пять лет, что в нынешних условиях равно целой цепочке существований. Что касается Клеща — а этот паразит, как ни странно, был его 3D-basis — он поражал нас своей бытовой разумностью. Клещ действительно спал в гортранспорте, то был его конек. Клещ утверждал, что сон в пути держит его в хорошей психологической форме. Позволяет сохранять баланс и служит залогом долголетия. Двадцать лет он учил школьников русскому языку, прославился строгостью и свихнулся на слове «пизда». Ни один разговор с ним в мужской компании не обходился без этой идиомы. Неважно, объяснял ли он механизм действия рынка или правописание гласных после шипящих — у него всегда центральным словом являлась пизда. Он вворачивал ее в любой контекст с виртуозностью фокусника. Порой казалось, что он в бешенстве от необходимости использовать другие слова, не говоря о лексических конструкциях, которые он именовал не иначе как менструации. Он хотел царить в своей вселенной, созданной им из одного слова, где все объясняло все благодаря его воле и умению.

— Люди привыкли к этим словарным менструациям, — говорил он, жуя сигаретный фильтр. — Я понятия не имею, почему это такой умный мужик, как Камю, вдруг предпочел разнообразие мира Богу. Какое разнообразие?! Это ложь, Майя. Человечество просто тупо. Они рассеивают мир, цельность мира, и потому теряют все, без остатка. Когда до них дойдет, что все можно выразить одним знаком, они перестанут болтать. И обожествят слово, как было на заре цивилизации. Например — Нирвана. Или пизда. Ведь это корень жизни для нас, настоящих мужчин. Не так ли?

Мне всегда казалось, что он плохо кончит.

— Помню, как не помнить. Что-то случилось?

— Короче, мне пацан знакомый рассказывал, опер. Ехал он, ехал, Клещ. Спал. Вечер, часов 11, в автобусе пять человек. Тут с заднего сидения встают два космонавта, уже обдолбаные, но еще на ногах, подходят к нему. «Ну ты чо, мужик?» «А в чем, собственно, дело, ребята?» Ну и они ему, конечно, перышком под ребро. Хоронили позавчера.

Не надо бы переспрашивать, хотя меня и покоробило его «конечно». Макс примет мой вопрос за детский лепет.

Я или придуриваюсь, то бишь стебаюсь, или я космонавт. Уж он-то знает, что тогда нужно было поступить иначе. Это еще не все. Закурив, он продолжает отходную молитву. Помню ли я Мишу?

Прыщавый паренек, сын знакомых шефа, ибо все более-менее хлебные места в Закутске даются исключительно по блату. Чем он занимался в фирме, одному ГРУ известно. Пятнадцатилетний баклан, романтическо-лагерный, как почти все его сверстники в Закутске, он рано обнаружил склонность к маргинальному героизму. Его взяли на вооруженном ограблении с газовым пистолетом. Без особого напряжения Миша сознался в также в автоугоне и взял на себя грехи некоего вора, но торговлю наркотиками, разумеется, отрицал. И все было прекрасно, пока он находился в тюрьме, но вскоре ему дали срок и отправили в красную зону, а там он скоропостижно скончался. Само собой, инфаркт. Это мятежное дитя считало особой доблестью побывать в тюрьме, как некогда считалось доблестью побывать в армии. Это словно были ворота в жизнь, освобождение, эмансипация в ее древнем значении, до того как армия стала позорной и ничего не значащей зоной-малолеткой, где каждый прыщавый урод давит менее расторопного, увлеченно облизывая сапоги пьяному офицерью — и все ради того, чтобы скорее смыться на волю и повествовать дауноватым подросткам о собственной крутости.

Любимое ругательство Антона — постмодернист.

«Паразитарное занятие, — говорит он. — Сколько можно рубить под корень героев?» Все так, кроме одного: нечего рубить. Героев нет. Тюрьма и казарма — две трубы на адской кухне — ядовитым выхлопом отравили некогда живую страну. Десять тысяч верст Помпей, а на вулкане делят деньги и дерутся за престиж. Чтобы найти себя, нужно разгрести тонны пепла, под которым спрессованы мумии сотен тысяч имен статистики. Нужно вытряхнуть из серой пыли тех, кто способен дышать — и тогда, может быть, сюда вернутся лебеди. Но кому под силу такой героизм? кто может подняться над дьявольской кухней? Я не вижу ни одного. Мой меч в зазубринах, крылья заледенели, а руки повисли как плети. Все выстрелы — в молоко, а молоко обречено расслоиться на хлопья риторики и тухлую воду. Страна не выродилась — всего лишь умерла, но беда заключается в том, что теперь ее призрак рвет разложившийся труп, толкает его на форум. Страна-фантом. Страна-вампир. Не нужно меча, Отец — дай осиновый кол. Или даруй спасительный дождь, пусть даже он будет кровавым. Я хочу видеть кровь, Отец — кровь, а не эту землистую гниль цвета чифиря и хаки. Убей до конца или верни дыхание, ведь все, что существует сейчас — только призрак и смерть. В конце концов, Миша был последователен, метнувшись во все тяжкие, ибо жить здесь можно только так.

— Ну и неделя, — заключает Макс. — Сплошные похороны.

Неделя как неделя. Смурь подробная. Эдик сказал в последний день: «Это не эмиграция, это эвакуация». В тот вечер он как-то сломался, сдал. «Ты думаешь, я хотел уезжать? Я люблю этот город… Я плачу, когда смотрю на него ночью, из окна… Черта с два я б уехал. Но посмотри, во что они превратились. Это варвары, они поклоняются только силе… Раньше были какие-то идеи, надежда, душа, теперь — ничего. Nihil. Но они хуже чем животные. У них тоже все просто, как по рельсам, но пока зверь не голоден, он не убивает, не калечит. А эти — просто дурики. Это не преступность, это — беспредел… Они все — самоубийцы, потому что сил нет жить как люди, разумом. Всех за собой в могилу тащат. Мне ничего не оставалось здесь делать. Подожди, они и до тебя доберутся, — , добавил он зло и устало. — Ты же поэт. Шишка на ровном месте, сплошные непонятки. Ты все видишь иначе. Может, у тебя хватит ума и злобы выкрутиться, но тут без крови не обойтись. Тебя и синие воры приберут. Просто с твоим мотыльковым универсом ловить тут нечего. Станешь жестким и зацикленным, без альтернативы. Как эти рабы. В конце концов или начнешь убивать, или сопьешся, или сойдешь с ума».

Я порядком устал от его надрывных интонаций и постарался ответить как можно проще:

— Нам не грозит смерть. Нам грозит только рождение, хоть это одно и то же.

— Напиши об этом в Плейбой. Или в Вэнити фэйр. По крайней мере, денег получишь.

— Это близнецы из индийского фильма, — после эдикова Martin’а я не мог остановиться, — ищут друг друга, единосущные — винительный и родительный, они так похожи друг на друга, даже без чисто человеческой параллели, но как только скажешь, то вспоминаешь еврейское «Эта дверь, я ее закрыл».

Сказываются века монгольского рабства, мы стали похожи. Еще одно: по правилам, «денег» значит «немного денег», потому что все деньги не заработаешь, и этот интуитивный интеллектуализм в русском языке присутствует на уровне подсознания или бессознания.

Неожиданно мне понравилось то, что я говорил Эдику. Стараясь припомнить, что еще я ему сказал, я, должно быть, замер. Макс смотрит на меня, отсутствующего. Он резюмирует в вполне жизненно, уместно, в духе фильма ужасов, в котором кошмар никогда не окончателен.

— Вообще, год этот херовый. Эти затмения… И цифры, если их сложить и потом разделить, дают три шестерки. Тут все зависит от того, как крутанешься. Ты же Лебедь тоже, ага? Должен понимать. Вот и Гера был Лебедь. Макара? Ну, и фиг с ними, с Глобой и Экхартом, пусть будет этот крокодил. Ты, кстати, куда идешь? Трахаться, поди? Да ла-а-адно… А чего такой спинозный? Ты уже как Гера, в натуре. Он всегда шел на съем как стихи писал. У него есть вдохновение, я не спорю, и эти его пикап-слоганы, по идее, гениальные, но как их применять? Типа: «Я не Будда, но ты — Ясудара», «Я не пользуюсь членом без кондома»… Постановка вопроса верная, и можно попробовать, но я ленив, к сожалению, всегда тяну до последнего, когда уже надо верняк, не до искусства, но Гера ведет себя как мужик, он не опускается ниже мозгов, я тоже смотрю ей в глаза, мне важны чувства.

А если не дает, но тебе ее надо, ну, типа, необычная любовь, тут главное — смириться с тем что есть и ничего не трогать. Она или сама придет, или переживешь. А если начинаешь менять ситуацию, переделывать там, брать корову за рога, то отпускать уже нельзя, потому что создается поток, который несет в совсем новые вещи. Я вот сегодня утром видел монашку из Знаменского. А потом был у своей тетки, старая дева которая, картошку ей отвозил, мать просила. Знаешь, в чем разница между монахиней и старой девой? Монашка на самом деле не отрекается от брака, у нее жених — Христос, семья — церковь, в общем, трансцедент, а старая дева — она ни для кого, и не для себя тоже. У монашки под одеждой — вера, и одежда — вера, а эти не только в тряпки сверху донизу затянуты, у них и думки все в одежках. Но что интересно: когда наворачиваешь на себя снаружи и изнутри, все больше, больше, то переходишь какую-то точку икс и становишься голым. В каком смысле, ты понял, да? Другим голым. Это чужая нагота. Можно сказать, имидж откровенности или откровенный имидж, хоть это все не те слова. Это переход во что-то другое. Вот если переписываешь одну страницу много раз, изо дня в день, и что-то меняешь, хоть си нтаксис, то в итоге получишь совершенно другую вещь.

Она хуже, или лучше, не важно, важно что она другая.

Так расширяются вещи. Переходят в другое и в самих себя. Это трудоемкий путь, но исходный материал, остается ли он, это большой вопрос, на самом деле. У старых дев усыхает тело, как семенная картошка на грядке, но появляется другое тело — образное на общем уровне, для людей, окончательно-образное для себя и эфирное для космоса. Эманация, пища богов.

Это их объединяет, монашку и старую деву, они обе направлены вовне, но монашка это делает сознательно, а старая дева-как бы под принуждением, и для нее это минус. Монашка готовит ложе для бога, а старая дева готовит закуски.

— А что там делаем мы?

— Мы — копуляция божества. Или его мысль о копуляции, то бишь творении. Я к чему говорю? Главное, не киснуть и смотреть в глаза проблеме, а если ниже, то это признак пидораса, вниз смотреть, на член. Короче, так относиться к проблеме значит то же самое, что когда встречаешься с женщиной и думаешь не о чувствах, а о том, чтобы скорей избавиться от спермы, а в таком случае подошел бы самый обычный онанизм, но тебе давно не хватает женского, женского присутствия, ее тепла, ее энергии навстречу, в душу, в плоть! Ну ладно, допустим, есть такой французский способ альтернативы, можно попросить ее, а потом уже заняться сексом, но ты теряешь при этом что-то плотное, нет, не то, а то, что ты хотел так долго, это утрамбованное желание, в нем как бы записано все, и муки, и радости этих дней перед оргазмом, и все остальное, да хоть эту толпу у этого ебаного шопа, ты в этом весь со всем своим будущим и прошлым, латентно, потому что все в настоящем, но это, этот момент, это же все неповторимо, такой секунды уже не будет, как ни переворачивай партнершу, куда ей не вставляй, и к тому же в плоти твои гены, а в них записано все, абсолютно все, и ты их теряешь просто так, ради искусства и ее, в данном случае, публики, удовлетворения. А сам ты остаешься как бы нейтральной сущностью, короче, творцом, но расходуешь ты, а они воспринимают, хотя катарсис, конечно, тоже требует определенных психофизических затрат, я не говорю о восстановлении баланса внутреннего мира, его не восстановить.

Вдруг мне вспомнилось признание Егора, в ужасе сказавшего, что по пьянке он подарил Марксиму какой-то редкий эзотерический компилят. Егор свято верил в действенную силу этой книжки — в смысле расширения сознания. Сам он, конечно, испытывал недостаток времени, жил на другой Multi-D-волне и вообще социум одолевал, и теперь находился в ужасе.

Когда Марксим спустил книжку в мусоропровод, Егор был счастлив. Он сказал мне: «Прямо камень с души свалился. Не знаю, что меня заставило преподнести ему эту вещь. Может, помочь решил?.. Прикинь, я десять дней думал о том, что будет, если Макс расширит свое сознание. Такое сознание… Он же больной». На мой взгляд, Егор несколько преувеличил опасность. Марксим давно прошел через книги Ницше, Кастанеды, всех проповедников от дианетики до бизнесменства, и стал разве что немного параноичней.

…Вокруг бурлит народ. Марксим уверенно засаживает фразы в воздух, но так, что кажется: еще немного, и он идиотски заулыбается, или начнет орать как потный пролетарий порнобизнеса, взобравшийся на партнершу и согласно сюжету работающий трубочистом.

Остановившись, он устремляет взгляд на мелькающих у карниза воробьев, пока они не начинают смотреть на Марксима. Затем он поднимает голову, и сощурившись на Солнце, произносит очень спокойно, даже как-то смазанно и скучно:

— Ты должен знать, Олег. Я не согласен с Егором.

Он треплется всем, что ты типа говно. Извини, конечно. Это он так говорит. Типа, в понятия жизненные не въезжаешь, сидишь вечерами и гоняешь мечталки. Вот ты тоже считаешь меня сексуальным маньяком. Не надо отнекиваться, я вижу… Так вот.

Нет ничего более далекого от истины. Просто я религиозен. Когда я кончаю, я отдаю Земле земное, и снова космос входит в мои вены. Древние ацтеки резали головку своему вождю, имитируя менструацию. Но это не выход. Кончить — вот что главное. Это значит — очиститься. Вернуть себе истинную природу и достичь Пустоты. Ведь все люди — космополиты по своей сути. Ты сам говорил, что мы не принадлежим в своей основе никакой стране. Мы даже Земле принадлежим только отчасти, от очень малой части — пуповиной и привычками. И если случается потоп — надо уплывать… Матерьялизм и патриотизм — патологии. Видишь, я помню твои слова. И я понимаю их так: быть материопатриотом — значит утонуть.

Пригвоздить себя к земле воздержанием, чтобы оставаться землей, а воздержание — это сублимация импотенции. Это значит — стать аскетом низшего плана. Тут ты опять прав. Но кончать надо по-крупному. Мне уже надоели эти дабл-точки-ру. Я тоже уеду. Мы трахнем Францию! Очистим ее отшлаков!

Встречай меня в Париже второго сентября. Кстати, ты никуда не торопишься?

— Да в общем-то нет.

— Тогда пошли на рынок. Мне надо 3D-пищи купить. Мать просит чего-то естественного.

До здания Центрального рынка — метров двести. Марксим разглагольствует о карме, мастурбации и девочках из бизнес-колледжа. Недалеко от входа останавливаюсь, сославшись на желание покурить. Из кармана его джинсовой китайщины торчит нечто книгообразное.

— Это что у тебя?

— О! Чуть не забыл. Я тут из Астронета файлик один скачал. Буквально полчаса назад. Вроде запищало на браслете, а я был занят, ну ты понимаешь, пока туда-сюда — блымс, какие-то проблемы, кипиж, все бегают, орут, фильтры новые ставят, ну я и залез в архивы Параэкхарта. Так просто, здоровое любопытство. Там какая-то фигня в основном, отчеты какие-то, но один документик весьма… На, посмотри. Я распечатал. Не скучай.

— Алло. Костя Пилсудский на месте?

— Одну минуту.

…

— Ты, Олег? Здорово!!! Ну ты, блин, бучу поднял! Я ОГЛОХ!!!

— Я в редакции дискету забыл. Черная, с надписью «Нифльхейм». Заберешь?

— Базар нэт!

— Я зайду к тебе завтра. Часов в девять.

— Давай, а то я в десять уже на работе буду. Весь отдел подняли. На тебя нынче работаем. Так что лови компромат!

— Уже?

— А то! Я тут на виртуальном заседании еле убедил Параэкхарта, что ты уезжаешь на днях. А то ведь ты знаешь… Нет человека, нет проблемы… Так что терпи. Все лучше нежели чертвей кормить, а? Кстати: ты учти, к телефонам уши приделали. Бодинет, Астронет — все пишется. Фильтры вот новые поставили. Чистку в рядах обещают, суки… Приезжает спецотряд из Москвы. У тебя когда самолет? В воскресенье? Ну ладно. Регистрацию можешь не проходить. Проводы по высшему разряду. Чтоб не передумал. А мы сидим вот, гороскоп твой сочиняем для народа. Ну там все мрачно, ты понимаешь… Ломброзо отдыхает.

— Вызов моим бывшим женам послали?

— Обижаешь! Час назад. Ну что еще? Лингво-сексуальный анализ текстов, воспоминания коллег и знакомых… Епперный тиятр, да с таким пиарищем тебя в Париже президент встречать обязан. Может, мне тоже?.. Типа, вставай, проклятьем заклейменный?.. А то пашешь тут за сотню баксов, а перспектив никаких… Удачный ход, Олег. Правда, круто. Я всегда в тебя верил. Так точно все рассчитать…

— До свидания.

— Завтра жду. Пока!

Трубка телефона компактно звякнула на металлическом рычаге. Скрип остекленевшего воздуха. Минус тридцать в каждом. Это бодрит.